Глава двадцать вторая
На Москве слух подобен пожару. Не одну он репутацию спалил, а уж жизней – не счесть!
Князь Ахтаров
Москва, сожженная пожаром…
М. Ю. Лермонтов
Этот слух по Москве пронесся пожаром!
И запалили его с двух концов: об этом заговорили разом сановные старички в Английском клубе и извозчики в своем трактире – и, что удивительно, слово в слово сановный слух совпадал с извозчичьим. Даже в матерных выражениях сановный слух не уступал извозчичьему!
Во, какой силы был слух!
И репутацию он должен был спалить такую, что только слухом такой силы спалишь.
Не спалил, слава Богу.
Но ведь не унялся поджигатель слухов. Тут же запустил новый!
Первый слух можно было не тушить. Сам догорит. Настолько он был нелеп, да и говорил о вещах столь отдаленных во времени, что к тому времени или забудется вовсе, или пророчеством станет.
Первый слух предрекал Москве сгореть в 1812 году от рук французского императора Наполеона и московского губернатора Ростопчина: один, мол, войска свои вдруг в первопрестольную на зимний постой ринет, а другому это не понравится – он Москву и спалит. Москва ведь по Мальтийском Договору, о котором я упоминал в начале романа, была свободна от постоя для французских войск, шедших через Россию в Индию.
Сами понимаете, насколько несуразен был этот слух. К тому времени, т. е. к 1812 году, у Наполеона и нужды в Индию идти никакой не будет.
Шел год 1805. Казаки Платова с конницей Мюрата давно Калькутту взяли и к Бомбею подходили. А русские егеря Барклая-де-Толли портянки сушили на берегу Индийского океана.
Нет, через Москву Наполеону идти резона не было – такого круголя давать! Короче путь был. Через тот же наш Константинополь, через Дарданеллы наши. Правда, нашими они тогда еще не были. Но уже клещами две наши русские армии обхватили Черное море. С одной стороны Босфора Суворов стоял, а с другой – Кутузов.
Флот британский мешал им пока руки друг другу пожать! Но Трафальгарское сражении уже брезжило на горизонте времени – год до него оставалось всего.
Так что угольками догорал слух, пепла даже обещал не оставить. Но из угольков-то этих вдруг новый слух и раздули! И такой пожар заполыхал, что меры нужно было принимать незамедлительно. Не репутацию он должен был спалить московского генерал-губернатора графа Ростопчина Федора Васильевича, а жизнь его саму!
В серебряный сумрак своего кабинета пригласил Ростопчин обер-полицмейстера Тестова Елизара Алексеевича. Разговор предстоял у них прямой, без утайки. Потому сумрак такой, серебряный, создан был. Взгляд там свой, в какую сторону не повернешь, – не утаишь, не спрячешь! Отразит серебро сумрака этот взгляд-то куда надо.
– Ну, от кого этот слух полыхнул? – начал свой разговор Ростопчин.
– От того же, ваше превосходительство, что и первый. От князя Ахтарова, – ответил тотчас Елизар Алексеевич дерзко – и даже с некоторым вызовом.
Он отлично знал свойство этого серебряного сумрака – и глаза свои от Ростопчина не прятал. Зашаталось кресло под Ростопчиным. Могло скоро случиться так, что сам он, Елизар Алексеевич, пригласит в сумрак свой серебряный графа. Только сумрак у него будет с серым отливом казематного серебра.
– А он сию нелепицу от кого услышал?
– Наверняка сказать не могу, ваше превосходительство. Предположить только.
– Ну предположи? – разрешил Ростопчин.
– От генерала Саблукова. Видимо, генерал приоткрыл ему тайну своей секретной миссии. Поделился, так сказать, тайной по-родственному со своим дядей. Предостерег.
– Эх, Елизар Алексеевич, ты и загнул! – засмеялся Ростопчин. – Он со мной не поделился, а с ним, с московским сплетником, поделился.
– Потому и поделился, чтобы он Москву всю предостерег!
