- Извольте, - сказал Смотритель. - Возьмите неграмотного голого дикаря в какой-нибудь Африке или в Новом Свете. Он не читал Сократа или Гомера, не знает разницы между трагедией и комедией, но он на уровне инстинкта играет в театр. Протыкает себе уши или нос, вставляя туда кусочки кости слона. Раскрашивает лицо и тело. Вешает на себя бусы из камешков или щепок и тоже раскрашивает их. А танцы дикарей! А их ритуальные песнопения! Полагаю, вы знаете о них…
Смотритель рисковал, и риск сей тянулся опять от торопливости Службы, от того, что не успел он досконально изучить Время, в которое шел. Ну Африка открыта, обживается, как и Новый Свет, - это известно, а известно ли каждому из его новых приятелей и будущих (обязательных!) партнеров по Игре о том, как живут дикари в Африке и в Новом Свете? Бог знает, но не Смотритель.
Он рискнул…
(риск-то невеликим был: ну не знают эти, зато другие знают. Граф Монферье, например)…
и не проиграл.
- Он прав, - сказал Эссекс Бэкону. - Я читал и видел рисунки.
Я тоже, - сказал Саутгемптон. - Да вы все должны помнить: Рэдфорд в прошлом году рассказывал у Пембруков, он тогда только-только вернулся из южной Африки…
Помним, - подтвердил Рэтленд, - как же не помнить старину Рэдфорда! Он прямо свихнулся на этом своем путеше ствии…
- Но преэстетичность театральности - это уж слишком… - засомневался ученый-в-Бэконе…
- Не настаиваю, - отозвался Смотритель. - Пусть чувство театральности считается составной частью необъятного чувства прекрасного. То есть введем это понятие в эстетику и - дело с концом. Не в терминах суть.
- И в терминах тоже, - не захотел сдаться ученый-в-Бэконе.
Но Смотрителя уже несло дальше.
- Раз вы настаиваете на своем, я тоже от своего не отступлю. Возьмем животных. У них, вы не возразите мне, никакого чувства прекрасного нет и быть не может. Все прекрасное им дала природа. Но она же дала им и чувство театральности. Как, например, петух обхаживает кур, кто видел?.. - Ответа не по лучил, но не остановился. - Это ж театр! Он - премьер, разодетый в пух и прах, он квохчет свой монолог, а жалкие курочки жмутся к стене и ждут, на ком он остановит внимание. И это вместо того, чтобы сразу, не тратя время и силы, приступить к делу, pardon за вульгарность… А борьба львов за право обладать львицей… - Тут Смотритель резко тормознул, поскольку понял, что зашел за черту. Если "старина Рэдфорд" мог рассказывать о внешнем виде африканских дикарей, то брачные драки самцов-львов он видел вряд ли. А даже до примитивного cinema еще четыре столетия топать.
Но был тут же пойман точным Эссексом.
- Откуда вы знаете об этом? - почему-то с подозрением спросил граф.
В чем он подозревал Монферье? Во вранье?.. Скорее всего. Не в принадлежности же к Службе Времени, в самом деле!..
- Я был в Африке, - скромно сказал Монферье, подтвердив тем самым правоту Эссекса - про вранье.
Но и опровергнув ее, поскольку в виду имелся не граф Монферье, а Смотритель, который Африку повидал в разных местах и в разных временах (если позволительно так выразиться).
- Когда успели?
- Уже три года прошло с тех пор… - Фраза прозвучала с ностальгической ноткой, что намекало на дивные воспоминания, которых у сидящих за пиршественным столом, увы, нет. - Я много путешествовал, друзья. А в итоге где я? В Англии. В прекрасной Англии, в единственном месте, где сегодня может ожить призрак театра. Один из многих, да. Но такой, который потрясет мир.
- Мир? - переспросил Эссекс.
- Мир, - подтвердил Смотритель. - Я прекрасно понимаю, что понятие "призраки" - чисто философское, и конкретно к театру… к "Театру", "Куртине" или "Розе" с "Лебедем"… не относится. Но театр как явление вполне, на мой взгляд, отвечает философской идее Фрэнсиса. Он влияет на формирование стереотипа мировосприятия у человеческой особи, в частности, и у общества в целом. Последнее - если при зрак устойчив и социальный миф, который им формируется, экстерриториален.
