(сейчас будет в-третьих и в-главных)… теория вполне может перейти в практику. Бэкон, как автор и вдохновитель, и лорд Берли, и граф Саутгемптон, и граф Эссекс, и некий милейший Уиллоби, который оказался просто Генри, и прочие нетрезвые и веселые - как вдохновленные философом и театралом, все они потенциально могут принять участие в раскрутке проекта под условным названием… каким?., каким-каким, ясное дело - "Потрясающий Копьем". Кто лично и сознательно (вряд ли таких будет много), кто - опосредованно, не зная сути дела (таких - большинство, если вообще не все).
И это будет хорошо, это будет правильно. Миф создается только и всегда коллективно, даже если сам коллектив (сотоварищи, соработники, соплеменники, соотечественники…) не ведает, что создает именно Миф.
Можно было бы продолжить рассказ о том, как текло и вытекло, наконец, в звездную полночь прелестное soiree в прелестном пригородном chateau сэра Уильяма Сесила, блистательного лорда Берли. Можно пересказывать речи и клятвы в верности, можно приводить смешные доказательства того, как провинциальный французский граф на раз завоевал расположение представителей лучших домов (и лучших умов заодно) Англии. Можно описать, как молодой и весело пьяный граф Саутгемптон довез в своей карете тоже пьяного графа Монферье до его лондонской обители, как скакала позади обиженная лошадка без всадника, притороченная к карете, как ворчал конюший, осматривавший и ощупывавший лошадку, как хлопотала Кэтрин, укладывая скверно соображавшего хозяина в его любимые шелка в спальной комнате.
Можно.
Но зачем?
Как только Кэтрин удалилась, тихонько прикрыв за собой дверь, Смотритель перестал быть мертвецки пьяным и скверно соображающим, просто приказал себе перестать и - перестал. И заснул, потому что смертельно хотел спать, а утром придет Шекспир, и Смотрителю работать с ним невесть сколько времени. Тоже, к слову, не отдых.
Шекспир пришел рано. Смотритель спал.
Кэтрин посадила Уилла в зале первого этажа, дала нехитрый завтрак, велела терпеть и не подавать признаков жизни, пока хозяин не изволит спуститься. А сама тихонько вошла в спальную комнату и поставила в уголке два (два на сей раз!) больших кувшина с горячей водой и таз для мытья.
Сказала тихо-тихо - вроде бы в никуда:
- Там к вам пришли… - и исчезла.
Похоже, она догадывалась, что хозяин не спит. А он и верно слышал, как пришел Уилл, выждал минут сорок - для сохранения образа усталого от светской жизни человека, и спустился в зал, не переодеваясь в дневное платье - в рубашке, расстегнутой на груди, в черных штанах-чулках, показательно заспанный и помятый, но - умытый и выбритый (на что дипломатические сорок минут и использовал).
Поинтересовался лениво и мрачно (с похмелья человек):
- Готов к подвигам?
- Готов, - гаркнул Уилл, оторвавшись от холодной баранины и вставая у стола по стойке "смирно".
Явление генерала дежурному по кухне. Ассоциация из далекого будущего.
- А нет ли у тебя, - это Смотритель обратился уже к Кэтрин, стоящей у того же стола вполне вольно, - какого-нибудь отвара от… - поискал слова помягче, понеопределенней, - дурного состояния?
- Как нет? - смиренно удивилась Кэтрин. - Есть, и очень полезный. Я приготовила… - Пододвинула ближе к графу серебряный, украшенный собранными из золотых проволок цветами кувшин, приподняла крышку, на вершине которой сидел тоже серебряный человечек и дудел в дудочку. - Вот…
Дух от кувшина пошел терпкий, но приятный.
До сего утра прислуга графа Монферье не имела причин или поводов, чтобы посудачить над поступками хозяина. Было, скорее, иное: причины посудачить над отсутствием таких поступков. Уж слишком правильным до сих пор выглядел граф, просто до отвращения правильным. Не пил сам, не устраивал дома никаких мужских попоек, не водил к себе дам легкого поведения, а уж о молодых людях того же поведения и говорить нечего. А тут - напился! Ах, как славно, как приятно, как понятно! И немедленно - кувшины с водой в спальню, и заранее приготовлен отвар, помогающий от жестокого похмелья, и кислое молочко, вон, холодное на стол выставлено - а вдруг захочет что-нибудь покушать…
Смотритель захотел. Не от похмелья никакого, которого и не случилось, а просто потому, что утро и жрать хотелось. Смел кислое молоко, закусил пшеничным свежим хлебушком, запил и на вкус приятным отваром, сказал Уиллу:
- Все. Я - живой. Пошли работать. - И Кэтрин: - Нам не мешать, не входить, не издавать громких звуков. Где перья, что я вчера заказывал?
