Потому что они уже давно не нужны, войны. Да, были, справедливые, неизбежные. Последней такой войной была смертная битва с фашизмом. Выбор был: или уничтожить врага, или обречь на погибель все человечество. А сейчас – нет. Сейчас любая война – это преступление против человечности, это ошибка, это грех. Мы уже выросли, только никак не можем этого понять! Да, раньше. Еще раньше все люди были каннибалами, и это, наверное, тоже было необходимо, чтобы человечество могло выжить в том, голодном и враждебном мире. Но потом, потом научились сеять злаки, приручили коров, есть друг друга стало совершенно не обязательно! И ведь все равно ели, какое-то время. По инерции. В силу традиции ели. И кровавые жертвы приносили богам, когда других богов не было, когда только так могла существовать религия, делающая из двуногого зверя человека. Но пришли пророки, сказали: все, больше никакой крови. Ваш Бог не хочет этого от вас. Принесите ему на алтарь цветы и воду, принесите свою любовь, свою молитву – вот ваша жертва. Ведь все меняется, и мы карабкаемся из ада на свет! А продолжаем войны, когда они уже стали простым убийством, непростительным. И призываем героических предков в свидетели. А они смотрят на нас как на сумасшедших, потому что мы сумасшедшие, они говорят из глубин веков: безумные, забудьте нашу смертельную доблесть, у нас просто не было выбора! Мы убивали и умирали, но для того, чтобы вы – были, и чтобы у вас был выбор. И он есть! Теперь вы можете не воевать, война не решает ни одной вашей проблемы, война – это только война.
Но мы подобны людоедам, которые, будучи завалены самой вкусной пищей, все же не могут отказаться от мерзкой привычки есть человечину.
Может, старшие и не понимают этого так, как я сейчас рассказал, но сердцем видят. Поэтому, во всем мире ни одна мать не благословит своего сына ни на какую войну, как это было раньше.
Тогда я тоже не понимал. Но мне было тяжело. Что-то щемило и ныло внутри, когда я собирал свои вещи, уходил из родительского дома. Я взял одежду, несколько книг. Уложил в чемодан "Стечкина", забросал его сверху нестиранным бельем. В тот же вечер я ушел.
Наш старый дом был далеко, вверх по течению реки Басс. Простая мазанка из саманных кирпичей, крытая позеленевшим от времени шифером. Одна большая комната с русской печью, маленькая комната у кухни, кухня и прихожая. Дом был поставлен моим прадедом сразу после возвращения на родину из казахских степей, куда чеченцев выселили в 44-м году. Он стоял на родовой земле моих предков. В одном дворе построились сразу несколько братьев, теперь здесь жили мои дядья. Отец переехал в кирпичный коттедж на другом краю села уже после моего рождения.
Теперь невестка, жена двоюродного брата, следила за нашим старым домом и заодно, чтобы помещение не пропадало даром, держала в нем всякий хозяйственный хлам. Я притащил свои вещи уже затемно, дверь была не закрыта – зачем закрывать двери в родовом дворе? Включил тусклую, засиженную мухами лампочку, разгреб барахло и застелил деревянную лежанку, стоявшую у оконца. Попробовал сразу заснуть, но у меня ничего не получилось.
Помню, что я вышел в сад, который занимал две трети участка, нашел на самом его краю старый священный межевой камень. Он лежал на этом месте уже не один век, закрепляя границы земли моего рода. Считалось, что передвинуть межевой камень – преступление, равное убийству или грабежу. Камень оброс мшистой коркой и наполовину ушел в почву. Я забрался на камень с ногами и долго сидел, обхватив колени, глядя прямо перед собой. О чем я думал?.. Не знаю, я старался не думать ни о чем.
Гражданин следователь, вам, наверное, это неинтересно, но я расскажу. Вы же сами просили рассказывать все, это стандартная методика допроса, я знаю: сначала выслушиваются показания в свободной форме. Это как в школе: сочинение на свободную тему. Как я провел лето.
А как я провел лето?
