Как только Иван приехал на дряхлой повозке, да как достал из телеги колун, драч, потес, бурав, черту, малку, скобель, долото, тесло и другие необходимые в плотницком деле инструменты, так и обрадовались дружинники. Леса имелось вдоволь, валили и сплавляли бревна удальцы ежедневно. Кто-то запахивал поле и сеял ячмень да рожь, а Иван в поте лица работал от зари до зари на своем поприще. Олег же являлся ему верным помощником. Еще давно хороший кузнец выточил пацану маленький топор – как раз весом для мальчишеской руки, и махал сим топором младший не хуже, чем старший – своим.
Пришли и другие ремесленники – гончар, бондарь и даже шорник.
Первым делом возвели сторожевую башню – вежу, затем принялись за терема. На два дома уходило у них меньше недели – ибо помощников вызывалось вдоволь. Пока одни волокушами тащили камни под углы дома и глину для печи, иные кололи клиньями бревна, тесали мостовины для пола, ставили на камни подруба. Раз – на них первый окладной венец. Два – ставятся на мох и обтесываются еще несколько. Три – на подмостьях зарубаются чашки, проходятся стволы, и хибара почти готова!
Различий не придумывали, всем ставили одинаково, но на годы – с тесаными изнутри стенами, с лавками по ним, отсыпками, с волоковыми и косящатыми окошками. Дымники делали дощатыми, потолки собирали из кругляка, сверху покрывали дерном, на самцах стелили жердевые остовы соломенной кровли, крепили крыльца, ладили задвижки к окнам, гончар лепил печи.
К середине лета и защитные стены закончили, и целое село возвели – с домами, хлевами, амбарами. Приехали жонки и дети – закипела жизнь! Нагнали коров, свиней, курей, приехал кожевенник, князь Димитрий Константинович прислал припасов на зиму и семян для озимых – живи, не хочу!
Закончив с жильем, древодели – сам Иван, два помощника и сын – принялись за церкву. Прикатил поп, обсудил план храмовины, освятил место, дал благословение, пообещал весной иконы, три купола и колокол, да укатил обратно. Тут уж прочих токмо для рытья ямы, дробления камней и таскания бревен допускали. Яму Белый Лоб залил самолично приготовленным раствором и щебнем, в раствор вставил отесанные каменья для пола, из них же возвел и стены будущего подвала. Баяли, хихикая в рукав, что до снега стен ни в жизнь не будет, но только до дерева дошло – потянулись они вверх, как в сказке.
Задумал мастер храм с крыльцом с запада и апсидами с востока, с двух сторон алтаря. По задумке должон он был вознестись о трех главах в один ряд, срединная – на ярус выше, с общим повышением закомар. Уж и крышу сладил, токмо дыры для куполов и оставил. И как закружили снежные хлопья, смешиваясь на земле с белой дровяной щепой близ постройки, пошел плотник к воеводе – принимай, мол, работу!
Примчался Клобук с несколькими кметями, обошел каменный обвод стен, залез в алтарь и дьяконник, поднялся по тесной лесенке на хоры, спустился, обнял мастера и расцеловал, как брата – молодец, древоделя! Отписал в Нижний, через несколько дней получил ответ – будут в апреле, как дороги высохнут, и купола с крестами, и колокола. Если Бог даст, так сам Владыка Дионисий править первую службу прибудет, со Святыми Дарами на престоле, с пресуществлением и отворением царских врат, по полному чину литургии Иоанна Златоуста.
Зимой без дела тоже не сидели. И при редком дневном свете, и долгими вечерами при лучинах маманя с округлившемся животом – ждали к лету прибавления в семействе – ткала полотно да шила порты и рубахи, а мужчины – Большой Белый Лоб и Малый – готовили резные поручни для крыльца.
Затем отец очень осторожно, по буковке, за несколько дней, вывел на медной табличке долотом и молоточком надпись: "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа основася Церковь сия в честь и память Св. Вмч. Георгия при Святительстве Епископа Дионисия в лето от С.М. 6889-е месяца июля в 27 день".
