(Смотритель имел возможность и право заглянуть мысленно как на несколько лет вперед, так и на несколько сотен лет вперед)…
превратится в театр под названием "Глобус" и станет, благодаря Шекспиру, всемирно знаменитым.
Хотя, как сказано, у Бербеджа, человека небедного, и в годы "Театра" был неподалеку еще один, именуемый "Куртиной". Но для постановки "Укрощения" он выбрал "Театр". И Саутгемптон с Эссексом, выделившие деньги на постановку пьесы, высказали предпочтение более старому и, как они мотивировали выбор, более привычному для них зданию. Это - к слову.
А если по делу, то оно, как принято говорить, горело в руках Джеймса Бербеджа. Причем буквально - в руках, поскольку он часто пускал их в ход, чтобы подбодрить растерявшегося, объяснить непонятливому, расшевелить нерадивого.
Если честно, то театр в конце шестнадцатого века (да и позже тоже!) вряд ли можно всерьез сравнить с тем театром, который реально начался только в двадцатом, но с тех пор развивался стремительно и практически всегда непредсказуемо, несмотря на все угрозы смерти, которые (за последние три сотни лет) несли ему непрерывно совершенствующиеся технические виды зрелищ. Ну не умирал - и все тут!
Но несложно объяснить, почему не умирал. Именно в двадцатом веке хозяином в театре стал не актер и уж тем более не драматург, а режиссер, и только режиссер, ибо результат начал зависеть в основном от того, как он сумеет прочесть и увидеть пьесу (то есть исходник), от того, что, какие невидимые читателю (а порой и автору пьесы) мысли разглядит за частоколом слов…
(о значении подтекста говорилось ранее)…
от того, как он объяснит исполнителю его роль. Смотритель мог добавить ко всему названному еще и такие составляющие общего успеха, как работу сценографа, художников по костюмам и свету, композитора, а потом и музыкантов, мастеров светотехники и звуковиков. Да еще и само техническое оснащение театра решало многое! Но все это не работало без собирательных, объединяющих таланта и воли режиссера.
В театре Елизаветинской эпохи режиссер тычками понуждал актеров лучше учить текст, крепче запоминать его, громче произносить и стараться поменьше передвигаться по сцене, чтобы стиснутые в "яме" зрители могли уследить за происходящим - раз, а два - коли сложно было вертеть туда-сюда головами, то просто наслаждаться громко, внятно и желательно с должными интонациями произносимым актерами текстом.
Когда в конце девятнадцатого века итальянец Гульельмо Маркони впервые осуществил передачу и прием сигналов (всего лишь сигналов) на расстоянии в два километра, когда канадец Реджинальд Фессенден в начале двадцатого научился передавать уже на большие расстояния человеческую речь, когда, наконец, американец Ли Де Форест придумал электронную лампу, после чего появились радиоприемники, - вот тогда театру стало возможным прийти в каждый дом. И что из этого вышло? Радиоспектакли (в том числе и по пьесам Шекспира) стали наипопулярнейшими у домохозяек, готовящих обеды и ужины мужьям и детям, у стариков, для кого выход за дверь становился непосильным, у детей, которые предпочитали чтению сказок легкую и радостную возможность услышать их по радио. У всех, кто по разным причинам…
(отсутствие денег на билеты, нехватка времени, отдаленность театров от места жизни)…
не мог услышанное - увидеть. В театре. На сцене. С живыми актерами.
И это был именно театр, и его слушатели (не зрители) все услышанное могли зримо представить себе, тем более если актеры, занятые в радиопостановке, не халтурили.