Это было лето, я помню. Было тепло. У нас не бывает очень жарко или душно. Прогретый воздух приятен, легкий ветерок с гор кондиционирует атмосферу. Да, там было очень хорошо!
Я говорил с солдатами из России, которые были на той войне. В командировке. Сейчас на войну отправляют в командировку. Такая стала жизнь. И вот, все они вспоминают грязь. Круглый год, в любой сезон, при любой погоде – грязь непролазная. Как в Хазарии. Так писали о Хазарии арабские путешественники – "грязь непролазная, много овец, меда и иудеев".
Но я не помню про грязь. Откуда она у нас появилась? Может, ее занесли колесами БТР-ов? Может, грязь – как раковая опухоль или вредный сорняк, растет, размножается? Может, землю разбередили, раскурочили, и стала она грязью, а раньше была – почва, крытая дерном, зеленой травой с белыми и желтыми луговыми цветами.
Это было лето, и она была одета очень легко. В длинное платье, скрывавшее ее фигуру и грудь, но легкой тканью, как облаком. На ее голове был платок, тонкий, только полоска. И длинные темно-русые волосы, лежали на спине, завитые в толстую косу.
Она почти не изменилась. Такой я и помнил ее со школы, когда она училась в восьмом классе; в том году у меня был выпускной.
Считается, что мы не должны говорить о любви и сексе. Меня опять будут за это ругать. Но я буду говорить. Я не могу говорить только об оружии и смерти, я хочу говорить о любви, о сексе и о советской власти.
Знаете, за что я люблю советское время? В Советском Союзе была любовь. И был секс, но чистый, непорочный, первозданный. Таким сексом занимались Адам и Ева в раю до грехопадения. Я думаю, они занимались сексом. Распните меня, богословы всех толков, но первые люди в раю занимались сексом, я буду утверждать это и на костре инквизиции.
И это был самый чудесный секс. Сорвать – нет, зачем срывать, – просто наклониться вдвоем к одному цветку и вдыхать его аромат. Смотреть на звезду, утреннюю звезду, даже не прикасаясь друг к другу. Поймать на себе взгляд Евы, который она через миг стыдливо отводит в сторону. Это секс, изначальный секс, и его не заменить никакими оргиями, в которых теперь нам, павшим – просто скучно.
В раю был секс. Иначе зачем Бог дал человеку женщину?
И в Советском Союзе был.
А теперь нет. Хиппи говорили: это как испить воды. Нет, теперь это как опорожнить кишечник. Я знаю, что говорю.
Я люблю советское время. За юных девочек в белых фартуках и бантах, за стремительные пионерские речевки, за запах любви, будоражащий запах. Он стоял в каждом школьном кабинете, он витал над школьным двором. Мы были девственниками и девственницами, все, до первой брачной ночи. Но у нас был секс, и другого секса нам не было нужно.
Ее звали Лейла, и она была моей первой женщиной. Она была моей Евой. Той, которая не осквернила себя, не поддалась искушению змия, которая навсегда осталась со мною в Эдеме.
Я как-то непонятно все объясняю. Но пусть лучше будет так. Пусть так и останется.
Нет, она не ждала меня, когда я уехал. Она хранила обиду. Считала меня предателем. У нее были основания для этого, доктор. Вот я сейчас перед вами, моя жизнь прошла, вы сами это знаете. Вы знаете это лучше меня. Это ведь не просто так – боли в голове, обмороки. Они ведь для чего-то, все эти разноцветные таблетки. Настанет день, когда таблетки уже не помогут.
Пора проводить черту. Длинную, на всю страницу. Вы же печатаете на компьютере? Вы печатаете, вот и сейчас, вы курите и стучите по клавиатуре, чтобы в конце нашей встречи вытащить из принтера несколько листов, на которых будет записано то, что я сказал – не все, конечно. Даже совсем не это. Но вы протянете их мне, и я подпишу.
