– Я умный, поэтому предпочитаю ловить наивных простаков на суше, а не нюхать матросскую вонь на грязных палубах. Представляешь, Фредди, – вербовщик икнул и покачнулся на лавке. – Нет, ты представляешь, Фредди, капитан Винсли до сих пор думает, будто сержант Симмонс что-то вроде брауни или сидов.
– Это как так?
– Тех тоже никто и никогда не видел, но все знают об их существовании. Выпьем за добрых соседей?
– Непременно! – Толстой отодвинул тарелку с закуской как можно дальше, заменив её полной кружкой. – Но если тебя не знают в лицо, то как мы попадём на корабль?
– Вас проводят.
– Они? – Фёдор показал на молчаливых спутников сержанта, спящих в живописных позах.
– Слабаки! – встрепенулся кабатчик, медленно цедивший свой ром. К несчастью, именно это движение нарушило шаткое равновесие, и он упал лицом в столешницу.
– И этот готов, – прокомментировал Иван Лопухин. – Ну так что, Питер, как нам попасть на "Геркулес"?
– Найдёте в порту шлюпку с фрегата, скажете – Симмонс прислал. Вот и всё.
– Так просто?
– Угу, – пробормотал сержант и лёг щекой на сложенные руки. – Не буду же я брать деньги за столь достойных джентльменов?
Убедившись в том, что собутыльники крепко спят и просыпаться не собираются, Иоганн Лупехвальд, он же боец батальона особого назначения "Красная Гвардия" Иван Лопухин, вопросительно посмотрел на командира.
– Ну?
– Не нукай, не запряг! – Фёдор вытряхнул из рукава длинный трёхгранный стилет. – Я пока с этих мундиры поснимаю, а ты оставь следы ограбления.
– А стоит ли?
– По закону "двенадцать дробь двенадцать", лица, покушавшиеся на жизнь и свободу подданных российской короны, подлежат смертной казни через повешение. Замена другим видом допускается в исключительных случаях. У нас как раз такой, не так ли?
– Бюрократ, – проворчал Лопухин. – Я вообще-то про ограбление спрашивал.
– Работай, Ваня! – нахмурился Толстой. – В нашем деле мелочей не бывает.
На друга прикрикнул, а у самого в груди холодок и побелевшие пальцы мелко-мелко подрагивают. Одно дело, сойтись с неприятелем грудью в грудь, или даже вышибить мозги метким выстрелом из засады, и совсем другое – резать спящих. Причём делать это аккуратно, чтобы кровь не запачкала одежду. Но подписанный государем Павлом Петровичем закон от двенадцатого декабря прошлого года чётко и ясно гласит – собаке собачья смерть!
Примерно через два часа через чёрный ход, открывающийся в залитый помоями крохотный дворик, харчевню "Колокольчик и полпинты" покинули два солдата морской пехоты. Собственно, один был сержантом, но никто в спешащей поглазеть на пожар толпе не обратил на это никакого внимания. Эка невидаль, обыкновенный сержант! На прошлой неделе в соседнем переулке нашли ограбленного и повешенного гвардейского лейтенанта, вот действительно зрелище!
– Да, друг мой Теодор, – младший по званию скептически поглядел на командира. – Неважный из тебя Питер Симмонс получился.
– Это почему же?
– Тот родом из Глостершира был, ты же разговариваешь как уроженец Шеффилда.
– Ну да... бонна, учившая меня английскому, оттуда и приехала. Но учти, Ваня, это всяко лучше московского аканья некоторых... не буду показывать пальцем. С сегодняшнего дня будешь валлийцем. Согласен?
Лопухин коротко кивнул и дальше шёл молча, с любопытством разглядывая лондонские улицы. Из окна дилижанса толком ничего не увидишь, а тут всё рядом, хоть руками щупай. Особого желания, правда, не возникало, даже когда навстречу попадались женщины. Или, честно сказать, именно из-за них. Конечно, кому-то и кобыла невеста, но Иван в свои двадцать лет был достаточно искушён, что бы определить по бледным вытянутым личикам – воздержание в Англии чрезвычайно полезно для молодого организма. И более того, готов удерживать мужа младшей сестры от опрометчивых поступков силой.
