Так что за последние двенадцать лет Валентин стал истинным студентом-профессионалом, умело и мудро сочетающим периоды погружения в различные науки с довольно-таки регулярно оформляющимися академическими отпусками. Но если уж он брался изучать какой-то курс, то делал это досконально, порой доводя своих преподавателей до белого каления. Нечто подобное с ним приключилось, когда довелось ему прослушать курс "Корпоративного права в странах англосаксонской правовой традиции". Частенько ему доводилось схлестываться в спорах с молодым преподавателем, читавшим этот курс. Потому-то и торжествовал сейчас Валентин, что только что из уст приказчика Ермила прозвучало доказательство его правоты в том академическом споре. "Подумаешь, Гарвард он окончил… Индюк надутый! - Препод утверждал, что этот вид бизнеса получил распространение и оформился в самостоятельную отрасль лишь в последней четверти двадцатого века. А Валентин доказывал ему, что дело не в стартовавшей тогда глобализации и новой, финансовой фазе развития капитализма. Просто в последней четверти двадцатого века общественная мораль перестала осуждать бессовестных хищников-падальщиков. Но это не значит, что таких бизнесменов и такого бизнеса не существовало раньше. И сейчас митряевский приказчик Ермил убедительно доказал это. Митряевы испокон веку занимались этим неблаговидным делом. Купеческое сообщество за глаза осуждало это, остерегалось их, но поделать ничего не могло. Сила солому ломит. - А кстати, испокон веку - это когда? Неплохо бы все-таки узнать, в какой год я попал".
- Все одно, Ермил, я с тобой не согласен, - продолжал упорствовать старый кормщик. - Можно и к иноземцам в работу наняться, и в люди пойти, да, в конце концов, вон… хоть гребцом наняться.
("И раз… и раз…" - продолжал командовать Шеляга.)
Приказчик вновь рассмеялся:
- Смешной ты, дед. Ты что ж, не видал, какой он болезный да тощщой, Михайла-то? В люди пойти! В гребцы! Да он загнется через полгода от такой жизни. А так отчим ему какую-никакую копейку подбрасывают. На пьянку-гулянку хватает, а что еще душеньке надобно? Я б и сам, честно, окажись на его месте, такую б долю выбрал.
- Ох и молодежь нонче выросла… - укоризненно произнес кормщик, откровенно и искренне сокрушаясь. - Разве ж так было ране-то? Да русский человек постеснялся бы и слова такие произнести.
Ермил вновь хохотнул:
- Старики всегда на молодежь сетовали. Не та, мол, молодежь пошла, что раньше.
- Нет, не говори, Ермил, - не согласился кормщик. - Такого безобразия, как нонче, никогда и нигде не было. Когда ж такое было слыхано, чтоб государь от своего государства отказался, выделил себе опричный удел, а все остальное Земству отдал? А? Это где ж такое было? Вот тебе и молодой царь. Я так понимаю, что ежели нет у тебя сил государством управлять, так откажись совсем, а не устраивай безобразие.
- То не нашего ума дела. - В голосе Ермила теперь не было и намека на усмешку. - За такие разговоры знаешь что опричные сделают, если кто донесет на тебя?
"Ага, опричнина, земщина… Значит, попали мы точно, в нужное время. Одно только непонятно: при чем здесь молодой царь? - удивился Валентин. - Хотя…"
- А кто ж на меня донесет, Ермилушка? Здесь только мы с тобой. Хозяйский сынок спит, гребцы далеко… Разве что ты?
- Не болтай лишнего, дед. Знай себе держи кормило. Постой, постой…
- Что такое, Ермилушка?
- Погляди назад. Никак нас кто-то нагоняет. Не разбойники ли?
Некоторое время собеседники молчали, видимо вглядываясь в догонявшее судно.
- Споро идут, - раздался голос кормщика. - Лодка невелика. Вшестером на веслах, один на кормиле, один без дела на носу сидит. Мене чем через полчаса настигнут… Да ты не боись, Ермил. У нас пятьдесят человек, да у каждого дубина и нож имеются, да весла еще…
- А если у них самопалы? Да не по одному на душу?