Потом, правда, театр перекочевал на ти-ви и снова стал зрелищем, хотя и домашним, потом - в Сеть и так далее, но суть примера с радиотеатром в ином: если кто-то хочет понять, от чего получали удовольствие зрители театра Бербеджа…
(или, точнее, лорда-камергера, который этот театр курировал)…
то пусть включит радиоточку (если он живет в середине двадцатого) и проникнется разнотональностью и разноинтона-ционностью (ох, что за слово!) актеров, разыгрывающих в миллионный, быть может, раз со дня написания то же "Укрощение", или всунет в плеер цифровой диск (если он - из двадцать первого), а если он - современник Смотрителя, то пусть придет домой и просто скажет: "Шекспир. "Укрощение строптивой". Театр "Глобус". И в комнате поселятся голоса актеров из неумирающего лондонского театра. Как вариант. То есть театр, воспринимаемый "на слух", оказался живучим. А если учесть, что он берет свои истоки та-ак далеко во времени, то…
Короче, если подбить итог, то главным инструментом воздействия на зрителя в театре Джеймса Бербеджа была сценическая речь, и выход спектакля впрямую зависел от умения актеров запоминать текст. То, что Шекспир (и Елизавета) писали стихами, заучивалось легче. Зато все, что писалось прозой, можно было вообще не учить наизусть: лишь бы смысл верно донести.
Поэтому спектакль был готов ровно через неделю, и афиши, повешенные на деревянных столбах, вкопанных в землю на площади перед театром, оповестили о премьере.
Опять к слову. В эти дни Смотритель почти не встречался с Шекспиром и Елизаветой. Почти. Только дважды они обедали у него, и оба раза после обеда Уилл выдавал новый сонет. Сначала это был тридцать шестой (по каноническому счету), в котором Уилл впрямую признавался в любви к Неизвестной…
(иначе не скажешь, поскольку он ни разу не назвал ту, которой посвящал сонеты)…
признавался, так сказать, открытым текстом: "Ну что ж, пускай!.. Я так тебя люблю… что весь я твой и честь твою делю".
Так сонет заканчивался.
Смотритель не знал, намекал ли Уилл Елизавете о своих чувствах, говорил ли, что сонеты адресованы ей. Скорее всего - нет, потому что внешне Елизавета демонстративно не принимала слышимое на свой счет. Сидела с лицом восхищенным, но - восхищенным только поэзией. Ни тебе пламенеющих щек, ни тебе опущенных долу ресниц, ни тебе пальцев, суетливо теребящих шелковый платок. Смотритель не знал, как должна реагировать на признание в любви девушка Елизаветинской эпохи, но Елизавета очевидно реагировала не на признание, а именно на поэзию.
После следующего обеда Уилл выдал совсем иное, чем прежде.
Он так и сказал:
- Тут про другое… Ничего? - И, не дожидаясь ответа, начал читать: - Смотри же, чтобы жесткая рука… седой зимы в саду не побывала… пока не соберешь цветов, пока… весну не сохранишь на дне фиала… Как человек, что драгоценный вклад… с лихвой обильной получил обратно… себя себе вернуть ты будешь рад… с законной прибылью десятикратной… Ты будешь жить на свете десять раз… десятикратно в детях повторенный… и вправе будешь в свой последний час… торжествовать над смертью покоренной… Ты слишком щедро одарен судьбой… чтоб совершенство умерло с тобой.
- Закончил, помолчал, спросил ожидающе: - Как тебе?
Шестой сонет, автоматически отметил Смотритель и только тогда дал волю удивлению. Не наигранному, он действительно удивился, потому что адресата женского пола можно было подозревать, а вот адресат мужского пола с ходу не просчитывался.
- Мне? - переспросил. - Мне нравится. Как всегда. А к кому ты обращаешься в сонете?
Поскольку, повторим, три прежних были - к женщине, Смотритель не рисковал (особенно - при теоретически вероятной женщине) задавать по их поводу такой вопрос, боялся быть бестактным. Но кто тот мужчина, кому Уилл посвящает, мягко говоря, странные и одновременно изобилующие точными подробностями строки…
(про десять детей, например)…
хотелось узнать немедленно. И при чем здесь такт?..
- К тебе, Франсуа, - ответил Уилл.
Тихий ангел пролетел по комнате, нахально улыбаясь и подмигивая Смотрителю.
- Я потрясен, - сказал Смотритель. Он и вправду был потрясен. - Мне никто никогда не посвящал стихов. - И это тоже было правдой.