– От чего предостерег? От пожара, что ли, в двенадцатом году или от заговора в этом?
– Вам лучше знать, ваше превосходительство, от пожара или от заговора! – забылся вдруг московский обер-полицмейстер, в чьем он сумраке находился. И тут же граф Ростопчин ему об этом напомнил. Были у него веские основания на это. Елизар Алексеевич, как говорится, от рук московского генерал-губернатора отбился – и даже, предположительно (Ростопчин не знал наверняка), на сторону Аракчеева переметнулся. И сказал:
– Не в ту сторону глядишь, Елизар Алексеевич!
– Как не в ту? – вздрогнул аж весь московский обер-полицмейстер, что при его купеческой многопудовой комплекции было весьма и весьма непросто. Он в полной мере бы оправдывал свою фамилию Тестов, если бы она была у него без последней буквы: Тесто.
– Не в ту, вспомнишь еще мое слово.
– Неужели проснулся Порфирий Петрович?
– Проснулся, проснулся. А ты не углядел! Вышиб я все ваши-то гляделки из своего дома. Слугу Прохора коров пасти в имение отправил.
– Не я, истинный крест, ваше превосходительство, – перекрестился Елизар Алексеевич, – не я!
– Знаю, что не ты, а то бы давно от тебя отставку принял, – сурово сказал ему Ростопчин и тут же, как бы врасплох, спросил обер-полицмейстера: – Что с купцом, которого кучер нашего сплетника, князя Ахтарова, изувечил? Очнулся?
– Очнулся, ваше превосходительство, – тут же ответил Елизар Алексеевич. Трудно было его застать врасплох этим вопросом. Он его с первой минуты, как вошел в кабинет генерал-губернатора, ждал.
– Допросил?
– Допросил!
– Ну?
– Ничего особенного. Аглицкому боксу купца приказчик его обучил.
– Приказчика допросил?
– Нет возможности, ваше превосходительство, его допросить. Убежал приказчик в Англию этим летом.
– Ступай, – сказал Ростопчин, – и подумай, в чью сторону глядеть?
– Да чем, ваше превосходительство, глядеть-то? – чуть не плача ответил Елизар Алексеевич Тестов.
Действительно, чем глядеть?
Когда он про купца докладывал, такой вдруг промельк взгляд его сделал, будто кто ему полголовы саблей снес как раз там, где его глаза были.
Утаил, видно, от Ростопчина что-то про купца. А как не утаишь, когда человек от Аракчеева вот такую бумагу показал Елизару Алексеевичу сразу же, после допроса купца, будто тот человек тенью его за спиной стоял.
Все, что касается фельдъегерей пропавших, Ростопчину не докладывать. А кто доложит, тот вор и преступник – и смертной казни подлежит!
Павел
Этот же человек и промелькнул тенью в серебряный сумрак кабинета Ростопчина, как только из него вышел обер-полицмейстер!
"Свят-свят", – мелко перекрестил Елизар Алексеевич свой бисерный, от пота, лоб. Черта отпугивал. Так испугал его этот человек.
Зачем этот человек промелькнул тенью в кабинет, с какой целью, – хозяин кабинета выяснять не стал. Без доклада, да еще и тенью в кабинет московского генерал-губернатора не входят.
Выгнал тут же человека Аракчеева взашей Ростопчин!
Обезумел ли или наперед знал что-то такое, что ему и черт не брат – и Аракчеев тем более?
Ни то и ни другое.
Порфирий Петрович в потайной комнате все еще лежал. И никто уже к губам его зеркало не подставлял. Некому – да и необходимости не было. Уже не запотевало зеркало.
Зачем же его тело там все еще пребывало?
В мумию египетскую превратилось тело Порфирия Петровича Тушина, и Ростопчин ее, мумию, прятал от глаз докучливых: черных глаз Аракчеева и от злодейских глаз.
Смотрите главу восемнадцатую.
