Лейла пришла в мой маленький дом с вещами и ребенком. Она постелила себе в комнате рядом с кухней, там же поставила деревянную колыбель. В первую ночь она пришла в мою комнату и, не раздеваясь, в ночной сорочке легла рядом со мной. Я взял ее руку в свою. Мы молчали и смотрели на беленый потолок.
Потом заплакал ребенок. Лейла вышла, вернулась с закутанным в легкое одеяло сыном и положила его на кровать между нами. Дите перестало плакать и счастливо засопело во сне. Мы слушали его дыхание и погрузились в сон.
Так мы стали жить. Тогда мне показалось, что мудрецы – нарочно ли, случайно ли, – но перепутали цифры. И Лейла все же больше сестра, а не жена мне. От этого мне было грустно, но и светло.
Быть рядом с ней, с ребенком, который пусть и не был моим, но все же был мне родным, и даже с двух сторон – это и есть мое место. Это тоже мое место, так думал я. Даже в молодости я понимал, что долг – гораздо более прочное основание жизни, чем чувства. Я всегда понимал это.
И поэтому еще более горько то, что в этой жизни я всегда оказывался предателем, в конце концов.
Господи, зачем вы привезли меня сюда, теперь, после стольких лет! Да, я знаю, вы хотели как лучше. Чтобы ко мне вернулась настоящая память, чтобы я излечился. Я сам хотел, знаю.
Я думал: может, тогда прекратятся сны. Моя душа попала в ловушку. Этих мест, этих стен, но в другое время. Каждую ночь, еще не погрузившись в забытье, я вижу сначала место и успеваю запомнить: сегодня это будет восьмая школа. Или дорога на Сержень-Юрт. Это обычные декорации для моих снов, даже если сюжеты и действующие лица не имеют никакого отношения к той, прошлой жизни.
Я думал: когда я приеду сюда и не узнаю этих мест, когда я увижу, что все стало совсем другим, и вдоль дороги новые дома с шафрановым – как это называется? – сайдингом, и школа отремонтирована, практически отстроена заново, и все, все совсем другое! – тогда декорации медленно рухнут, как в замедленном кино, они обрушатся, они растают, как сахар в кружке горячего чая, их больше не будет, и моя душа станет свободна.
Может быть, это и так. Может, так и случится. Сегодня я усну и посмотрю, где окажется моя душа. Я расскажу вам об этом утром.
Но пока я не могу спать. Я один в пустом родительском доме. Где каждая трещинка пола, отлепленный уголок клеенчатых обоев, этот старый желтый линолеум, истертые ковры, все то же, и мебель – та же мебель, что была тридцать лет назад!
Боже, но все стало таким маленьким! Таким жалким, жалостным.
Я не могу сдерживать слез. Рыдания вырываются из моей груди. Пусть. Никто не видит. И вы никому не расскажете.
Ведь я обещал, что больше не буду плакать.
Бедные, бедные, бедные мы!
Бедные мои родители!
Как я люблю вас! Как жалею.
Были ли вы, были ли вы хоть когда-нибудь, хотя бы один день – счастливы? Если да, то только этим может быть оправдано все.
Как вы боролись, как трудились, верили – без всякой надежды. Вера. Вера, Надежда, Любовь. Надежда – лишнее имя в этом ряду. Любовь рождает веру, вера питает любовь, даже когда нет никакой надежды, чем меньше надежды, тем сильнее любовь, крепче вера.
Во что верили – вы?
Как хорошо, что нет этого гадкого желтого синтетического ковра! Его выкинули – слава Богу!
Несколько лет мы не могли купить никакой новой мебели, даже стула, даже маленького коврика, не могли сделать ремонт в доме, поклеить обои, настелить новый пол. А старый линолеум, он уже тогда рвался и пузырился. И однажды мы с папой привезли из Грозного рулон, пахнущий горелой пластмассой – самую дешевую синтетическую дорожку, которую только смогли найти. Мы постелили ее в коридоре. Как радовалась мама! Папа, ты помнишь? Я знаю, ты помнишь. Ты никогда не сможешь забыть.