- Не-э… Не могут быть разбойники. Разбойников надо было бояться, когда мы в Орел с деньгами шли. А теперь-то чего? Все видели, что деньги мы потратили, зерно загрузили и домой повернули. Нешто только… Зерно они надумали у нас отобрать? Да не-э… Не боись, Ермил. Не могут быть разбойники. А даже если и разбойники… Все одно их побьем.
- А ежели они подойдут да из самопалов - в упор? И еще залп? А потом перезарядят да еще? А?
- Так у нас же и денег уже нет. А зачем разбойникам столько зерна?
- А ежели они сначала стрелять будут, а потом разбираться - есть у нас деньги или нет?
Кормщик тяжело вздохнул:
- Вот о том я тебе и толковал. Нет нынче в государстве порядка, а все потому, что молодежь вся порченая пошла. Ладно… Пойди Шелягу предупреди, что к берегу приставать будем. Все равно солнце на закат пошло, придется на ночлег останавливаться. А ежели нас разбойники с самопалами догоняют, то лучше их встренуть на берегу. Скажи Шеляге, чтоб, как к берегу пристанем, четверо пущай канаты вяжут, а остальные с дубинами на берегу затаятся. А я уж разбойничков здесь, на своем месте, встрену.
- Добро, - согласился Ермил.
Звук шагов перед пологом, закрывающем вход в палатку возник так быстро, что Валентин едва успел плюхнуться на матрас и притвориться спящим. Зашуршал отодвигаемый полог.
- Эй, Михайла, проснись. - Ермил настойчиво потряс Валентина за плечо. - Проснись, к берегу пристаем.
- А-а? Чего? - Валентин старательно изобразил только что проснувшегося человека. - Чего надо-то?
- Лодка нас какая-то догоняет. Разбойники, может. К берегу сейчас пристанем. Так ты сразу сигай с расшивы да на берегу спрячься. - Дав указания, Ермил выбрался из палатки и направился на нос, к Шеляге.
Команда у деда, судя по всему, была опытной, так как не прошло и пяти минут, как расшива причалила под высокий песчаный обрыв, а гребцы укрылись на берегу, наблюдая из-за кустов за приближающейся лодкой. На расшиве остался лишь кормщик. Валентин лежал на траве рядом с мордатым веснушчатым Ванькой, сжимавшим в руках увесистую дубину.
- И че они испужались? - бубнил Ванька почти в самое ухо. - Всего-то восемь душ. Вот ужо мы их…
Валентин не реагировал на это бормотание, молча глядя, как лодка врезалась носом в песчаный берег позади их баржи и прибывшие на ней люди выходят на берег.
- Здравствуйте, добрые люди. По какой надобности путешествуете? - Кормщик решил начать разговор первым.
- Это митряевская расшива? - уточнил один из новоприбывших, не отвечая на приветствие.
- Ну…
- Я орловский губной староста. Вот этот вот достопочтенный орловский горожанин, - говоривший указал на одного из своих спутников, - утверждает, что двое митряевских гребцов похитили его наручный браслет. А слова его подтверждает служка кабацкий. Вот. - И он указал пальцем на второго.
Валентин сразу же узнал того, которого назвали достопочтенным орловским горожанином. Это был тот самый кудлатый, с чьей руки он содрал браслет. Узнал его, видимо, и Ванька, так как, едва лишь зашла речь о браслете, тут же перестал бубнить и начал внимательно вслушиваться в разговор, ведущийся у расшивы.
- Да у меня гребцов пятьдесят душ, - ответил кормщик. - Это которые же из них? Как выглядят? - Он сокрушенно покрутил головой. - Однако, не верится мне, чтоб мои воровством занялись.
- Один высокий такой, рыжий, а второй - пониже, смуглявый. Они из нашего кабака товарища своего забирали, - затараторил кабацкий служка.
- Понял, о ком речь. - Кормщик кивнул. Он приставил ладонь ко рту и крикнул: - Эй, Шеляга, Рыжий, спуститесь-ка сюда. - Сам он тоже сошел по сходням на берег и подошел к орловскому губному старосте и людям, прибывшим с ним. - Ты сам видел, что это они? - грозно спросил он, подойдя вплотную к служке.