Вы печатаете, стало быть, знаете: есть такая функция в текстовом редакторе. Вы проводите линию через всю страницу, потом нажимаете клавишу ввода, и линия преображается, линия становится жирной чертой, она подводит итог. Мы подводим итог, и в итоге вся моя жизнь, весь я, все в одном слове: предатель.
Так вот, она поняла это обо мне, еще тогда, в школе.
Я предатель, не она. Она имела право. После всего, что было. После того как я, я – мужчина, я – Адам, первый взял яблоко из пасти змея и надкусил его; без нее.
Я знал, что она вышла замуж. У нее родился ребенок. А потом ее мужа убили. Все это успело произойти за то время, пока меня не было. Пока я был в стране Севера, в стране мертвых.
Я не должен был возвращаться.
Я не вернулся?.. О чем вы говорите? Гражданин начальник, при чем тут все эти бумаги, при чем паспортный стол и справки с места работы? Сестра, не надо плакать. Почему ты плачешь?
Вы думаете, мне это все приснилось? Думаете, это бред, галлюцинации? Ложная память? Вот опять я это слышу: ложная память. Ну и что, что это освобождает меня от ответственности? Кого освобождает? Меня? Но я и есть эта память, и если она – ложная, то меня просто нет.
Вы хотите убить меня. Но еще рано. Вам придется узнать все, что я помню.
Она была в легком платье, и она стояла на перекрестке, у нее в руках была какая-то сумка, словно она хотела сбежать. Но мне это показалось. Наверняка в сумке были просто продукты с рынка. Может, пара вещей для малыша. Мы столкнулись почти нос к носу. Она узнала меня и улыбнулась. Она приветствовала меня почтительно, как полагается, она опустила голову и пошла дальше. А я стоял и смотрел ей вслед, хоть это было и неприлично.
Я знал все о ней, она наверняка слышала о моем возвращении, но до того дня мы не виделись. Мы не встречались специально, я не мог просто зайти к ней в гости, так не делается, если вы понимаете, о чем я.
Но настал день, и я нашел ее на том перекрестке. И после я уже знал, по какой дороге пойду.
Я пришел домой, к матери и отцу. В гости. С тех пор, как я взял в руки оружие, с тех пор, как я стал отверженным, проклятым, меченым, только так я мог приходить домой – в гости. За ужином мы почти не говорили. Когда мать стала убирать со стола посуду, я сказал:
– Папа, я решил жениться.
На миг светлая радость промелькнула на лице матери, которая тут же сменилась выражением заботы. Но я продолжил, я сказал самое главное:
– На Лейле.
Отец молча покачал головой и посмотрел на мать, словно передавая дело в ее руки.
– Но, сынок, зачем тебе жениться на вдове с чужим ребенком? Вокруг так много свободных девушек!
Это сказала мама. Ей даже в голову не пришло, что сама Лейла может мне отказать. Для матери любая невеста не может быть слишком хороша для ее сына. Скорее, она будет недостаточно хороша. Если бы я сказал, что хочу жениться на писаной красавице и наследнице огромного состояния, то и тогда мать заметила бы, что у нее не слишком хорошая репутация и ноги коротковаты – может, ты найдешь девушку получше?
А ведь Лейла уже отказала мне один раз. Давно, еще до того, как вся наша жизнь изменилась. Я просил ее ждать меня и выйти за меня замуж. Я написал ей письмо. Но она не ответила. И ее молчание означало отказ.
– Я люблю ее. До сих пор люблю.
Такие слова не произносят. Такие слова стыдно произносить, особенно перед отцом и матерью. Но что с меня взять? Я всегда был неправильным: несчастный полукровка, щепка в мутном потоке между двумя высокими берегами. Они сами виноваты в том, что я такой! Они – мои мать и отец – родили меня, потому что любили друг друга, и им не было нужно другого основания, ни в законе, ни в обычаях предков.
И, сами не зная, они – и я, так мы выполняем самый тайный завет нашего рода.