- Я тоже никогда никому не писал стихов, потому что понятия не имел, как это делается. Но появился ты и - вот…
Смотритель взглянул на Елизавету. Она смотрела на Уилла и улыбалась. Никакого восхищения поэзией в ее взгляде уже не было, только - отлично прочитываемая радость пополам с торжеством. Думалось даже, что автором сонета был не Шекспир, а она. Впрочем, Смотритель быстро поменял мнение: не автором, но несомненно - вдохновителем. Хотя сонет-то был сочинен в час обеда, когда Смотритель по обязанности, давным-давно ставшей привычкой, включил менто-связь.
Но Богу - Богово, а женщине - все.
- Я кое-что не понял, - начал Смотритель, - можно я спрошу?
- Спрашивай, - разрешил Уилл, - чего уж там.
- Про зиму - понятно, она не за горами. Цветы, весна - это тоже ясно, поэзия все-таки… А что ты имел в виду под драгоценным вкладом, который я получил обратно с лихвой?
Все, что Смотритель не ждал от Елизаветы, он обрел в Шекспире: и потупленный взгляд, и пальцы, теребящие не платок, а скатерть, и даже румянец на щеках привиделся Смотрителю. Хотя, быть может, только привиделся.
- Себя, - тихо сказал Уилл. - В том смысле, что, если б не ты, я как был актером, так и остался бы им. А ты сумел научить… нет, вложить… или как?., разбудить, да?.. - Он вконец запутался и замолк.
- Я все понял, - утешил его Смотритель. - Ты прав. Уже получил, и, надеюсь, все в итоге будет с лихвой… А что значит "себя себе вернуть"?
- Ну, ты же когда-нибудь перестанешь меня пасти и станешь свободным… - Уилл сказал это таким тоном, что дураку стало бы ясно, как ему не хочется, чтобы пришло "когда-нибудь".
И опять Смотритель счел необходимым утешить поэта:
- До этого "когда-нибудь" еще жить и жить. Хотя, не исключаю, через год-другой я тебе уже не понадоблюсь. Или понадоблюсь, но гораздо реже. Сам сумеешь "сохранять весну на дне фиала". А я верну себе себя и стану просто твоим слушателем и зрителем.
- Так может быть? - с надеждой спросил Шекспир.
И Елизавета посмотрела на Смотрителя с надеждой. Хотя ей-то что? Она вон безо всякой менто-коррекции работает на уровне Потрясающего Копьем…
- Так будет! - Поставил ударение на "будет". - Да, еще. Объясни мне твою привязанность к цифре "десять". Прибыль - десятикратная. Жить на свете я буду десять раз. Пророчишь ты мне десять детей, а я еще и не женат даже…
- Цифра - это образ, - сказал Шекспир, - потому что круглая и красивая. А дети… Это не совсем дети, не буквально… Это - как я… Я же не один у тебя… буду… и был, наверно. И еще. Ты сам говорил, что все мной сочиненное останется надолго. Мы умрем, а пьесы… и стихи вот… будут жить. Потому что совершенные… Потому что ты так захотел… Значит, когда я умру, когда ты умрешь, то все написанное не умрет…
Коряво сформулировано, но - скинем на волнение.
Если б Смотритель не знал Шекспира так, как он знал его, то задал бы себе вопрос, вероятно: а что он, Шекспир, знает о нем, Смотрителе? И все равно ответил бы: ничего. Потому что менто-коррекция сделала из подопечного гениального писателя, а не гениального провидца.
А разве при проведении менто-коррекции не вольны иметь место побочные эффекты, мог бы спросить себя Смотритель, которые гениальному драматургу дают возможность быть… ну пусть не гениальным, но хотя бы неординарным провидцем? А черт ее знает, эту менто-коррекцию, ответил бы в сердцах сам себе Смотритель, и скорее всего оказался бы прав.
О шестом сонете.
Если бы другие шекспироведы узнали страшную правду и, соответственно, поняли бы, что все их высокомудрые трактовки шестого сонета - чушь собачья, они бы одномоментно умерли в страшных судорогах.
И поделом.
Вообще, если честно, этот выход в прошлое просто изобиловал непредсказуемостями. Начиная с Елизаветы и… И заканчивая ею. Пока.