Будь проклята бедность! В нашей короткой жизни, которая начинается и заканчивается болью, из-за нищеты мы не можем купить себе даже радость мелочей, мелочь радости, пустяки. Труд и лишения – вот что знали вы, целую жизнь.
Папа, я приехал домой, у меня полные карманы денег, я могу купить новый ковер, шерстяной, настоящий, с восточным узором. Но я не могу купить радости. Я не могу купить времени, даже одной минуты. Ведь мамы больше нет. И я не могу, я никогда уже не смогу купить для нее одной-единственной минуты счастья.
А вещи стоят, те же самые вещи, все старое, ветхое, отжившее. Я не был здесь много лет, я не купил в этот дом ни одного стула.
Я знаю, здесь появлялись новые вещи. Они появлялись и снова исчезали. Их воровали, выбрасывали, они ломались и портились. Как будто все старое, что сохранилось в этом доме со времени моего детства, не хотело уступать места. Эти старые вещи, они выживали непрошеных соседей, случайных гостей.
Если я выкину вот эту старую настольную лампу, которой уже больше, чем тридцать лет, ты больше никогда не дашь мне ключи от своего дома. Ты хочешь, как прежде, жить в окружении старых вещей. Тех вещей, которые наполняли дом, когда мы были вместе. Когда мы все были вместе.
А на вешалке висит мамин халат. Который она больше никогда не наденет.
Это твой застывший сон, папа, твой остановленный кадр, замороженный рай.
Ведь уже ничего не вернется. И дело не в двух войнах, не в царапинах от осколков на кирпичной стене нашего дома, не в сарае, взорванном прямым попаданием фугаса. Просто время. Время взрывает нас, злее и неизбежнее, чем снаряды и бомбы.
Это так, но с этим почти невозможно примириться. Зная другое: если бы не войны, если бы не бегство, если бы не гибель страны, здесь жили бы новые дети, а женщины мыли посуду и судачили на кухне, и ты не оставался бы один, нет. В этом доме тогда были бы новые вещи. И новая жизнь искрилась, журчала, выплескивалась через край.
Но все кончилось. Наш род вымрет. И этот дом уже никогда не будет живым.
Я хотел приехать сюда, да. Я хотел снова попасть в родной дом.
Но то, что я нашел здесь, называется по-другому.
Это не семейное гнездо, не теплый очаг.
Это фамильный склеп, папа.
Оттого мне кажется, что я приехал сюда умирать.
Двадцать седьмого января 1997 года в Чеченской республике Ичкерия – так называлось это квазигосударственное образование, не признанное ни одной серьезной страной в мире – прошли выборы президента. Республику не признавали, но выборы признали законными, избранного президента – правомочным. На выборах присутствовали международные наблюдатели. Все формальности были соблюдены.
Президентом стал Аслан Масхадов. Полковник Российской армии, аккуратный, педантичный, лопоухий. Аслан Масхадов был начальником штаба вооруженных сил Республики Ичкерия при Джохаре Дудаеве. Он оборонял Грозный, потом выводил из Грозного вооруженные формирования. Он создал из ничего регулярную армию республики. Аслан Масхадов подписывал от имени Ичкерии мирное соглашение в Хасавюрте в 1996 году. К тому времени Дудаев был мертв. Считается, что его уничтожили точечным ударом ракеты, наведенной по сигналу спутниковой связи, которой пользовался лидер Ичкерии.
Масхадов опередил на президентских выборах своего главного соперника, альтер-эго проекта независимой Чечни, Робеспьера ичкерийской революции, полевого командира и террориста – Шамиля Басаева. За год до Хасавюрта Шамиль Басаев совершил свой знаменитый рейд на Буденновск. В Буденновске Басаев и его боевики захватили больницу и заставили российское руководство принять условия террористов. Это был первый и последний удачный опыт захвата заложников боевиками. Позже, при Норд-Осте и Беслане, российские власти предпочтут убить заложников вместе с бандитами, но не идти на уступки.