- В кабинете, ваша светлость, - почтительно сообщила Кэтрин. - Как с утра доставили, так я в кабинет и отнесла. И на стол положила. И яблочко для них, крепенькое. И чернил вдоволь. И глобус установили.
Конечно, для Кэтрин составление слов во фразы не являлось достойным джентльмена занятием, но, во-первых, граф был французом, а значит, не совсем джентльменом, а об актере, хоть и славном малом, вообще говорить не приходилось. Так что - пусть их. Не блуд ведь какой, а все ж дело…
Уилл удобно устроился за весьма большим дубовым письменным столом, на котором лежал рулон писчих листов, а один из них Кэтрин развернула и прижала чернильницей (хрустальный шар на серебряном треножнике) и песочницей (другой шар, больший, на большем треножнике). Заточенные и очищенные перья торчали в высоком серебряном кубке, на тонкой стенке которого некто мужского пола сидел под раскидистым деревом и мечтал. Или сочинял пьесу. Рядом лежало желтое с красным боком яблоко - для чистки перьев от чернил.
- Начали, - сказал Смотритель, усевшись в кресло, в неудобное, надо признать, кресло, с прямой резной спинкой, с гнутыми и тоже резными ручками и с кожаным сиденьем, с которого Смотритель, не умеющий долго сидеть спокойно (и тем более прямо), постоянно сползал. - Начали, - повторил он и легко установил менто-связь с Уиллом.
Уилл взял очищенное перышко, обмакнул в чернильницу и неторопливо (уже без вчерашней исступленной поспешности) начал царапать им по листу, царапать, однако, не отрываясь, лишь иногда подымая глаза к далекому деревянному потолку, будто на черных от времени балках появляются нужные творчеству подсказки.
Смотритель на этот раз не спал, а внимательно следил за подопечным (подопытным?), понимал: первый раз - это как первая любовь (pardon за излишнюю красивость), то есть без оглядки, без осторожности, опрометью и - счастье, счастье, счастье. А второй - уже работа, уже за плечами пусть крошечный, но все же опыт (первой любви), который надо продолжить вдумчиво и не роняя первых лавровых листочков из ожидаемого в будущем венка.
Говоря совсем просто, Шекспир думал. Он думал над смыслом, над фразой, над словом, он представлял себе Катарину и Бьянку и старался сделать это как можно более отчетливо и резко, он проигрывал в голове реплики сестер, повторял их, забавно шевеля губами, и только потом заносил их на бумагу, как и раньше отчаянно брызгая чернилами.
Смотритель видел эту работу. Видел, естественно, глазами Уилла, вернее - его внутренним взором, который оказался доиольно точным.
Тут стоит на минутку отвлечься от творческого процесса и пояснить, что менто-коррекция…
(тоже, кстати, процесс, и тоже творческий)…
заставляя работать доселе спящие мощности человеческого мозга, использовала именно мощности, каковые изначально, как уже поминалось…
(Богом, вероятно, а то кем же?)…
заложены в каждого. Шекспир - не исключение. И то, что творил Шекспир, творил он, а не Смотритель, а Смотритель, если такое сравнение позволительно, как бы дежурил как бы при некоем рубильнике, при некоем выключателе, прерывателе и проч., а отойти погулять не мог, потому что означенный рубильник имел подлую тенденцию вырубаться, если его не держать… э-э… в данном случае - силой мысли. Еще сравнение: Сизиф. Закатил камень в горку, держит его - стоит камень. Отвлекся - камень вниз покатился. Сизифов труд. Опять же до поры. Рубильник чинится, Сизиф побеждает наложенное на него проклятие.
Два дополнения в ряд аналогий - плюс к первому, о начавшем ходить ребенке. Излишняя метафоричность - проклятие спецов Службы Времени, прикрывающих свое тайное дело простыми житейскими параллелями.
Впрочем, как показывает практика самого Смотрителя и его коллег, ничего не проходит бесследно. Беспробудно спящие (до поры) мощности потихоньку просыпаются. Сон становится беспокойным. Прерывается. И вот уже человечек становится (с помощью Смотрителя и его коллег) гением в положенной ему сфере человеческой деятельности. Мавр сделал свое дело.