- А кто ж еще? - слегка опешил служка. - Только они туда и подходили. Господин вот… - он указал на кудлатого, - спали. И ваш человек - тоже, но у другого конца. Вот так вот. - Он показал, как спали за столом Валентин и кудлатый. - А тут, значит, двое ваших подходят, товарища своего хватают и волокут.
- И что? - переспросил кормщик. - Ты сам видел, как они снимали браслет?
Шеляга и рыжий Ванька уже спустились к воде и, не торопясь, подходили к беседовавшим на берегу.
- Так больше некому. Никто туда боле не подходил. Только они. А господин проснулись - а браслета-то и нетути.
- Понятно, не видел. А что за браслет-то? - Он повернулся к несчастному хозяину браслета. - Небось золотой, с лалами да яхонтами? - Последнюю фразу он произнес с нескрываемым сарказмом.
- Нет-нет. - Кудлатый выглядел слегка смущенным. - Обычное олово. В палец шириной, а на нем собака отлита.
- Говорят, вы браслет наручный взяли вот у него. - Кормщик обернулся к подошедшим Шеляге и Ивану.
- Кто?! Я?! Взял?! - заполошно заорал Ванька. - Вот глядите! - Он содрал с себя рубаху и бросил ее на песок, после чего одним рывком развязал узел веревки, подпоясывавшей порты. Они тут же свалились вниз, и Ванька предстал перед всей честной компанией в чем мать родила. Из всей одежды на нем остался лишь нательный крест.
Шеляга был не столь экстравагантен. Он лишь почесал пятерней в затылке и уверенно заявил:
- Не, не брали мы. Хошь, крест на том поцелую. - Он вытащил из-под рубахи нательный крест, поцеловал его и сказал: - Не брал я у него ничего, на чем и крест целую.
Ванька тоже поцеловал крест.
- Я к нему и пальцем не докоснулся. Я его даже и не видел, был он в том кабаке иль нет. - Ванька поднял портки и принялся подпоясываться веревкой.
- Ну вот. - Кормщик развел руки в стороны. - Не брали мои ребята.
- Пусть они с нами в Орел поедут для дознания, - не очень уверенно заявил губной староста.
- Нет, - жестко отрезал кормщик. - У меня каждый человек и каждый час на счету. Мне груз хозяину надо к сроку доставить. Хочешь, проводи здесь свое дознание до завтрашнего восхода. Хотя… Вроде уж все провели. Тут и так все ясно. Служка толком ничего и не видел, ребята мои крест целуют, что не брали у него этого браслета. Чего ж еще?
- Да, но… - Губной староста продолжал мяться.
- Может, ты расшиву хочешь осмотреть? - предложил кормщик.
- Пожалуй что, - обрадовался староста. - Я и два пристава со мной.
Трое вслед за кормщиком поднялись на расшиву. Остальные из приехавших со старостой, потеряв интерес к происходящему, вернулись в свою лодку, и лишь кудлатый остался на берегу с Шелягой и Ванькой.
- Ребятушки, - взмолился он, - бог с ним, с этим старостой, вы на него внимания не обращайте. Заплатил я ему, вот он и старается. Вы, если брали, уж верните мне браслет, я хорошо заплачу.
- И сколько ж стоит такая игрушка? - поинтересовался Шеляга.
- Пять, пять рублей дам. Семь…
- Эвон как… - крякнул Шеляга.
- Да не брали мы ниче… - Ванька лениво махнул рукой.
- Десять…
- Эх! - жалобно вздохнул Ванька. - Кабы знал, так я бы точно исхитил его у тебя. За десять-то рублев… Да за эти деньги я и родных отца с матерью продам. Эх, жаль, что нет у нас твоего браслета. Пойдем, Шеляга.
С этими словами он отвернулся от кудлатого и, сопровождаемый своим товарищем, направился к тропинке, ведущей на верх обрыва.