Необходимость была утаить, что в мумию капитан в отставке превратился. Живой он был нужен Ростопчину, козырным тузом в игре с Аракчеевым и со злодеями государственными. И в Деле о пропавших двадцати пяти фельдъегерях, а не в Деле о заговоре против жизни государя императора Павла Ι!
Второй слух и был о заговоре, который тайно и окаянно умыслил Ростопчин вместе с французским императором Наполеоном с целью, нет, не убийства государя императора, а замены его на Порфирия Петровича.
Помните курносый нос капитана артиллерии в отставке?
Вздор какой!
Но с какой целью слух этот распустили?
Ясно же, как при пожаре видать, что цель одна – устранить Порфирия Петровича и Ростопчина из жизни.
Очень близко они подошли к раскрытию тайны о пропавших фельдъегерях!
Злодеи просчитались.
Не устранили.
Порфирия Петровича Провидение само устранило.
На время устранило. Видимо, решило проверить, как Ростопчин без Пророка своего справится?
Скажу прямо, пока не очень у него это получалось.
Если бы он без утайки с Елизаром Алексеевичем поговорил, то, пожалуй, Дело о пропавших фельдъегерях и закрылось бы.
"Не в ту сторону глядишь!" – кричал он обер-полицмейстеру, а сам не в ту сторону глядеть указывал. Не на Порфирия Петровича надо было указывать: мол, проснулся и во всю ему пророчит. А бумагу бы ему показал, которая из Петербурга пришла только что. Фельдъегерская почта наладилась. Вот она бумага эта – и поавторитетней той, что Елизару Алексеевичу человек Аракчеева показал!
Дошел до меня слух, что ты против меня, граф, в заговоре с Наполеоном.
Не поверил!
И ты, душа моя, не верь! На вас одних, тебя и Порфирия Петровича, только и уповаю. День и ночь молюсь за вас.
Что касается Аракчеева, то пусть и он потешится, но если уж больно будет мешать и докучать, то гони его в шею вон!
Павел
Не показал – и не покажет.
Разбил московского обер-полицмейстера паралич. Прямо в приемной генерал-губернатора в тот момент и разбил, как он увидел, что человек Аракчеева кубарем из кабинета выкатился!
Неведомо ему было, что Ростопчин императорскую волю исполнял. Подумал, что заговор, о котором слух был, начался.
А на следующий день вся Москва заговорила, что заговор провалился.
Нет, Ростопчина не арестовали и даже с должности не сместили (император, как вы помните, заговорщиков миловал – на суд Божий отпускал). Один обер-полицмейстер пострадал в пылу заговора, но пострадал не как Беннегсен: жив остался – апоплексическим ударом отделался.
Нет, еще один заговорщик, наиглавнейший, наказан, как государь хотел, т. е. Богом наказан – в мумию превращен!
Глава двадцать третья
"Тому свидетельство языческий сенат, -
Сии дела не умирают!"
Он трубку раскурил и запахнул халат,
А рядом в шахматы играют…
…Все перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторят:
Россия, лето, Лорелея.
Осип Мандельштам, 1917
Где бал гремел – там гроб стоит!
Неточная цитата из Державина
Третий слух, разразившийся в Москве, принудил Ростопчина сделать два визита.
Первый визит сострадания и милосердия к Елизару Алексеевичу. Поддержать старика, бумагу показать, которую государь ему, Ростопчину, прислал.
Второй же свой визит он предполагал сделать визитом гнева и судного дня к генералу Саблукову и к его дяде князю Ахтарову.
Сразу же скажу, лучше бы он не навещал больного старика. Хотя нет! Что я говорю?! Визит его к Елизару Алексеевичу поднял старика на ноги.
В тот момент, когда Ростопчин поднес к его неподвижным глазам бумагу, глаза его затрепетали; потом дернулась правая рука, как крыло птицы, сбитой влет выстрелом на землю.
Нет, рука дернулась не в последний раз: дернулась – и Елизар Алексеевич поднялся с постели.