- Это как? - не понял Рэтленд, внимательно, чуть рот не открыв, слушающий Монферье.
- То есть одинаково воспринимается в Англии, во Франции, в Испании… Короче - везде, - объяснил, как отмахнулся, Бэкон.
Он тоже слушал очень внимательно, как, впрочем, и все. Казалось, никто не ожидал от веселого и на первый взгляд непритязательного (интеллектуально) француза таких философских изысков, что привычны для Бэкона или, на худой конец, Эссекса, но пока недостижимы юным Саутгемптону и Рэтленду. В семнадцать - недостижимы, а в двадцать пять, оказывается, - вполне, вполне… Есть к чему стремиться… Конечно, подлый вопросик мог всплыть, такой, например: откуда француз всего поднабрался, если он то и дело мотается по свету? Не в Африке же, не от дикарей же… Но вряд ли, даже всплыв, этот вопросик надолго задержался на поверхности: в славной кембриджской компании ни глубокие знания, ни артистическое… (вот вам свой, домашний призрак театра!)… умение ими свободно оперировать не являлись чем-то удивительным. Так что как всплыл, так и утонул. А Смотритель увлеченно продолжал: - Поэтому я и говорю не о Лондоне, не о Париже или Мадриде, а о целом мире. Призраки, как известно, живут долго, если не вечно. В каждом родовом замке их - толпы. Призрак Театра, как философское явление, тоже вечен, если все же согласиться со мной и счесть театральность врожденным свойством человека и человечества. Но я предлагаю вам не философию, а Игру. Вернее - Великий Розыгрыш. Я предлагаю вам разыграть для начала Англию, а там, если все удастся, розыгрыш захватит всю Европу, я уж не рискую дальше заглядывать. предлагаю вам совместный проект, который никто, кроме нас с вами, не сумеет воплотить в жизнь. Никто, потому что не хватит ни фантазии, ни азарта, ни терпения, ни знаний. Ни таланта, наконец! А нам хватит!.. Я давно об этом думал. Но знакомство с вами, милорды, да еще и удивительно вовремя… вовремя - для меня!.. сформулированная Фрэнсисом идея… да просто термин, данный им!.. все это, вместе взятое, заставило меня, как вы, Роберт, сказали, протрястись вечность в препоганой карете по препоганой дороге от Лондона до Кембриджа и спросить вас: ну что, играем?..
Он намеренно ничего толком не объяснил. Он хотел ошарашить их, зацепить натиском, яростью, азартом, с которыми он нес вслух всю эту псевдофилософскую, псевдонаучную чепуху. Ом хотел заставить их обалдеть от услышанного и непонятого. Он хотел, чтобы они задавали вопросы - наперебой, бегом, отталкивая друг друга локтями.
И тогда бы он все спокойно им объяснил. Что мог.
Молчание опять решило зависнуть, но Смотрителю оно не мешало. Он самостоятельно отпил пивка, отломтил от бараньей ноги на серебряной тарелке шмат мяса и запихнул его в рот целиком, лишив себя на некоторое время дара речи.
Впрочем, время у него было.
Ребятки переваривали услышанное, но (слаб человек!) не отказывались от возможности попереваривать и съеденное. Вместо того, чтобы немедленно атаковать графа Монферье вопросами, они молча (молча!) повторили его действия, то есть хлебнули пива и заели мясом.
И только после этого тихого бытового действа, то есть прожевав и проглотив прожеванное, Эссекс спросил:
- Все это очень интересно, Франсуа, но я как-то не очень понял: в чем смысл игры, на которую вы нас подбиваете?.. И, похоже, мои друзья тоже в некотором недоумении…
Юный Рэтленд, опасаясь, что француз обидится, счел необходимым объясниться:
- Вы не думайте, мы не против игры в принципе. Мы все - Игроки с большой, надеюсь, буквы. Да что говорить! Всяк, кто учился в Кембридже, игрок по жизни - душой и телом. Но правила, сэр, расскажите нам правила - это раз. И два: в чем наш профит? Что мы можем выиграть в вашей Игре?