Губной староста с приставами же прошлись по всей расшиве и даже по предложению кормщика заглянули в трюм, по завязку набитый зерном. Староста даже, изображая дотошность, запустил в зерно руку по локоть, пошурудил там и, понятно, ничего не найдя, с виноватым видом обратился к кудлатому, так и стоящему на берегу:
- Нет у них ничего…
Кудлатый с досадой махнул рукой и направился к лодке.
- Вы уж без обид… - молвил губной староста, обращаясь к кормщику. - Город наш молодой, так что мы каждому купцу рады. А уж таким, как Митряевы… Приходите и на следующий год.
- А чего на следующий, - ответил кормщик. - Я и в этом еще успею конец сделать. Зерна ныне много.
- Вот это дело. А с браслетом этим… Не обращайте внимания.
- Да уж… Странно только, чтоб за простой оловяшкой губной староста погоню снаряжал да за столько верст гнался…
- Вы уж без обид. Человек уж очень сильно просил. Дорог чем-то ему браслет этот. Промашка вышла, извините. - Эти слова староста произнес, уже сойдя с расшивы на берег.
Кормщик дождался, пока нежданные гости загрузились в свою лодку и отошли вверх по течению на сотню сажен, после чего гаркнул во всю мощь своей глотки:
- Эй, Шеляга, пошли караульных на расшиву!
Над высоким берегом уже поднималась струйка белесого дыма, свидетельствующая о том, что проголодавшейся команде еще засветло удастся поужинать.
Саламата - горячая подсоленная мучнистая масса, похожая на клейстер, - Валентину явно не пошла впрок. Душа отказывалась принимать. Зато уха из выловленных бреднем пескарей и плотвичек очень даже уврачевала его ноющий желудок, истерзанный пьянством. За ухой последовали пять крупных раков и добрый карась, испеченные для него Ванькой прямо на углях. То ли от волнения, то ли от свежего воздуха, но аппетит у Валентина проснулся волчий.
- Вот Михайла наш разъелся сегодня, что твой поп, - беззлобно подтрунивал над ним Шеляга под дружный хохот сидевших вокруг гребцов. - А то обычно и не ест ничего, так, похлебает чуток… Значит, водочка на пользу пошла. - Новый взрыв хохота. - Или ты, Михайла, медком баловался?
- Медом, наверное, - ответил Валентин, вспомнив липкую от сладкого посуду.
- На-вер-но, га-га-га…
- Ты доедай карася-то, - продолжал простодушный Шеляга, вообразивший себя великим остроумцем. - Рыжий-то для тебя особо старается. Прощение вымолить хочет за то, что по башке тебя сегодня огрел.
- Га-га-га…
- Это ж он тебя после того, как ты мне засветил, - объяснял Шеляга. - Ну я вам скажу, робяты, и удар у нашего Михайлы. Тощщой, тощщой, а кулак чижол. Как дал мне в нос, так я с копыток долой.
- Га-га-га…
Валентин держал перед собой за голову и хвост почти обглоданный скелет карася, когда вдруг почувствовал - все, насытился.
- Не могу больше. - Он виновато посмотрел на Ваньку и улыбнулся. - Спать хочется.
- Га-га-га, не может больше… - Этим, кажется, палец покажи, они ржать будут.
- Ладно, будет вам ржать, - постарался урезонить сотоварищей Ванька. - Ну устал человек. Пойдем, Михайла, я тебя на расшиву провожу.
Провожаемые дружным хохотом, они двинулись от костра в темноту, к реке. Отяжелев от горячей пищи, Валентин почувствовал, будто опьянение вновь вернулось к нему. Несильное, но все же. Однако едва они отошли за ближайшие кусты, как Ванька шепнул Валентину на ухо такое, что у него тут же испарились и остатки хмеля, и общее сытое благодушие.
- Михайла, браслет-то у меня. Я его не отдал, хотя тот мужик десять рублев мне за него предлагал. Я-то тебя когда по башке треснул, так он у тебя из кулака и выпал. А я подобрал и спрятал. Думал, твой, хотя допрежь его у тебя и не видел. Но ты не беспокойся, я никому не сказывал. Шеляга и тот не видел. Браслет-то я тебе отдам, но с тебя десять рублев. Это я по дружбе, сам понимаешь. Я ведь мог тому отдать…
- Хорошо, хорошо, - поспешно согласился Валентин. - Где он?