– Слушай, друг Теодор...
– Питер, – поправил Толстой.
– Ну да, Питер... Слушай, почему они такие страшные, будто их отцы согрешили с овцой? И не единожды.
– Интересный вопрос, – разговаривая, Фёдор старательно репетировал походку моряка, что, учитывая выпитое в харчевне, довольно неплохо получалось. – Вот так сразу на него не ответишь, но что-то мне подсказывает, будто именно в нём кроется секрет успехов британцев в мореплавании вообще, и завоевании колоний в частности.
– Не понял.
– Ну как же... ты усидишь дома, если каждый вечер в твою постель такое страшилище лезет? То-то и оно! А острова маленькие.
– Да? А что же сам через месяц после венца смылся? Или хочешь сказать...
– Иван, не сравнивай долг перед Отечеством с супружеским долгом. Мы дворяне, и этим всё сказано!
– Извини, – Лопухин, сестра которого слыла одной из первых красавиц Петербурга, смущённо кашлянул. – Извини, слишком вжился в роль англичанина.
– Валлийца.
– Ага, и его тоже.
Шлюпку с "Геркулеса" нашли довольно быстро, но самого фрегата в пределах видимости не оказалось, так как обеспокоенный участившимися случаями дезертирства капитан Винсли решил дожидаться пополнения экипажа и припасов ниже по течению, напротив Грэйвсенда. Там, в отличие от Лондона, прыжок за борт ещё не гарантировал беглецу полной свободы. Вот плети от патрулей, а при повторном побеге и близкое знакомство с пеньковым галстуком, это всегда пожалуйста. С каждым днём желающих рискнуть находилось всё меньше и меньше – в игре на жизнь не многие решаются поставить её на кон.
Фёдор Толстой задержке не огорчился. Даже наоборот, она позволила внимательно присмотреться к гребцам, морским пехотинцам с "Геркулеса" – своим будущим подчинённым. Те если и удивились появлению нежданного командира, то виду не подали. Дисциплина, что ни говорите, на высоте, причём сознательная. Как-никак, хоть и плохонькая, но элита флота!
– Пошевеливайте вёслами! – приказал Питер Симмонс (да, теперь уже он), и развалился на мешках с какой-то крупой. – Джонни, а ты пока займись чисткой оружия.
Лопухин, изображающий молчаливого, глуповатого, и вместе с тем исполнительного валлийца, кивнул и приступил к осмотру захваченных из харчевни ружей и пистолетов. Да, жалость великая, что кулибинские винтовки пришлось оставить в Петербурге... Но и эти вроде бы ничего, особенно штуцер сержанта – вещь серьёзная, штучной работы хорошего мастера. Сразу видно, что прежний хозяин не бедствовал, откладывая на покупку ружья последний пенни. Вот самому Ивану досталось поплоше, обычное, по виду помнившее войну с американскими мятежниками.
А гребцы с завистью принюхивались к запахам, приносимым ветерком от нового командира и его любимчика. Ну да, никем иным, по их мнению, пьяный валлиец быть не мог. Вон как лениво двигает шомполом – другой на его месте давно словил бы кулаком в зубы. Значит опасный тип, такой же, как сержант, о жестокости которого ходили очень нехорошие слухи. И вот пришлось увидеть легендарную личность воочию... По виду, так ещё молодой и зелёный, не скажешь, что зверь зверем. Зачем в море решил пойти? Не иначе убил кого. Человек тридцать, не меньше.
Фёдор Толстой сладко дремал и не знал, что является пугалом чуть ли не для половины британского флота. Да пусть спит, новоявленному сержанту это полезнее ненужных знаний. Пусть теперь голова болит у капитана Винсли, ведь именно он, отдавая приказы о порке плетьми, всегда сокрушался:
– Вам повезло! Вот если бы попались не мне, а сержанту Симмонсу... – и дальше следовало многозначительное молчание.