Во времена имама Шамиля случилась эта история. Имаму донесли, что в чеченских селениях юноши и девушки встречаются друг с другом до свадьбы, ходят на свидания у горного источника, по обычаю предков, как язычники. Шамиль был взбешен. Они нарушали его низам, его наставление. Они, мусульмане, должны были жить теперь, как арабы, первые и лучшие среди мусульман. Юноша и девушка могут не знать друг друга, старшие все решат за них. Приведут невесту с закрытым лицом и поставят перед женихом – прими как судьбу и волю Всевышнего. Шамиль грозил суровой карой отступникам.
Но седые старцы пришли к имаму и защитили любовь. Они сказали: если наши юноши и девушки перестанут заключать браки по собственной взаимной приязни, наш род прекратится. Не будет больше детей, свободных, сильных и гордых, потому что только любовь приносит таких детей. Если ты хочешь убить нас за это – убей, мы будем знать, что погибли, защищая будущее, жизнь наших родов. А ты подумай, кто диктовал тебе твой низам? Не был ли это иблис, дьявол, от века желающий погибели человеку?
Имам уступил, и все осталось как есть.
Отца беспокоило другое. Он помолчал, вытер влажным полотенцем губы и усы и только потом сказал:
– Зачем ты хочешь жениться, зачем ты хочешь рожать новых детей, в такое время, здесь? Что будет завтра?.. Что вас ждет?
Я ничего не сказал. Я мог сказать, что, когда вы рожали нас, тоже было тяжелое время. Он ответил бы: нет, тогда было совсем другое. Была вера, надежда на завтра. Мы не были детьми отчаяния; мы были детьми надежды. Какая надежда есть сейчас? Завтра может просто не наступить.
Я ничего не сказал. Даже не пожал плечами. Только опустил голову, потупил взор, изучая трещины на клеенчатой скатерти, покрывавший обеденный стол.
– Зачем ты вернулся? Лучше бы ты остался там, в России. Многие остались. Все, кто мог хоть как-то зацепиться, найти жилье и работу, остались в России. Неужели ты был хуже других? Почему ты вернулся сюда?
– Но, папа! Вы с матерью тоже не хотите никуда уезжать.
Отец покачал головой.
– Мы – совсем другое дело. Мы прожили здесь всю жизнь, нам некуда уезжать, потому что у нас нигде не будет другой жизни. Все наше – здесь. Ты молод, ты можешь начать свою жизнь в другом месте. Жениться там, на чеченке или русской, казашке или еврейке – не важно. Родить детей. Жить, не боясь, что прилетят самолеты и будут сбрасывать бомбы на твой дом.
Наш разговор не мог привести ни к чему. Я уже вернулся, но не только. Я нашел здесь свое место. По крайней мере, мне так казалось тогда. Что я нашел свое место, свой участок позиции, свой окоп. И в этом – правда и смысл.
Мне до сих пор трудно жить, не видя смысла и цели в существовании. Но я уже не верю. Поэтому у меня отключен телефон.
Знаете, раньше я всегда держал телефон включенным. Я ждал звонка. Я не знал, когда мне позвонят, в какое время суток, поэтому и ночью клал телефон рядом с подушкой. Говорят, что это вредно для головного мозга, но мне было все равно. Это не имело значения по сравнению с важностью того звонка, которого я ждал.
Нет, я не знал, кто мне позвонит. Не имел ни малейшего представления. Я знал только – думал, что знаю, верил в это, – что мне скажут. Это будет просто:
– Здравствуй, Тамерлан.
И никаких извинений, даже если звонок поднимет меня посреди ночи. Ведь они тоже знают, что я жду этого звонка, что я готов.
– Ты очень нужен нам. Без тебя не обойтись.
Я был готов. Моя дорожная сумка всегда стояла рядом с кроватью.
Но шли месяцы, шли годы, и никто не звонил. Может, они потеряли меня? Может, не могут меня найти? Ведь я сам постарался спрятаться, скрыться.
Так я думал сначала.
Может, время еще не пришло.
Так я думал потом.
Пока не понял: никто не позвонит. Потому что нет никого. И я никому не нужен. И каждый может обойтись без любого другого. Каждый сам за себя.