- А там, где мы с тобой лежали по-над берегом. Я дерн ножом вскрыл и под него браслет спрятал.
- Пойдем, достанешь его. Деньги я отдам тебе дома. Здесь у меня столько нет.
- Понятное дело.
Чего стоят здесь десять рублей, Валентин, естественно, точно не знал. Но сообразил, что это огромная, несоразмерно большая сумма. По косвенным признакам они с Лобовым не промахнулись и он попал во времена Ивана Грозного. В его памяти всплыл один фактик из курса истории России, который ему довелось прослушать лет шесть назад. В те времена полугодовая дань с Ливонии составляла десять тысяч рублей. Это с нынешних Эстонии и Латвии вместе взятых! А тут за дешевенький браслет из олова - десять рублей.
- Ну нашел?
Ванька ползал на карачках и гладил траву руками в поисках своего схрона, уже не один раз проходя по одному и тому же месту. Валентин стоял рядом и время от времени подгонял его.
- Да темно же… Завтра с восходом найду.
- Нет, сейчас, - настаивал Валентин. - Иначе ничего не получишь.
То ли эта угроза возымела действие, то ли случай помог, но Ванька почти сразу же воскликнул:
- Нашел!
Валентин почти выхватил у него браслет из рук и спрятал его за пазуху.
- Про деньги, про деньги-то не забудь.
- Не забуду. Как вернемся домой, отдам.
Валентин развернулся и побежал к тропинке, ведущей вниз к расшиве.
Он решил не ложиться в палатке (спящий там же Ермил так громко сопел, что заснуть не было никакой возможности) и вытащил свой матрас под открытое небо, подальше от шумного приказчика. Вытянулся на матрасе, потом пару раз повернулся в поисках удобной позы. Сейчас главное - быстро заснуть и смыться. Объект неперспективен. Социальное положение - хуже было бы только попасть в крестьянина или, положим, в гребца. Полезные навыки отсутствуют. Возраст - вроде ничего, но здоровье и телосложение - тоже хуже некуда. И самое неприятное - Валентину так и не удалось нащупать собственное сознание этого алкоголика.
Он еще раз повернулся на бок и сам не заметил, как уснул. Плотный белый туман, клубясь, начал наползать со всех сторон, заполняя собой весь его сон. Валентин скользнул в этот туман, оставляя тело объекта, и легко и быстро поплыл туда, где ждал его Лобов.
II
В Крыму уже закончился бархатный сезон; посвежевший ветер гнал по враз опустевшим улицам Ялты облетевшие с деревьев листья, а с тротуаров и из скверов убрали временные летние кафе, когда Валентин получил наконец весточку от Лобова. Значит, опасность миновала, в розыске он больше не значится и может смело возвращаться в Москву и приступать к работе. Для Валентина это было настоящим спасением, ибо курортная жизнь, что называется, достала его до самых печенок, а титанические усилия его матушки, предпринятые ею в области матримониальной, грозили ему скорой потерей личной свободы и независимости, так им лелеемой и охраняемой.
От первых кандидатур на роль будущей жены, предложенных матушкой, он просто небрежно отмахнулся. Но от такой линии поведения вскорости пришлось отказаться. После очередного визита очередной матушкиной подруги, случайно зашедшей с дочерью к ним на чашку чая, в очередной же раз проигнорированного Валентином, у него состоялся "серьезный разговор".
- Валя, ну нельзя же так наплевательски относиться к людям! - с места в карьер взяла его в оборот мать, когда он в одиннадцатом часу явился домой. - Анна Степановна с Варенькой два часа тебя дожидались!
- Договаривались же, что ты в семь будешь дома! - сурово заявил отец, скалой возвышающийся над миниатюрной фигуркой своей супруги.
- Ах, извините, совсем забыл, - попробовал отбрехнуться Валентин и, воспользовавшись их секундной растерянностью от столь откровенной и бесцеремонной лжи, скрылся в своей комнате.
Но не тут-то было. Родители дружно встали на его пути.