Но вот зачем сэру Чарльзу так говорить о человеке, которого в глаза никогда не видел? Это так и осталось неизвестным. Или может просто в благодарность за присылаемые ежегодно пятьдесят гиней?
Как бы то ни было, через несколько часов он встретил известие о появлении сержанта на борту фрегата довольно неприветливо:
– Симмонс? Какого чёрта старому козлу понадобилось на моём корабле? – буркнул Винсли на доклад вахтенного офицера.
– Старому? – удивился лейтенант Броудброк. – На вид он моложе меня.
– Не может быть! – капитан помолчал, переваривая новость. – Ещё мой покойный отец имел дело с этим пройдохой не меньше пятнадцати лет назад.
– Родственник?
– Мой?
– Что вы, сэр! В том смысле, что этот Симмонс может быть родственником того Симмонса.
– Возможно... Впрочем, позовите-ка его сюда.
– Под конвоем?
– Зачем?
– Не знаю, но мало ли что.
– Лейтенант, – рассмеялся Винсли. – У нас одна половина экипажа заслуживает хорошей верёвки и реи, а другая давно всё это заслужила. Вы же собираетесь арестовать человека только потому, что он слишком молод.
– Я не собирался, сэр! Это вам сержант Симмонс показался подозрительным.
– Вы совсем меня запутали, лейтенант. Впрочем, разберёмся. Проводите его ко мне.
Броудброк вышел из каюты и почти сразу же вернулся:
– Он уже здесь.
– Хорошо, пропустите. И это, Эшли... оставьте нас наедине.
Толстой молча выслушивал сварливые нотации капитана и с трудом сдерживал искушение треснуть сэру Чарльзу в зубы. Останавливало только то, что англичанин внешне напоминал любимого Орлика – донского жеребца соловой масти, оставшегося дома. Такая же вытянутая физиономия с неподвижной верхней губой, разве что выражение разное. Кажется, или у коня действительно умнее? Так то конь, а этот козёл... И ведь приходится терпеть!
– Терпение, суть самое важное качество разведчика! – так говорил император Павел Петрович при личной встрече пред отправкой в Лондон. – Хоть неделю на нейтралке живи, но языка притащить обязан!
К большому сожалению, Фёдор тогда не решился переспросить, и до сих пор не знал, что такое "нейтралка". А вот... ну да, точно, если надеть на капитана мешок с дырками для глаз, то получится вылитый язык, которых водили когда-то по улицам для опознания сообщников. Теперь что, его в Петербург тащить?
– Скажите, сержант, ваш отец не поручил мне передать?- Винсли многозначительно подбросил к потолку шестипенсовик, поймал на лету, и лёгким щелчком закрутил по столешнице.
– Конечно же, сэр! – обрадовался Толстой и достал из кармана замшевый мешочек, приятно ласкающий взгляд своим объёмом.
– Замечательно, Симмонс, вы очень почтительный сын. Но где теперь брать новобранцев?
– Сколько?
– Денег?
– Ну что вы, милорд! – подольстился Фёдор. – Какова потребность в людях?
– В людях? – захохотал капитан. – Мне нравится ваше чувство юмора, сержант Симмонс. Голов тридцать нужно, причём срочно.
– Так мало?
– Не стоит жадничать. И не беспокойтесь, бумагу для казначейства на две сотни матросов получите сегодня же.
– Хорошо, милорд.
– Так что насчёт пополнения?
– Сколько у меня времени?
– Две недели, сержант. Да, чёрт возьми, сам знаю, что немного, но выход эскадры в Средиземное море зависит не от меня.
Толстой улыбнулся:
– Найду.
– Точно?
– Через десять дней на "Геркулесе" соберутся самые отчаянные головорезы, каких только выдел свет.
– Вы мне нравитесь, Симмонс.
– Спасибо, сэр! Служу Его Величеству!
Глава 3
Санкт-Петербург. Михайловский замок.