А раз так, я отключил телефон.
Но тогда я верил, что занимаю свое место. Свой участок фронта. Когда меня не станет, мое место займет другой. Сомкнуть ряды. Держать строй.
Тогда я думал об этом только так, отвлеченно и поэтически. На самом деле я не представлял себе, как это будет на самом деле, в бою, без всяких метафор, когда на место подстреленного у оконного проема бойца встает другой. Я думал, что все будет только так: образно. Слишком много читал, наверное.
В конце концов родители согласились и благословили меня. Мою троюродную сестру, которая раньше работала библиотекарем в школе, попросили стать посредницей в этом деле. Она пошла в дом родителей Лейлы и передала мое предложение.
Да, все происходит именно так. Никаких ужинов в ресторане при свечах и с шампанским, никакого кольца в алой бархатной коробочке. И на заднем плане не начинает играть громче романтическая музыка.
Но в этой тайности, сокровенности есть своя романтика, другая.
Лейла жила в доме покойного мужа.
Когда чеченская женщина становится вдовой с ребенком на руках, у нее есть выбор. Она может остаться жить в доме мужа, с его родителями и родственниками. Под их покровительством. Так она может прожить всю свою жизнь, как вдовствующая королева.
Или она может уйти к своим родителям. Это будет означать, что она готова ко второму браку. Она свободна. Тогда ребенка придется оставить на попечение родственникам мужа. Ребенок не принадлежит женщине, она не может забрать его с собой. Ребенок рожден в семью отца и останется в ней, даже если отца не стало, а мать решила устроить свою личную жизнь.
Лейла жила в доме покойного мужа, с его семьей, и это означало: нет.
Но Лейла не сказала – нет. Она сказала: я согласна. Если мне оставят моего ребенка, если новый муж примет этого ребенка, как своего.
Это была неслыханная дерзость, нарушение всех устоев.
Бедная библиотекарша, с тяжелым сердцем взявшаяся за невыполнимую миссию, охала и качала головой.
Тогда спросили совета у стариков, и дело оказалось еще более запутанным, чем представлялось раньше. Старики нашли линию родства, по которой мы были одной крови с Лейлой. Это означало, что я могу взять Лейлу в свой дом, как родственницу, но без ребенка, который должен остаться с родственниками мужа, и не как жену, а как сестру. Но я не хотел, чтобы Лейла была моей сестрой, я хотел жениться на ней! А Лейла не собиралась никуда уходить без ребенка. Это был тупик, и изыскания продолжились.
По другой линии я оказался связанным кровным родством с покойным мужем Лейлы. Это означало, что я могу принять ее ребенка, не нарушая обычаев, если более близкие родственники не имеют возможности опекать ребенка сами и согласятся. Семья покойного мужа была в упадке, потеряв почти всех своих мужчин в первой войне, и это дело можно было уладить. Но так решался вопрос с ребенком, не с Лейлой.
Получалось, я мог взять в свой дом одновременно ребенка, как своего родственника по покойному мужу Лейлы, и саму Лейлу, тоже как родственницу, но не как жену. Кровосмесительные браки строго запрещены обычаем!
Нам на помощь пришла математика. Нас спасли цифры. Запрет внутриродовых браков распространяется на кровное родство до седьмого колена включительно. Знатоки генеалогии вывели, что наша кровная связь с Лейлой отдалена восемью коленами предков, а родство с ее покойным мужем насчитывает всего шесть колен. Таким образом, я мог жениться на Лейле, не нарушая табу, а ее ребенка взять к себе как родственника по линии ее мужа.
Я допускаю, что эти вычисления были слегка натянуты. Но они позволяли нам всем сохранить лицо, соблюсти формально обычаи.
И осенью мы сыграли свадьбу, ловзар.
Это была тихая свадьба, с самым минимальным обрядом, без шумных празднеств. Ведь Лейла не была уже девушкой, да и брак наш в глазах многих оставался сомнительным.