Справедливости ради надо сказать, что Шамиль Басаев не первый использовал такую тактику в русско-чеченской войне. Первым по праву следует назвать российского офицера, командира подразделения специального назначения. Во время боевых действий его бойцы вошли в село Шатой и оказались в окружении боевиков. Тогда офицер передал противнику, что, если чеченцы будут стрелять, они вырежут в селе всех женщин и детей. Боевики были вынуждены пойти на уступки. Подразделение федералов вышло из окружения почти без потерь, офицер стал прославленным героем.
Потом был Буденновск. Счет сравнялся – 1:1.
Повторить этот успех российским военным тоже не удалось. Жертвы среди мирного населения позже не останавливали боевиков.
Шамиль Басаев чувствовал себя обойденным. Он считал, что у него украли победу. Он думал, что именно его террор поставил Россию на колени.
Но подпись под соглашением в Хасавюрте поставил Аслан Масхадов.
Президентские выборы должны были показать, кого народ и история считают победителем, генералиссимусом первой чеченской войны. Басаев был почти уверен в успехе. Но он проиграл.
Чеченцы выбрали Масхадова. Выбрали именно за то, что Басаев всегда считал слабым местом полковника: за его желание мира с Москвой. Мало кто хотел вечного джихада, люди хотели жить здесь и сейчас, а не умирать, в надежде воскреснуть в раю, среди малолетних гурий.
История выбрала Масхадова. Полковник тоже был уверен в своей правоте, в том, что именно он выиграл войну. Образованный офицер, он знал историю войн и революций на этой планете и в этой стране. Он помнил, что в столкновении с любым ополчением, с бандитами, с повстанцами победу в конце концов всегда одерживает регулярная армия. Это теорема, доказанная бунтами Разина и Пугачева, имевшими огромную поддержку среди населения и все же потопленными в крови. Доказанная, с другой стороны, революцией большевиков, которые победили именно потому, что отказались от идеи свободного вооружения трудящихся для самозащиты завоеваний революции и создали регулярную армию. Теорема, доказанная столько раз, что уже превратилась в аксиому.
Регулярная армия, этот бездушный механизм, этот металлический строй дисциплинированных терминаторов, свобода и индивидуальность каждого из которых сведена к математически несущественной величине, побеждает все и вся. И никакие способности, никакой героизм свободных и независимых друг от друга и от командира повстанцев не помогут пробить строй регулярных воинских частей, солдаты в которых могут быть даже трусами и слабаками, главное – чтобы они подчинялись приказам, даже если и это они делают тоже от страха и слабости.
Солдат не должен быть героем. Герои создают больше проблем, чем способствуют общей победе. Солдат должен забыть о собственной значимости, о том, что он – самоценная личность. Поэтому в регулярной армии все должны быть бриты и одеты одинаково, иметь стандартное вооружение и знать наизусть устав. Для этого до сих пор и в армиях, оснащенных самым передовым и высокотехнологичным оружием, столько внимания, времени и сил уделяется строевой подготовке – умению вышагивать в ногу и перестраиваться на плацу – умению, казалось бы, совершенно бесполезному при современных способах ведения боя.
Раньше, в Российской армии, Аслан Масхадов командовал самоходно-артиллерийским полком. Его полк был лучшим по боевой подготовке в военном округе. Но в дивизии полк Масхадова называли "дурным" за муштру и постоянные строевые занятия, в которых должны были участвовать все офицеры. Сослуживцы полковника Масхадова многого не понимали.
Нале-во! Напра-во! Подчинение командам доводится до автоматизма.
Героизм невозможно воспитать. Но можно привить автоматизм движений. И это все, что нужно для общей победы.