Приятно устраивать людям праздники. Не те пышные торжества, на которые собирается половина столицы и четверть Европы, а уютный вечер для своих. Тем более в негласной "Табели о рангах" такие камерные приёмы стоят гораздо выше парадов в честь прибытия иностранных августейших особ. Ну их к чертям, я сам себе августейший!
– Ваше Императорское Величество! – Кулибин салютует бокалом. – Ваше здоровье!
Иван Петрович не пьёт. Вообще не пьёт. Разве что иногда, да и то по великим праздникам, сделает глоток-другой цимлянского. Сегодня же он изрядно навеселе – не каждый день в императорском дворце чествуют земляков и родственников. Александр Фёдорович Беляков, из-за приезда которого и собралось блистательное общество, как раз и есть земляк и родственник одновременно. Да к тому же министр золотодобывающей промышленности, не баран чихнул!
– Будь здоров, граф!
Совершенно верно, граф – это Кулибин. Получил титул за изобретение всего, что только возможно вообще, и казнозарядной винтовки своего имени в частности. Там много ещё чего набралось, и в моём времени вполне бы заслуживало Сталинской премии и ордена Ленина. Да, я не оговорился... в моём времени и именно Сталинской премии. Это время, в общем-то, тоже моё, но стало таковым не так уж давно. Чувствуете? Нет, не запах коньяка, а мысли? Моё, моё, моё... Тяжкий груз императорской власти накладывает определённый отпечаток на манеру изъясняться и общее поведение. А может и душу уродует, но не разобрался ещё.
Я – император. Если кто-то хочет подробностей, то вот они: император Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая Павел Петрович Романов, более известный как Павел Первый. Совсем недавно, меньше полутора лет назад и почти полтора века вперёд, мне и в голову не приходило, что такое возможно. Но вот... да, чёрт побери, вот оно! Радует? Как-то не очень...
Итак, всё началось тринадцатого сентября тысяча девятьсот сорок третьего года, когда в землянку, где кроме меня находился Мишка Варзин, попал снаряд немецкой гаубицы. Или не попал... Или ещё что-то случилось, но вот оказался здесь. Каким образом? Не знаю, и знать не хочу! И что оставалось делать? Только работать... вот и работал по мере сил, которых оказалось неожиданно много. Сначала хватался за всё подряд, но постепенно жизнь наладилась, и теперь за мной лишь общее руководство. А то в прошлом году дело дошло до того, что чуть не лично командовал егерями, выбивающими незаконно добытое золото из бандитствующих сектантов на Макарьевской ярмарке. Ладно ещё англичане нападением на Петербург подсказали – не царское это дело, разбойников потрошить.
Незаметно и тихо подошедшая императрица отвлекает от мыслей о государственных проблемах, чтобы тут же озаботить новыми:
– Павел, тебе нельзя быть таким серьёзным. Хотя бы сегодня.
– Это почему же?
– Улыбка монарха является таким же орудием политики, как армия или флот.
– Ты преувеличиваешь, душа моя.
– Нисколько! – Мария Фёдоровна смеётся, но в глазах веселья нет. – Посмотри вокруг, ну?
– И что я здесь не видел?
Но на всякий случай следую совету. Нет, вроде ничего необычного. Вот в уголке о чём-то спорят два генерала с одной и той же фамилией – министр государственной безопасности Александр Христофорович Бенкендорф даже руками размахивает, объясняя что-то генерал-лейтенанту Христофору Ивановичу Бенкендорфу. Наверняка отбивается от попыток отца оженить сделавшего блистательную карьеру сына. Молодец, не сдаётся и не поддаётся на провокации. Бывший командир Особой Павловской гвардейской дивизии у нас вообще большой оригинал – жениться желает непременно по любви, и любые разумные доводы, противоречащие оному желанию, отвергает категорически.
А вот ещё один министр. Его должность именуется "министр по делам инородных национальностей, реформирования и расширения казачества, внутренних и, частично, внешних дел". Зато теперь ни одна сволочь не упрекнёт генерал-майора Платова в самоуправстве, когда тот в очередной раз подвинет кавказскую границу вёрст на сто. Подобное случилось в начале зимы – раздосадованный прерванным Индийским походом Матвей Иванович, ни у кого не спросясь, по дороге на родной Дон немного пошалил, результатом чего стала небольшая победоносная война с некоторыми территориальными приобретениями. Проказник, про что и говорю.