Ну, а уж потом начали вырезать на досках картины, что называлось чудным словом "барельеф". Олежка поначалу испугался, не ересь ли это, но батяня объяснил, что ересь – делать цельные фигуры Христа и Святых, как латиняне, а не вырезать изображения. Латиняне – они ж не поклоняются иконам; стоя, кланяются и, поклонившись, пишут крест на земле, и целуют, а поднявшись, становятся на него ногами, – так что, ложась, целуют его, а встав – попирают. Прощают же они и грехи во время приношения даров, что хуже всего.
Для этого важного дела отец выточил две доски, еще летом положил их в вымолотую рожь, чтобы всю влагу из них вытянуть, зимой же в огромном чугуне на печи нагревал их в речном песке, так что дерево стало золотистым, потом долго-долго углем писал подробную картину. Первый барельеф вдвоем сделали быстро – на нем изобразили святую Софию с мученицами-дочерьми – Верою, Надеждой и Любовью, и так хорошо получилось, что приходили к Евдокии соседки-сороки языком почесать, да увидев такое искусство, крестились и плакали.
На втором вывели Святого Георгия Победоносца, поражавшего копием змия. Тут Иван дал руке волю – Георгий на коне, с венцом вокруг чела, разил крылатую тварь прямо в огнедышащую зубастую пасть. На тупом конце копия было перекрестие, напоминавшее крест Святый, над самим мучеником витал ангел, а вдалеке, на балконе дворца, стоял злодей Диоклетиан в короне царской, и рядом – его супружница мученица Александра Римская. Надо всеми же, на облаке, на сие сурово взирал Бог триедин. По окладу шел узор с листьями и виноградными гроздьями – красота!
Младший в старании и умении вырезать даже самые мелкие детали не уступал отцу. Немудрено, что тот видел в отпрыске продолжателя семейного дела. Посему поначалу хоть и смотрел он на сабельные забавы сына с воеводой сквозь пальцы, то потом, когда Клобук вдруг похвалил ратные способности Олега, разошелся страшно, топал ногами и бил шапкой оземь, кричал на сына и драл ему уши. Но отрок не уронил ни единой слезы, и при первом удобном случае бежал к воеводе постигать ратную науку.
Зато как-то плотник вдруг схватил отпрыска левой рукой за власы, правой сначала спустил порты, а после принялся стегать гибкой лозой, драл – Боже упаси! – что ту козу.
– Убьють! – орал батяня на сына, хлеща его по голому заду. – В первой же сшибке!
– Я хочу быть кметем! – кричал ему Олежка в ответ. – Пойду на службу княжескую! Завоюю твердой рукой почет и славу! У меня воинский талан!
– У тебя плотницкий талан! – рычал отец. – Обычный ученик осемь лет бесплатно работает, чтоб сим искусством овладеть, а тебе с младенчества все дадено! Что по крови с рождения, что моим словом и примером! Неблагодарный!
Тут мать повисла у него на руке, Олег вырвал свои вихры из крепких пальцев и бежал во дворы от рокочущего, как вода на порогах, батиного гнева. Затем Иван испил меду альбо браги и упал спать. Когда младший Белый Лоб возвратился, он прилег на топчан, и маманя, причитая, положила на исполосованные ягодицы тряпку, смоченную травяным настоем.
Ни наказания, ни крики не могли убить страстного желания стать дружинником. Он уж дрался и на палках, и саблею, и шестопером что с самим Андрюхой, что с другими ратниками – и все только цокали от удивления. Числился в отряде самый юный вояка – Евсей, шестнадцати лет, сирота, сын павшего при походе на Булгар кметя Матвея Головца, так вот он стал завидовать вниманию, что получал Олежка, да вызвал его на бой на деревянных мечах. Началось все в шутку, но опосля задира похвалялся уже при свидетелях, что древоделе никчемному ни в жисть в него даже концом палки не ткнуть, не то что наземь повергнуть или ушибить зело. Слово за слово, сцепились языками да побились об заклад – кто окажется побежден, тот десять дён подряд орет вместе с петухами. Ну, Белый Лоб кулаком-то в грудь себя ударил, но как вышли на бой на задний двор за первым кметевским амбаром, из которого нынче сделали конюшню, да как получили в руки не то по палке, не то по дубине, да как Евсей – косая сажень в плечах – взмахнул сей дубиной, так плотницкий сын и струхнул малехо. Одно дело, когда старший друг с тобой дерется, и ты знаешь, что тебя он не убьет, не поранит, другое – когда озлобленный завистью отрок с гортанным криком и ощеренным ртом несется вперед, метя едва ли не в висок.