Но почему мавр? Почему не Бог? Увы, нет ответа. И остается великая непонятка: откуда у Всевышнего такая скаредность? На кой ляд он бережет человеческий мозг? На черный день?.. Слабое утешение миллиардам покойников, которые с сотворения мира так и не дождались черного дня, чтобы испытать все свои собственные (Богом заложенные, но незадействованные) способности.
Да и живым - не радость, нет.
- Ну, вот смотри, что получается, - несколько недовольно сказал Уилл, откладывая перо и беря в руку листы с написанным. - Вроде как все нормально, но гложут сомнения…
Смотритель знал, что написано, поскольку бодрствовал и следил…
(менто-коррекция позволяла индуктору знать, что творит реципиент, знать, видеть, представлять, следить, а коли обобщенно, то вести его)…
за стараниями подопечного. Смотритель был доволен стараниями и не понимал, откуда взялись сомнения. Видно, взялись они где-то в других отделах мозга Уилла, куда Смотритель не забирался.
- Поделись сомнениями, - вполне искренне попросил он.
Вот Петруччо представляется Баптисте, отцу Катарины и Бьянке, послушай… Я дворянин из солнечной Вероны… Узнав, что Катарина, ваша дочь, умна, скромна, приветлива, красива и славится галантным обхожденьем, решил приехать я, увы, незвано, но чтобы убедиться самолично, насколько верно то, что говорят… - Уилл замолчал.
- И что тебя смущает?
- Если она такая стерва, как я ее задумал, то откуда бы взяться таким сладким слухам о ее скромности и любезности? Полагаю, в Падуе все знают, какова она на самом деле.
- И я полагаю, - согласился Смотритель. - Тогда объясни, какого дьявола ты написал этот монолог? Пусть бы он… Петруччо твой… сразу бы огорошил папашку чем-нибудь вроде: "Прослышал я, что ваша Катарина пускай красива, но ужасно злобна и нетерпима ни к сестре, ни к вам, тем более - к тем, кто входит в дом отцовский незваным гостем, то есть - к мужикам". Вот так сразу срубил бы он правду, и что, по-твоему, сделал бы папашка Баптиста?
- Выгнал бы хама.
- Точно! А что хаму нужно?
- Укротить Катарину.
- Уилл, милый, не забывай того, что ты написал вчера.
- Я помню, я и не думал забывать. Вот это, например, написал: "Приехал я сюда, чтобы найти здесь, в Падуе, богатую невесту. И будь она дурней жены Флорентия, дряхлей Сивиллы, злее и строптивей жены Сократа мерзостной Ксантиппы, пусть будет много хуже - мне-то что? Я повторяю: я хочу жениться не на жене, а на ее папаше, коль много денег есть у старика. И пусть она бушует без уздечки, как шторм на море, дам я ей уздечку. И после крепко натяну поводья. Я выгодно решил жениться в Падуе, и, значит, в Падуе я выгодно женюсь"… - додекламировал, спросил удивленно: - Слушай, откуда я знаю эти имена? И не просто имена! Я знаю, кто эти июди и чем знамениты. Но видит бог, еще вчера я и не слышал о них. Как будто кто-то заложил в меня лишнее знание…
- Считаешь - лишнее? - спросил Смотритель.
- Нет, конечно! Когда знание бывает лишним?.. Но откуда?
- От верблюда, - остроумно ответил Смотритель. Ему не хотелось что-либо объяснять, прерываться. Потом, после. Вот снимет менто-связь… - Потом объясню.
- Только не забудь, - сказал Уилл. - Да я напомню.
Смотритель машинально отметил в прочитанном Шекспиром монологе замеченное еще вчера: много, слишком много текста, далекого от канона. Как-то… пока неясно, как… придется исправлять. И текст, и, следовательно, ситуацию.
Спросил Уилла:
- Он выгодно решил жениться и - женится. Чего еще?
- Ты меня не понял, - с досадой сказал Уилл. - Ясное дело, что он поет перед папашей соловьем. Но, папаша, что, совсем осел?
- А как он себя ведет?
- Пока никак.
- С чего ты начал действие?
- С разговора Катарины и Бьянки.
- Сестры ругаются?
- Они перебирают мужиков и не могут разобраться: кто чей.
- Например?