Мария Фёдоровна внимательно наблюдает за мной:
– Ну и как, дорогой?
– Душа моя, люди прекрасно обходятся без моих улыбок, им и так есть чем заняться.
– Даже ему? – короткий жест в сторону виновника сегодняшнего торжества, стоящего в полном одиночестве и некоторой растерянности.
Вот проклятье, совсем упустил из виду, что у Александра Фёдоровича здесь нет знакомых, исключая меня, Машу, и Кулибина. Но Иван Петрович скачет по зале молодым козликом. А к нам Беляков подойти стесняется и опасается. Всё-таки одно дело, пить водку с императором в скромном жилище купца третьей гильдии, и совсем другое – увидеть его в почти музейных интерьерах Михайловского замка, на скользком паркете, в окружении блистающих орденами генералов и блистательно прекрасных дам. Я бы тоже на его месте чувствовал себя не в своей тарелке.
– Фёдорыч! – оклик звучит негромко, но для тренированного уха опытных царедворцев кажется громом небесным.
Вот чему удивляюсь до сих пор, так это тому, что внешним проявлениям монаршего расположения придаётся слишком большое значение. Среди собравшихся это заметно в гораздо меньшей степени, но обычные лизоблюды гордятся даже званием мудака, если оно дано высочайшим мнением.
– Да, государь? – откликается Беляков, и делает несколько шагов навстречу.
– Александр Фёдорович, а не выпить ли нам водочки, как в старые добрые времена?
– Под подновские огурчики? – далее министр вынужден протискиваться ко мне сквозь толпу, мгновенно образовавшуюся вокруг нового императорского любимца. Все знают, что я не пью водку, и столь решительное предложение показывает высочайшую степень предрасположенности. – Совершенно случайно захватил с собой пару бочек, государь! Как вы и любите, солёные в тебеках.
Тебеки, это тыквы в подновском произношении. По странному совпадению, или прихоти высших сил, я сам когда-то родился в Подновской слободе Нижегородской губернии больше ста лет тому вперёд. Тебека – родное слово.
Отгоняю от Белякова внезапно образовавшихся друзей, делаю несколько шагов вперёд, и беру министра под локоть:
– Присоединимся к Бенкендорфам?
Александр Фёдорович с опаской бросил взгляд на генералов:
– Разве с немцами можно пить водку?
Ещё одна больная тема... После того, как перестал воспринимать вселение в тело и сознание императора Павла Петровича как необычный сон, желание удавить всех подданных немецкого происхождения было просто невыносимым. Какой тут в задницу интернационализм? Первым исключением, потянувшим за собой все остальные, и стали Бенкендорфы. Сначала сын, а потом и отец.
– Они русские, Александр Фёдорович. А происхождение... какое нам до него дело?
Христофор Иванович встретил нас приветливой улыбкой и вопросом:
– Ваше Императорское Величество, почему человек столь высоких заслуг перед государством до сих пор не имеет титула?
– Зачем? – ответный вопрос прозвучал у меня и у Белякова одновременно. У него, правда, был несколько конкретнее. – За что же такая напасть?
Московский генерал-губернатор изобразил недоумение и пояснил:
– Но как же! Титул – это... Ну вы понимаете?
– Я понимаю, – Бенкендорф-младший спрятал промелькнувшую улыбку. – Пока уважаемый Александр Фёдорович является представителем простого народа, весьма достойным, надо заметить... так вот... он может отвечать на любой косой взгляд, да и на любое оскорбительное слово, ударом в зубы.
– Моветон, – заметил Христофор Иванович.
– Ну и что? Зато такое действие является не поводом к дуэли, а причиной возбуждения уголовного дела со стороны моего министерства. И, заметьте, отнюдь не против господина министра.