Один раз Олежка уклонился от могучего маха, в другой отбил удар, а на третий вдруг взял себя в руки, и сделал все, как Андрей его учил – широко разведя ноги, присел под свистящей над головой палкой, из дальней правой руки перекинул свое "оружие" в левую, ближнюю к противнику, и, тем самым сэкономив драгоценные мгновения, ткнул концом деревяшки Евсея в живот. Тот, охнув, согнулся, Олег же выпрямился, ткнул для верности еще и в шею, но не больно, просто показать всем удар, затем завел Головцу палку между ног и, сделав ею круговое движение, опрокинул незадачливого соперника наземь. Хохот стоял такой, что, наверное, стража на скале на том берегу Суры его слышала.
С сей поры появился у него враг, но и батяня чуть присмирел, и Клобук не ленился тратить время на обучение, а то иногда, особенно по утрам, отсыпался и не выходил из терема.
II
Но сегодня, когда Олег, петляя по улочкам, добрался до конюшни, воевода, зевая, уже стоял на заднем дворе. Увидев отрока, нахмурился и погрозил ему кулаком.
– Коли на завалинке дрыхнуть слаще, чем ратную науку постигать, – сказал он, – так и неча старого вояку с ложа поднимать!
– Какой ты старый! – хохотнул мальчуган. – Тебе годов-то – двадцать три, не боле!
– Посвисти мне ишшо! Бери дубину, да маши давай!
Олежка вынул из-за пояса за спиной топорик, который всегда носил с собой, положил на пень у стены, взял палку и принялся повторять давно заученные движения.
– От так! – командовал наставник. – На правую руку, на левую! Резче! Не на косьбе, не так широко! Руби, коли! Руби, коли! Шибче! От так! С шагом вперед! Сбоку! Отступи! Ишшо раз! Ну, тетерев неуклюжий! Теперь обманка! Раз! Другой!
Через какое-то время пацан вспотел. Улучив момент, когда воевода споткнулся, и принялся, чертыхаясь, осматривать каблук на зеленом сапоге, Олег взмолился:
– Да сколько можно одно и то же! Давай лучше на саблях подеремся!
– Я те подерусь! – вспылил учитель. – Подерёсси, когда молоко на губах обсохнет!
– И усы вырастут, – уныло прибавил юный ратник.
– Так от то ж! Ладно, пошли анчихриста рубить!
"Анчихристом" звался вросший в землю обрубок давно, до поселения, поваленного бурей дуба, чуть выше человеческого роста. На нем пробовали удары саблей, а иные метали в него копие.
– Держи, – подал Андрей саблю мальчишке. – Токмо не тупи мне ее! А штоб рука привыкала! И все!
– Угу, – кивнул Олежка и сглотнул появившуюся от напряжения и радости слюну. Он взял в ладонь резную золоченую рукоять c самоцветами и рубином в навершии, и сделал взмах легким клинком. Воевода забрал сей кавказский булат у какого-то татарского мурзы на Куликовом поле. По голомени шла витая надпись на незнакомом языке, а ножны на поясе воеводы украшала узорчатая серебреная и бирюзовая вязь. Полжизни отдал бы плотницкий сын за право владеть таких клинком! Когда в первый раз Клобук обнажил сию саблю, он легко тронул лезвием тонюсенькую веточку на молодом древе. Та должна была, по любому разумению, согнуться, но она разрезалась!
"Енто што! – хвастался тогда воевода. – Можно женский волос по воздуху пустить, дак если сверху на клинок упадет, так и рассечется!"
– Представь – бьет тебя ворог сбоку, – замахнулся Андрюха.
Мальчуган кивнул.