– Лежите, лежите, – заговорил радостно Ростопчин: впервые он видел, что бумага государя императора исцелила кого-нибудь вот так – мгновенно! – Вам нельзя вставать. Поберегите себя, Елизар Алексеевич. Вы еще нам нужны.
– Нет! – запротестовал Елизар Алексеевич. – То, что я вам сейчас скажу, даже и на смертном одре нужно говорить стоя! – И он сказал стоя, указав рукой на дверь Ростопчину:
– Пошел вон от меня, заговорщик!
Приписав Елизару Алексеевичу эту выходку к его болезни, Ростопчин без слов удалился. И не успел он отъехать от арбатского дома московского обер-полицмейстера, как новый слух ураганом снежным понесся по Москве.
Шепотом передавали друг другу москвичи содержание той бумаги государя императора, что так чудодейственно исцелила больного. Хорошо, что дом князя Ахтарова был неподалеку – на Поварской, – и он успел передать генералу Саблукову содержание той бумаги самолично. И не шепотом. Вслух, громко и торжественно – как государственный рескрипт! Но мы забежали чуть вперед.
Дом, в котором жил князь Ахтаров (и не пиратом он был вовсе аглицким, а нашим русским Бомарше – комедии превеселые сочинял), поэтически описал в своем романе "Война и Мир" граф Лев Толстой, поэтому я не буду состязаться в мастерстве с графом, да и роман, я надеюсь, вы помните.
По роману в том доме жило семейство графа Ильи Ростова.
Хочу заметить, что имена и фамилии литературных героев его романа подозрительно совпадают с подлинными именами героев моего романа. Это не случайно! Но об этом в другой раз, а сейчас вперед за Ростопчиным в гостиную, в которую вбежала нечаянно Наташа Ростова в день своих именин, – и он, граф Ростопчин Федор Васильевич – московский генерал-губернатор – вошел в свой судный день!
Племянник с дядей сидели за шахматным столом – играли.
– Наконец-то, – вышел из-за стола генерал Саблуков, – объявился! – И широко улыбнулся: – Давно же обещал в шахматы со мной сразиться. А то дядюшка… швах… в наши шахматы.
– Швах-швах, не спорю! – засмеялся князь Ахтаров и, выйдя из-за стола, уселся в кресло. – Играйте, а я посмотрю на мастеров умственных баталий! – Запахнул халат, раскурил чубук и с интересом посмотрел на своего племянника и Ростопчина. Оба, в молодости, частенько схватывались за шахматной доской. До рукопашной не доходило, но жаркими и без того, как говорится, баталии те были.
– Что ж, сыграем, – ответил Ростопчин. – Коли ты так хочешь.
– Хочу-хочу, – сказал генерал, потирая свои медвежьи ладони от предвкушения чего-то сладостного, давным-давно позабытого.
Они сели за стол, расставили фигуры, загадали цвет. Ростопчину выпало играть белыми – и он сделал свой первый и последний, как оказалось, ход в этой партии, а потом уж сказал:
– Поделился бы со мной своей тайной, Николай. А то уже вся Москва этой тайной гудит, что толпа на Красной площади перед местом Лобным: головы наши с Порфирием Петровичем уже под топор на плаху положили, но палач почему-то все медлит. Или ты нас на своем генеральском шарфе хочешь повесить?
– Хочу! – смахнул локтем со стола фигурки шахматные генерал Саблуков Николай Алексеевич. – Хочу давно тебе, Федька, морду набить за твои шахматные шулерства! Ты хочешь меня из равновесия вывести, чтоб обыграть. Не получится.
Собрал шахматные фигурки с пола, расставил. Цвет себе выбрал белый.
– Первую партию я тебе проиграл. Теперь моя очередь первым ходить. – И сделал свой первый ход.
Эту партию они доиграли до конца, до полного опустошения своих фигур. С королями одними на доске остались.