Воины Александра Македонского покорили мир, потому что стояли в строгих фалангах, а их враги только сбивались в толпы. С тех пор ничего не изменилось.
Можно сказать откровенно: зомби. При столкновении с живыми всегда и везде побеждают зомби. Из солдата нужно сделать живого мертвеца. Для этого и нужна военная подготовка. В любой армии мира используются те же самые психотехники, что и в тоталитарных сектах. Недосыпание и недоедание, постоянные стрессы и усталость повышают внушаемость. Делают человека управляемым. Отсутствие нормальной сексуальной жизни погружает человека в угнетенное состояние, и он становится готовым принять доминирование над собой. И неуставные отношения служат той же цели: унизить, растоптать достоинство человека необходимо для того, чтобы он стал бездумным орудием убийства.
Знаете, они выглядят просто смешно, все эти защитники прав и гуманисты, но еще смешнее выглядят генералы, когда всерьез говорят о том, что нужно улучшить условия прохождения воинской службы, сделать их более человеческими. Сама суть армии отрицает человечность. Создайте солдатам условия для полноценного сна и питания, дайте им время на досуг, смягчите режим – и у вас не будет армии. Только сброд, сборище неповторимых индивидуальностей, которые еще подумают: а почему я, собственно, должен убивать человека, который лично мне не сделал ничего плохого? И если я все же должен стрелять, то почему именно туда и именно так? И так ли важна эта позиция, что я действительно должен стоять на ней до смерти?
Можно ли выиграть войну, имея армию, состоящую из таких солдат?
Нет. Их победят зомби, редуцированные до функции автоматических шагателей и куркоспускателей: Нале-во! Напра-во! Стой! Цельсь! Пли!
Во время войны в Испании защитники республики знали, за что воюют: свобода, демократия, социализм. У них были идеи и понимание. Они были добровольцами. Они воевали героически.
И были побеждены франкистами. Солдаты франкистов не имели высоких идей. Солдаты франкистов не прославили себя героизмом. Они просто подчинялись своим офицерам.
Успех любой революции и любого национально-освободительного движения зависит от того, насколько быстро вожди сумеют предать свои собственные принципы и сформировать эффективную регулярную армию. Уничтожить свободу, девизы которой начертаны на их знаменах, раньше, чем это сделают их враги.
И Французская республика становится империей Наполеона Бонапарта, но ставит под свою пяту всю Европу. Предав самое себя, идет с триумфом вперед, строем, пока не встречает на заснеженных просторах России строй еще более плотный.
Победить регулярную армию может только другая регулярная армия.
Банда Басаева никогда не смогла бы победить Россию. Она только дала ей повод согласиться на капитуляцию, сделав вид, что это из сострадания к мирным гражданам. Истинной причиной были почти регулярные части под руководством Масхадова.
Это не была еще настоящая армия, но все же она превосходила в слаженности и дисциплине разложившиеся и бесконтрольные российские формирования в Чечне. В начале августа 1996 года вооруженные формирования под руководством Масхадова фактически захватили Грозный. Снова, как в 1995-м, они устроили федералам мясорубку на улицах города. Боевые колонны 204-го мотострелкового полка, выдвинувшиеся на подмогу из Шали, были почти полностью уничтожены на подступах.
Только Хасавюртовские соглашения спасли остатки российских войск в Чечне от полного разгрома. Это была победа полковника. Его первая и последняя победа.
У нас в Шали саркастически шутили, что одновременно с обретением суверенитета из магазинов пропали сахар и масло по низким ценам. Суверенитета становилось все больше, а еды – все меньше. Еда становилась все дороже, а денег не было. Не доходили пенсии и зарплаты бюджетникам, которые Россия продолжала перечислять в мятежную республику.
Аслан Масхадов приезжал после избрания президентом в Шали и извинялся перед врачами и учителями. Он просил: подождите еще немного! Обещал, что скоро все будет хорошо. Не знаю, верили ли ему, но продолжали лечить и учить. На какие средства все это время выживали люди – остается загадкой. Хотя для каждого найдется свое объяснение.