Накануне премьеры в очередной раз пили. Опять - бордоское. Теперь их было шестеро: к Игрокам присоединился Эдуард Рассел, граф Бедфорд.
- Спиваемся, - сказал Эссекс, приканчивая третий бокал. - Каждый день пить - это преступно. Ладно - мы. Но мальчиков жалко.
- Кого ты имеешь в виду? - вскинулся Рэтленд, который, надо честно признать, застрял на первом бокале.
Но Эссекса понял верно.
- Тебя, - подтвердил его понимание Эссекс. - Но не только. Еще Генри и Эдуарда.
Саутгемптон и Бедфорд пили наравне со старшими товарищами, то есть Бэконом (тридцать два), Эссексом (двадцать семь) и Монферье (двадцать пять). При этом Бедфорд был мрачен и молчалив. Казалось, что-то произошло в его жизни, причем - не раньше чем вчера, потому что позавчера, когда Эссекс привел его в компанию и познакомил с Монферье, Бедфорд был весел, многословен и остроумен. Впрочем, Смотрителю казалось и другое. Он почему-то думал, что мрачность и молчаливость шестого Игрока - не более чем маска, которую он по каким-то причинам надел и обязан носить. Причем маска эта весьма тяготит его, молчать он явно не умеет, а пьет по-черному, потому что это позволяет хоть зачем-то открывать рот.
- Мы - абсолютно здоровые, нормальные, умные и приятные собой джентльмены, всегда отдающие себе отчет в собственных состоянии, поведении и мыслях. - Саутгемптон произнес это внятно, громко и совершенно трезво, доказывая тем самым сказанное.
- Здоровые, нормальные, умные и приятные собой? - ехидно спросил Эссекс. - А чего ж тогда вам обоим Бриджет отказала? Может, усомнилась в чем-то? Например, в том, что приятные собой…
- Не бей по больному, - сказал Бедфорд, но сказал без эмоций, а как бы по обязанности, и Смотритель понял, что отказ Бриджет, чье имя уже всплывало в их беседах, и есть причина показательной скорби Эдуарда Рассела.
- Кто такая Бриджет? - немедленно поинтересовался Смотритель.
Он помнил, кто она. Он помнил, что она уже раз отвергла одного из их компании - Саутгемптона. Однако настойчивость Игроков и неприступность дамы восхищали.
- Сестра Роджера, - пояснил Эссекс. - Эти пьяницы… по очереди… просили недавно ее руки и получили категорический отказ. Генри - полгода назад, а Эдуард - вчера. Видишь: он - одно большое страдание.
- А причина отказа? - настаивал Смотритель.
- Причина обычная: она, видите ли, еще не готова к браку.
- Она действительно не готова. - Роджер бросился на защиту сестры. - Она еще слишком юна.
- Она еще слишком умна для своих лет, - сложил стих Эссекс. - Повзрослеет, поглупеет - выйдет. Но уже, к счастью, не за наших друзей. К счастью для нее, но и к счастью для них.
- Ты смеешься, а мне действительно больно, - сказал Бредфорд.
Судя по тону, особенно больно ему не было.
Почему все они так легко клюнули на предложение графа Монферье принять участие в Большой Игре? Да потому что с младых ногтей игра была основой их жизни, точнее - жизни людей их круга. Игра в чувства, игра в страсти, игра в войну, игра в мир, игра во-что-только-ни-придумаешь… И тот несомненный азарт, с которым они принялись устраивать Большую Игру, лишь подтверждал, что все они - игроки (со строчной буквы), а тут им предлагают абсолютно новую неигранную Игру, в которую никто из них и никто из их предков, родных, знакомых никогда не играл. То-то радости ребяткам!..
А отказ сестры Рэтленда - так, рутина. С кем не бывает.
- Да ничего тебе не больно, с кем не бывает. - Эссекс буквально повторил мысль Смотрителя. - Я даже не исключаю, что ты просто решил обыграть нашего друга Генри, но - промахнулся. Как и он.
- Я не промахнулся, - отверг обвинение Саутгемптон. - Я никогда не промахиваюсь. Просто вышла осечка. Может, мне попытать собственное счастье? - спросил
Смотритель, то есть граф Монферье, Франция, Лангедок.