Смотритель ждал вопросов и дождался. Именно тех, которые и должны были выскочить первыми.
- В нашей Игре, - поправил он Рэтленда. - Один я не сделаю ничего… А вот что мы можем выиграть?.. - медленно, растягивая паузы между словами, переспросил, эдак раздумывая над глубинной сутью вопроса. И выдал в ответ не менее глубинную суть: - Бессмертие, милорды, личное бессмертие в Истории, потому что род каждого из вас бессмертен в ней поопределению. Но личное бессмертие, как известно, могут принести лишь две сферы деятельности… успешной, разумеется, хотя и позор может прославить, но кто к нему стремится, хотел бы я знать. Итак, первое, что может вписать чье-то имя в Историю, это - война. Победная, разумеется, и, разумеется, не для толпы, а для лидера. А второе… Второе, милорды, это - слово, оставленное на чем-то материальном. На скрижалях, например. Или на папирусе. Или на бумаге. Или на чем-то, что когда-нибудь бумагу заменит…
- Вы предлагаете нам сочинительство? - Тон Саутгемптона был высокомерен. - Мы и без вас играем в такую игру, но не думаем о бессмертии.
- Потому что плохо играете, - честно и нелицеприятно заявил граф Монферье. - Бездарно, господа, играете. И не думаете о бессмертии. Скажете: для бессмертия нужен гений? Скажете: Гомеры или Аристофаны не рождаются толпами?.. Верно. Но у меня есть для вас гений. Живой. Во плоти и крови. Да, всего один. Но для нашей Игры только один и нужен.
- Что это за фрукт? - быстро спросил Рэтленд.
Похоже, он более других поверил французу и заинтересовался идеей призрака.
- А вот это, милорды, тайна. Причем - не моя. Настолько не моя, что я ею просто не владею. Не знаю. Я лишь простой водонос на дороге от Источника к жаждущим, но хода к самому Источнику я не ведаю.
- Красиво излагаете, - усмехнулся Эссекс. - Тогда у кого же вы берете воду, сэр, если использовать вашу цветистую метафору?
- Не знаю, милорды.
Не утверждать же, в самом деле, что к "источнику" ходит Уилл Шекспир, общительный актер на вторые роли из труппы Бербеджа, а качает воду некто Смотритель, явившийся из двадцать третьего века!
- Тогда в чем же здесь игра? - В голосе Рэтфорда слышалось разочарование мальчишки, которому посулили футбольный мяч и пропуск на поле, а потом показали кукиш.
- В текстах, милорды. В гениальных текстах.
- Они есть?
- Уже есть.
- И много?
Вопросы посыпались ото всех четверых.
- Полагаю, дня через два-три я смогу показать вам первую пьесу.
- Первую? Будут еще?
- Будет столько, сколько мы посчитаем нужным - чтобы сотворить Гения. Одного. Согласитесь, Гений в одном экземпляре вряд ли сможет даже за всю жизнь написать более трех десятков действительно гениальных пьес.
- А почему театр? Почему не философия?
- Потому что Источнику нельзя приказать, чтобы из него текла не вода, а, например, молоко.
- Но получается, что Гений уже есть, некий неизвестный ни вам, ни нам Гений. При чем здесь процесс сотворения?
- При том, что любому Гению необходимы условия, что бы предъявить миру свою гениальность.
И опять: не рассказывать же собеседникам о том, какое значение в "раскрутке" любого проекта имеет профессия под условным названием "public relations".
- А сам он, ваш Гений, ничего предъявить не может? Прежние гении никого, насколько я знаю, на помощь не звали…
- Эти условия будем создавать ему мы?
Два вопроса подряд. Отвечать по мере поступления.