– Да… И ты не отступаешь, не уклоняешься, а ставишь перед ним оружие, и делаешь им движение чуть назад, оттягиваешь, как бы гасишь его удар. Токмо обязательно заставой, иначе вражина может саблю из рук-то и выбить. Давай!
Олег, скорчив устрашающую рожу, выполнил указ. Клобук хохотнул.
– А теперича то же самое, токмо как встретил удар, сразу, без замаха, полосуй его по груди, а лучше, коли достанешь, по морде.
– А чем я ему наврежу, без замаха-то? – удивился Олег.
– А-а, – хитро улыбнулся Андрей. – В том-то и наука! Ты его не рубишь, нет! Ты его острием полосуешь, скажем, по носу, ему так больно, что он от неожиданности и саблю выронить может, ну, или глаза закрыть, особливо если кровища брызнет, а ты, – и наставник повел руку мальчишки выше, – не останавливая маха, доводишь клинок до крайности вверх, кистью разворачиваешь вниз и – хоп! – его по шее, там, где кольчуги нет, и рубишь его до пояса, коль силы есть, ну, или хотя бы до груди.
– Знатно! – восхитился отрок.
– Ну так… – довольно заулыбался Андрюха. – Кольчуга тоже не весть какая подмога – если сабля добрая, колечки все равно разрежет, а коль палицей бить или шестопером, то от нее вовсе никакого толку; но чтоб наверняка, лучше по шее…
– А зачем тогда ее носят?
– Ну, что значит – зачем? Хоть какая-то защита. А ежели у кметя на справу деньга имеется, то к кольчуге и панцирь идет, и яцерин, и куяк, альбо колонтарь с литым нагрудником. Противу палицы под нее холсты в десять слоев подкладывают. Тевтонские рыцари – дак те вовсе от макушки до пят в железе. Ну, в нем и не повернешься ни туда, ни сюда. А щель в латах ворог найдет завсегда. Чем сабля татарская лепше? Да тем, что легше меча намного! Знамо, в поединке рыцарском сабля ни к чему. А ежели война, ежели рубка, ежели толпа? Удар вправо, удар влево, быстрей, быстрей! Времени на думы – вот сейчас я сделаю так, потом отобью, потом ложно замахнусь, увернусь, заколю – нет вовсе! Движенья должны быть приученные, рука дело сама делает, без головы! Что встал? Вперед, не зевай! Аз, буки, веди! Аз, буки, веди!
Когда ученик добился точности движений при выполнении приема, воевода его остановил и отобрал оружие.
– Коли ворог в кольчуге, а в остроте лезвия не уверен, лучше колоть. Попало острие в кольцо – все, разрывает его за просто так! Потому и противу копья, и противу стрелы кольчуга – не защита. На! – вынул он из маленьких ножен справа на поясе прямой нож. – Будешь метать в анчихриста.
– А как? – замялся Олежка.
– А так, – произнес наставник и с десяти саженей запустил нож в остов дуба. Тот гулко воткнулся в древесину.
– Ого, – восхитился мальчишка, подбежал, вынул оружие и поспешил к воеводе.
Затем, взявшись за клинок, отвел руку в сторону для броска, но Клобук его остановил.
– За лезвие схватившись, попасть и дурень могёт. Ты за рукоять берись.
Олежка швырнул нож из-за спины. Тот, ударившись о дерево с позорным кряканьем, упал в пыль. Плотницкий сын вжал голову в плечи, боясь Андреевой ругани, но тот лишь довольно засмеялся, сделал несколько шагов и подобрал клинок.
– Прежде всего, – поднес он оружие к лицу парня, – в сече нет времени так широко, из-за спины, замахиваться.
– А как тоды? – тронул грязной дланью мальчишка зачесавшийся нос.
– Напрямки из ножен.
Воевода вытер лезвие о плат, вынутый из-за пазухи, вставил клинок в ножны, вернул на место плат, нахмурился, засопел, схватил рукоять, и вдруг, словно молнией, нож сверкнул и точно воткнулся в деревяшку. Тело у наставника даже не качнулось, даже рука почти на месте осталась – двигалась только кисть.
Олег попробовал повторить раз, другой, третий – ничего не выходило.