Игра проходила в полном молчании, как это принято у истинных мастеров этой игры. И только в конце игры генерал позволил себе сказать, когда он съел своим королем рвущуюся в ферзи черную, последнею, пешку Ростопчина:
– Не я о мумии Порфирия Петровича народ твой московский уведомил!
– А кто же? – спросил Ростопчин и посмотрел на князя Ахтарова – и прочитал ему и генералу по памяти ту бумагу, что получил от государя:
– "Дошел до меня слух… Павел". – И вышел не прощаясь.
– Каков молодец! – восхищенно воскликнул князь Ахтаров, когда дверь в гостиной закрылась за Ростопчиным. – Крепко держит удар. Выиграл он у тебя, племянничек.
– Вничью мы с ним, дядюшка, сыграли, – возразил генерал от кавалерии Саблуков. И не было в его словах никакого иного, заднего смысла. Генерал не умел и не любил аллегорически выражаться. И слух о мумии Порфирия Петровича не он распространил – и не его дядя князь Ахтаров. Слух этот, вы не поверите, распространил сам Федор Васильевич Ростопчин!
Время пришло?
Нет, просто замучили его, да и весь народ его московский сплетники лжепророчествами, которыми, мол, Порфирий Петрович, запертый под замок в потаенной комнате у московского генерал-губернатора, на волю тайно вещает.
Пора было положить этим лжепророчествам предел. И он решил выставить мумию Порфирия Петровича на люди. В саркофаг для этой цели со стеклянной крышкой Порфирия Петровича сам положил, никому не доверил; распорядился, чтобы завтра его в Дворянском собрании вместо бала выставили. Глядите, подходите. Может, что-нибудь и вам шепнет, что-то тайное, сокровенное, пророческое!
В общем, обезумел московский губернатор Ростопчин. И был наказан за такое свое безумное святотатство.
Глава двадцать четвертая
Анекдот от генерал-фельдцехмейстера А. в пересказе его внука
Некий странствующий изобретатель Леепих, француз по происхождению, "воздухоплаватель" по натуре, надул в 1803 году московского генерал-губернатора на сто пятьдесят тысяч золотом. А как было заманчиво посадить в плетеную корзинку роту гренадеров с тремя пушками. Гренадеры сверху своими гранатами турка бы забрасывали, а пушки по ним ядрами или картечью палили! Но француз улетел, т. е. сбежал в Америку, пушки на земле остались, гренадеры пешком на Константинополь пошли. Но на сем этот воздушный анекдот не закончился.
Через два года в Москву к Ростопчину два американца заявились – Боб Вашингтон и Дик Рузвельт – с рекомендательным письмом, от кого бы вы думали? Разумеется, от посла нашего в Америке – Леепиха!
В том письме сей посол просил его, графа Ростопчина, научить этих простодушных американцев летать по воздуху, так как этому искусству ему, Леепиху, недосуг их учить: нашу Аляску другим американцам продает.
Сколько другие американцы нашему "послу" за нашу Русскую Америку заплатили, не ведаю. Эти же – Леепиху за рекомендательное его письмо к нашему великому воздухоплавателю – графу Ростопчину – в пересчете на наши деньги десять тысяч серебром выложили!
Читал ли это письмо граф Ростопчин, не могу утверждать точно. Говорил, что американцы его в дороге потеряли. Может быть, и так.
Граф этих будущих американских воздухоплавателей к князю Ростову Николаю Андреевичу передоверил!
История России в анекдотах, 1897 г., с. 87
Частенько в этих нумерах
Сам Пушкин в карты – в пух и прах!
Под лестницей же этой – там,
В лакейской комнатенке душной,
Американец простодушный
Уроки брал у наших дам
Любви и легкости воздушной!
Донос ли он пишет, навет
ли пишет -
беда не большая.
Он пишет, а лист его чист:
бумага в России такая!
И только лишь на просвет…
Возвратясь с "шахматного турнира", Ростопчин пригласил в свой кабинет, залитый солнцем, драгунского ротмистра Маркова.