- Сам - не может. Уж не знаю, как в Англии, а во Франции человеку низкого происхождения трудно пробиться в гении. Да и кто из высокородных поверит всерьез, что некий простолюдин может быть умнее, образованнее, остроумнее, да просто талантливее его, высокородного? Не говорю о присутствующих, но об остальном свете скажу: никто. В голову не уложится: как так - из грязи да в гении! Снобизм, увы, в нашей с вами среде сильнее здравого смысла, согласитесь, милорды… Поэтому необходим авторитет сильных мира сего, чтобы предъявить Гения urbi et orbi и убедить urbi et orbi, что перед ними - Гений. Ответил?
Ответил. Но не исчерпывающе.
- Нашего авторитета хватит, чтобы назвать имя Гения, из какой бы грязи он ни выполз. Поверят.
- А вы мне поверите?
Это был вызов. Продуманный. Заранее. Смотритель исподволь подвел собеседников именно к этому простенькому вопросу, на который, по его мнению, ответа не имелось.
А они ответили - нестройным хором:
- Поверим… Почему бы и нет… Вам, граф, - несомненно… Имя, имя!..
И тут Смотритель выбросил на стол (все тот же - мокрый от пива, заставленный грязными тарелками, замусоренный стол в трактире "Вол и муха") последний козырь. Может, туза. А может, валета. Не важно - что. Важно, что больше козырей ни у кого не было.
- Все-таки хотите имя? Вырываете из меня чужую тайну? Не пожалейте, милорды. Но раз требуете - извольте. Имя Гения - Уилл Шекспир, рожденный в Страдфорде, актер труппы Джеймса Бербеджа. Мое слово!
И опять повисло молчание. Висеть ему не перевисеть. Стоило предположить, что шумный трактир "Вол и муха" за всю свою историю не видал за своими столами таких задумчивых посетителей. Не пиво бы им пить с бараниной вперемешку, а нектар цедить и заедать, естественно, амброзией, поклоняясь не приземленным Мельпомене с Талией, а возвышенным Урании с Каллиопой.
- Быть не может! - воскликнул Эссекс.
- Бред, - сказал Бэкон.
- Не смешите нас, Франсуа, - засмеялся тем не менее Саутгемптон.
А нежный Роджер Мэннерс, граф Рэтленд, сложил губы рубочкой, но не плюнул, как давеча в окно, а посвистел. Что-то, видать, уничижительное. В адрес графа Монферье, прожектера и мечтателя.
- Что и требовалось доказать! - подвел итог граф Монферье.
- Ну, только не он, - сказал Эссекс. - Не ловите нас на непроизвольной реакции.
- А почему бы и не он? - удивился Смотритель. - У вас на любую персону вроде Шекспира будет та же реакция. И такая же непроизвольная. А я-то считал вас прогрессистами и вольнодумцами, способными подняться выше искусственных классовых барьеров. Но - увы. Для вас, оказывается, все попрежнему, как тыщу лет назад: рожденный ползать летать не может.
- Это кто сказал? - неожиданно заинтересовался Рэтленд.
- Спиноза, - ответил Смотритель просто так, потому что не помнил, кто это сказал.
Пива хотелось - зверски. Но никто не пил. Мизансцену разрушать не стоило, счел Смотритель.
А тут, к слову, опять лелеемое всеми молчание повисло. Прогрессисты и вольнодумцы вынашивали достойный ответ наглому обвинителю, нагло же оперирующему неведомой в шестнадцатом веке революционной терминологией. Однако ж всем понятной.
- Текст, - сказал наконец Эссекс, как самый деловой.
- И верно, - согласился Бэкон, как самый вдумчивый, - принесите текст, Франсуа, мы его прочтем и либо согласимся с вами, либо - уж извините.
- Вы сказали: через два-три дня ваш Гений завершит свой труд? - спросил Саутгемптон. - Отлично! Тогда через три дня ровно в полдень в "Пчеле и улье". Пиво там, кстати, совсем не хуже, чем здесь.
- Хорошо бы все-таки согласиться, - мечтательно протянул Рэтленд. - Какая Игра может получиться!..
Похоже, он один увидел что-то необычно привлекательное для себя в туманном предложении Монферье. Зная будущее, следует отмстить: он был прав.
8
Им нужен текст - будет им текст.