Кто-то был рядом со властью, а где власть – там деньги. Кому-то помогали родственники из России. Многие занимались частным бизнесом. Продавалось все что угодно. Оружие, боеприпасы, угнанные в России автомобили, самопальный бензин – заправки не работали, зато вдоль дорог стояли лавки со стеклянными банками, в которых желтело прозрачным золотом топливо для двигателей внутреннего сгорания.
В 1999 году, выступая по телевидению, Масхадов признается, что деньги на пенсии и пособия, полученные от России, он потратил на вооружение армии. Чтобы отстоять свободу.
Он купил оружие на пенсии наших стариков и пособия наших детей. Больше не на что было купить оружие.
Брат, тогда, и в Чечне, и в России много говорили о миллионах и миллиардах долларов, которые крутятся в Чечне. Сейчас говорят еще больше. Периодически публикуют и показывают по телевизору сенсационные расследования. Теперь нам рассказывают всю правду.
Всю правду, кроме настоящей правды. Настоящей правды мы никогда не узнаем.
Миллионы, миллиарды. Контрабанда алмазов и золота, вывоз оружия, нефть, деньги, деньги, деньги. Послушаешь, так все страны мира оказывали Ичкерии финансовую помощь. Мы должны были есть с золотых тарелок и срать на золотых унитазах, если бы все это было правдой.
На самом деле у Масхадова никогда не было достаточно денег. У государства не было даже самого минимального бюджета, чтобы поддерживать необходимые инфраструктуры.
Наверное, они крутились, эти миллионы и миллиарды. Только где-то в небе, не касаясь чеченской земли. Наверное, и помощь выделялась. Только ее разворовывали посредники, до того, как она попадала к чеченскому правительству. То, что доходило сюда, – только слабый, почти выветрившийся запах денег, не сами деньги.
И больше всего воровали русские. Русские снимали с бюджетных перечислений, наживались на контрабанде, получали взятки. Чеченцы наверняка тоже воровали, если могли. Но не могли своровать так много, как русские: чиновники и бизнесмены, политики и генералы России – все откушали от кровавого чеченского пирога.
Что-то не слышно о миллиардерах с чеченскими фамилиями в списке журнала "Forbes", и после двух войн, со всеми потраченными на них миллионами и миллиардами. Нету секретных миллиардных счетов у вдовы Дудаева. Нет припрятанных миллионов у сына Масхадова. Нет у них ничего.
Мы были и остались нищими. Это было нищее государство, Ичкерия, вот в чем правда, брат.
Сотрудники нашего учреждения жалованье получали. Не всегда вовремя, совсем немного. Но большинству было еще хуже, чем нам. У меня был оклад в триста долларов – хорошие деньги по тем временам! Я получал их валютой, от своего непосредственного начальника, дяди Лечи. Расписывался в ведомости.
Я чувствовал себя кормильцем, добытчиком – как и подобает мужчине. В моем доме было достаточно еды. Лейла целыми днями убирала, стирала, возилась с ребенком, готовила. Я приходил с работы, и она кормила меня, обслуживая за столом. Она садилась есть сама только после того, как я закончу и пойду прилечь. Она хорошо ухаживала за мной и за домом.
Но между нами так ничего и не было. И я к этому привык. Мне кажется, я даже перестал хотеть ее. Она еще кормила своего сына грудью. Иногда я случайно видел это. Когда видишь, как женщина кормит грудью ребенка, сексуальное желание к ней уходит стыдливо, уступая место почтению к ней как к матери.
Я заходил к родителям, пытался давать им деньги, но отец всегда отказывался. Он считал нас с Лечи рэкетирами. Я так не считал. Ведь мы работали, мы охраняли правопорядок!
Я все же помогал и родителям. Мне удавалось приносить продукты и передавать их маме.
Да, мы охраняли правопорядок.