– Есть особливые ножи с тяжелым лезвием, как раз для метания. Когда у тебя такого нет, а другого способа сразить ворога не имеется, обходиться надобно тем, что под рукой. Когда мечешь обычный нож за рукоять, чтобы попасть, надо просто очень сильно бросать. Тогда он в воздухе не успеет повернуться. Давай!
Олег отбежал, схватил свой маленький топорик, с которым не расставался уже четыре года, и запустил им не с десяти саженей, а с двадцати пяти. Тот, несколько раз кувыркнувшись в воздухе, воткнулся в дуб.
– Добро! – похвалил воевода. – Это потому так метко, что ты к весу топора привыкши. А теперича подержи нож в длани, не торопись.
Мальчишка раскрыл ладонь, учитель положил оружие сверху так, что перекрестье оказалось посередине.
– Закрой глаза, – приказал он. – Ощути вес, покачай чуть-чуть.
Олежка зажмурился, повел рукою вверх-вниз, вверх-вниз, вдруг сжал рукоятку, открыл веки и швырнул нож сбоку, без замаха. Тот встрял в древесину.
– Кметь! – заорал Андрюха и сильно, больно, хлопнул пацана по плечу. Тут же запели петухи, один, другой, третий, залаяла, показывая хозяину свою нужность, собачонка, ей тут же ответили из других дворов.
– Я – домой, – вздохнул младший Белый Лоб.
– Тятька ухи из-за ратницкой науки дерёт? – спросил воевода.
– Дерёт, – ответил плотницкий сын. – Так что теперя, хорониться?
– Не надобно хорониться! Ты ж не холоп? Хочешь – терем ставишь, хочешь – на защиту родной стороны идешь! Я с ним поговорю!
– Не надоть! – округлил очи мальчишка.
– И-и! – хохотнул воевода. – Испужался? Не боись, я с ним по-доброму поговорю. Прям сегодня и зайду. Митрий Кстиныч далеко, тут я вам князь-батюшка! Ну, беги, што стоймя стоишь, а то опять по заднице получишь.
Батяня уж сидел за столом, ел овсяную кашу и пил квашеное молоко. Когда в избу влетел отпрыск, отец, не глядя в его сторону, нарочито громко спросил у матери:
– А где енто потомственный древоделя, наша с тобой надёжа, отцова опора и матери подмога? Никак скотине пошел корм давать? Да нет, уж весна, с зарею на огороде капусту, лук и чеснок сажает! Да нет, коль мать с бременем, он побежал ей помочь корову доить! А? – тут он повернулся к вошедшему и стукнул кулаком о стол. – Пошто смотришь, аки волк на ягня?! Отвечай!
– Я… Енто… – шмыгнул носом Олежка.
– Опять с Клобуком на палках дрался? А со мной на кулаках – не хошь?
– Придет время, – неожиданно для себя выпалил мальчишка, – смогу и с тобой на кулаках!
– Чт-т-то-о-о?! – заревел батяня и вскочил с лавки. – Отцу, грозить?! Высеку – и в погреб на хлеб и воду!
– Высечешь – уйду в Нижний, – твердо ответил Олег. – Хватит, наорался. Сам рос, как сыр в масле, а меня в черном теле держишь. Я, што, от плотницкой работы когда отлынивал? Я, што, тебе помощником не был? А если к воеводе хожу ратную науку постигать, так енто заместо сна.
Мать охнула и присела у дальней стены.
– Ну в кого ты такой… – вдруг как-то грустно прошептал отец. – Я своему батюшке никогда не перечил…
– Так и я не перечю, коли по справедливости. Надо – скотину кормлю, надо – бревна тешу, надо – узоры вырезаю. Вона, – он выставил вперед ладони, – у кого из отроков в ентом селе такие мозоли? Да ни у кого, – сам и ответил. – А запрещать-позволять махать саблею – токмо твоя блажь.
– Ладно, – пробурчал батяня. – Ишшо наиграисси. Жрать захочешь, сразу о топоре вспомнишь. Кормит труд, а не забава. Дай каши сучонку, – крикнул он матери. – А я пойду до церквы пройдусь.