Вернувшись в Лондон к ночи…
(в "Пчеле и улье" торчали до заката, с пива плавно перешли на пшеничное, так что в карету графа Монферье загрузили бревно бревном)…
по приезде домой Смотритель послал Кэтрин к Шекспиру с устным требованием явиться поутру, часиков эдак в десять, не ранее (но и не позднее), прихватив с собой Елизавету, причем явиться выспавшимся и с ясной головой. Сам он (без дураков опьяневший) не сомневался, что утром будет как новенький шиллинг: привычка пить много и привычка приходить в рабочее состояние быстро - составляющие (сестры-близнецы) для профессии Смотрителя.
Так и случилось.
Проснулся рано, совершил положенные утренние процедуры, даже позавтракать успел, сняв остатки похмелья доброй порцией кислого молока, а тут и Шекспир заявился.
- Почему один? - спросил Смотритель. И еще спросил: - Завтракать станешь?
- Елизавета вот-вот придет, у нее там дела какие-то были на полчаса, она еще вчера предупреждала. Стану, - по порядку ответил Уилл.
- Что за дела? - полюбопытствовал Смотритель.
- Не знаю, - простодушно сказал Уилл. - Она не говорит, я не спрашиваю.
- Так и живете, ни о чем друг друга не спрашивая?
- Лишние знания - лишняя головная боль, - объяснил Уилл, налегая на еду, поданную Кэтрин.
- Екклесиаст, - прокомментировал Смотритель.
- Что? - не понял Уилл.
- Библию читал?
- Приходилось…
По не слишком уверенному ответу Смотритель понял, что Ветхий Завет не является настольной книгой Уилла, а родственное отношение оброненного им афоризма к знаменитой мысли Екклесиаста - случайно. Сквозняком навеяло. Да и мало кто в этом мире-времени знал Книгу Книг хотя бы на уровне одного, но полного прочтения.
Но вот отношения Уилла и Елизаветы стоило тактично прояснить, пока девушка не появилась лично.
- Ты давно знаешь Елизавету?
- Месяца два, наверно. Не помню точно.
- Как познакомились?
- В театре, естественно, где ж еще. Нас Ричард познакомил. Знаешь его?
Смотритель знал, о ком речь. Ричард Бербедж был сыном Джеймса Бербеджа и актером труппы отца. Неплохим актером. Смотритель однажды видел его в пьесе Томаса Кида, названной (в интерпретации Бербеджа-папы) длинно и скучно: "Месть принца за поруганную честь короля-отца", сюжет которой весьма напоминал сюжет еще не написанного "Гамлета". Ричард принца и играл. Очень прилично играл.
И то хорошо, подумал сейчас Смотритель о "Мести принца", будет Шекспиру из чего впоследствии свою бессмертную пьесу сложить. Через века антишекспиристы скажут: плагиат? Скажут: ничего самостоятельного, все слизано? Да кто их вспомнит - этих анти-переанти? Никто! А Шекспир - живее всех живых плюс - миф о нем будоражит умы не одну сотню лет. А фокус прост. Можно, например, взять за образец простую деревенскую песенку и сотворить из нее Великую Музыку. "Гамлет" - это именно Великая Музыка, сотворенная из простой песенки Кида. Но сделать фокус может лишь избранный… Кстати, и про "Укрощение строптивой" тоже скажут: не оригинальная идея, а как сейчас, на глазах прямо, достойно получается! Песня просто…
- А он Елизавету откуда знает?
- Понятие не имею. Не спрашивал. Встречались где-то.
- Только встречались?
Смотритель был подозрителен и строг, как какой-нибудь близкий родственник девушки, родной дядя, например.
- Она ж девица! - вскричал Уилл, почему-то покраснев. - Ей же семнадцать всего!
- Знаем мы вас, - сообщил Смотритель, на минуту забывая, что ему здесь всего - двадцать пять, он на четыре года моложе того, кому взялся читать мораль. - А у тебя с ней что?
- Да ничего, честное слово! Так, общаемся иногда, беседуем… Умная она очень, знает много, с ней интересно.
- И все? - Ну прямо пуританином был граф Монферье, ну не по годам благонравным.