- Не стоит, - охладил его пыл Эссекс. - Тебе тоже не повезет. Вот если бы Бэкон был графом и помоложе, тогда ему бы что-то могло светить… далеко впереди. Поскольку он у нас великий философ, отлично пишет и книг прочитал в сто раз больше, чем все мы вместе взятые. Но - увы: он не граф и не юноша. Он Бриджет не интересен и не пара.
- Хотелось бы посмотреть на ту, что отвергла предложения столь блестящих женихов. - Смотритель иногда вспоминал, что граф Монферье должен то и дело раздавать комплименты - как впрямую, так и опосредованно.
- Посмотришь еще, куда денешься, - уже деловито сказал Эссекс, прекращая пустую болтовню. - Вот лето закончится, пойдут балы… Давайте-ка лучше о деле. Завтра - премьера. Мы все идем в театр, это ясно. Нас уже шестеро, и я должен вам сообщить, что не прочь пообщаться еще и с Мэри.
- С графиней Пембрук, - поправил Саутгемптон.
- Это для тебя она графиня Пембрук. А для меня - родная тетушка моей жены.
Смотритель не знал точно, имела ли в Истории Мэри Сидни, графиня Пембрук, какое-то отношение к Потрясающему Копьем, вернее - подозревали ли ее другие шекспироведы в авторстве или хотя бы в знании подлинного автора. Но точно автора не знал ни один шекспировед, а подозревали они всех мало-мальски известных современников Шекспира, поэтому Смотритель согласился с Эссексом:
- Она может нам понадобиться. Поговори.
- Кто еще нам будет нужен?
- Я бы пока, на первом этапе раскрутки Мифа, не множил число Игроков, - объяснил Смотритель. - Семь - цифра оптимальная… Хотя древние римляне утверждали: что знают двое - знает и свинья, - он не помнил, кому принадлежало сие утверждение, но древние римляне хорошо с ним монтировались, - но это всего лишь - гипербола. Нас - шестеро, будет семь, если графиня поймет суть и прелесть Игры. Достаточно. А остальные, кто нам понадобится для Игры, пусть поработают пока на анонима, на торговую марку. В конце концов, товар-то под маркой отличный…
- Товар… как это ты о высоком… - неодобрительно сказал Рэтленд. - А что такое раскрутка?
В принципе, английское слово unravel в смысле восхищаться чем-то, восторгаться, уже существовало в языке, но Смотритель, понимая свою очередную оговорку, счел нужным доступно объяснить:
- Чем больше пороху, тем ярче и сильнее фейерверк. Тем с большего расстояния его видно. Верно? Я хочу так раскрутить цветное колесо огней под названием "Потрясающий Копьем", чтобы о нем начали говорить и писать и без нашего давления. Но пока, конечно, придется подавить на всяких вы-соколобых умников. Для начала можем использовать предсмертную… или посмертную, как точнее?., работу покойного Роберта Грина, например.
- Верно, - обрадовался Саутгемптон. - Я этого типа не знал, но его памфлет "На грош ума, купленного за миллион раскаяния" припоминаю. А ведь вы правы, Франсуа, он там обрушивается на какого-то "Потрясающего сцену", которому явно завидует. Он ведь сам тоже пьески кропал, да?
- Жуткие, - подтвердил Бэкон. - Я одну видел на сцене. Сплошная Древняя Греция. Тоска смертная. Между прочим, наш собрат: тоже из Кембриджа. Он еще и романы сочинял, как я слышал… Только он, по-моему, в том памфлете нападал на Марло. Или на Томаса Нэша. Или на Джорджа Пиля. И Генри Четтл так считал.
- Считать - считал, а книжечку коллеги издал, - язвительно сказал Эссекс. - Именно что посмертно. А потом в своем дурацком сочинении "Сон Добросердечного" так расшаркивается перед всеми тремя, что начинаешь думать, будто он эти нападки сам Грину и вписал. А что? Грин мертв, а мертвые сраму не имут.
- Хорошие люди учатся у вас в Кембридже, - вставил по ходу Смотритель.