- Ну, вот, например… Бьянка говорит: "Поверь, сестра, что среди всех мужчин мне ни один не встретился поныне, кого бы я могла любить до гроба…" А Катарина… она же строптипая, мы договорились… ей отвечает: "Врешь, Бьянка! Ну а как Гортензио?" Бьянка… наивная такая и добрая, в отличие от сестрицы… удивляется: "Он нравится тебе? Возьми его. Пусть станет он тебе послушным мужем". А Катарина: "А ты пойдешь не замуж, а за деньги, за Гремио и за его карман?" Бьянка: "Как? Гремио теперь ко мне ревнуешь?.. Нет-нет, ты шутишь! Я все понимаю. И ты шутила надо мной все время…" И тут Катарина - ну просто совсем с катушек: "Шутила я? Я снова пошучу!" И бьет сестру по щеке…
- А дальше?
- А дальше я перешел к явлению Петруччо отцу сестер.
- Рано… - Смотритель понимал: то, что он собирается сделать, вряд ли допустимо, и уж Служба, коли там это станет известно, по головке его не погладит. Но он видел, что Шекспир сочиняет не совсем то, что должен. Да и кто сказал, что легкая подсказка перципиенту во время менто-коррекции может чему-то повредить? Некая коррекция внутри менто-коррекции, да простится вольность терминологии. - Введи отца сразу после пощечины. Все равно надо объединить действием сцену ссоры сестер и сцену представления жениха.
- Думаешь? - чуть посомневался Уилл, но согласился: - Пусть так и будет. Входит Баптиста. И видит жуткую для сердца отца сцену, - продолжил Смотритель. - Он же не может промолчать? Не может. Вот он и возмущается: "Да что ж это такое? Ну и наглость! Ты, Бьянка, отойди… Бедняжка, плачет… Сядь вышивать, не связывайся с ней…" И Катарине: "Стыдилась бы! Вот дьявольский характер! Обидела сестру. А ведь она… тебя не задевает: хоть словечко ты от нее наперекор слыхала?"
- А Катарина - в своем амплуа, - подхватил Уилл, легко приняв нежданную помощь наставника: - "Она меня покорностию бесит! Не в силах я ее переносить!"
Сказав "а", стоит продолжить.
- Реакция Баптисты делится пополам. - Смотритель сам не понимал, почему так завелся, но останавливаться не хотел. - "В моем присутствии!" - это Катарине. И теперь Бьянке: "Ступайка, Бьянка". И Бьянка слушается отца, уходит. Теперь давай-ка монолог Катарины.
А здесь как раз подойдет монолог, который мы с тобой сочинили вчера… - Он сказал "мы с тобой", и эта милая прав да не насторожила Смотрителя, а скорее польстила. - "Меня терпеть не можете вы, знаю! Все - для сестры! Она получит мужа. А мне остаться старой девой, что ли, и из-за вас в аду мартышек нянчить? Молчите! Сяду вот и буду плакать, пока мне не удастся отомстить!"
- Отлично! - воскликнул Смотритель. - А теперь вводи гостей… кто там у тебя? Петруччо… кто еще?
- Гремио, Люченцио, Гортензио, Транио, Бьонделло… Сцена написана.
- А дальше что?
- А дальше - разговор Петруччо и Катарины.
- Приступай. Я жду.
- Слушай, - спросил Уилл, прежде чем приступить, - а почему ты сам не пишешь? Вон как у тебя получается…
- Это не у меня получается, а у тебя. Велика ль заслуга: - поймать придуманный другим сюжет и дать совет?
- Но стихами!
Reminiscentia, навеянная чужой versificatio, - темно объяснил Смотритель.
- А-а, - протянул Уилл.
Вроде бы понял. И сразу уселся и приступил. Скрипя и брызгаясь.
А Смотритель начал страдать от того, что совершил. Он всегда страдал, когда совершал в проекте что-то неположенное, что-то запретное. Он, к собственному сожалению, частенько совершал в своих проектах неположенное и запретное, и до сих пор все сходило с рук. И буквально: никто в Службе не знал о нарушениях Смотрителя. И еще более буквально: эти нарушения ничего не изменили в реконструируемых им мифах старушки Истории. Так что нынешние его страдания были скорее данью инструкциям Службы Времени, а вовсе не данью самому Времени. Оно длинное. Течет и течет. И камни, брошенные в его реку, лягут на дно. А Шекспир станет Потрясающим Копьем. Что и требуется от скромного специалиста Службы.
Отстрадав свое, Смотритель заметил, что подопечный не пишет, а смотрит не отрываясь в потолок. Уже слишком долго смотрит.
- Что случилось? - встревожился Смотритель.
Менто-коррекция не прерывалась. Шекспир должен был писать и писать, не останавливаясь на пустые раздумья.
- Сюда бы сейчас девушку, - мечтательно сказал он.
- Ты что, спятил? - изумился Смотритель.
Было чему: подопечный явно вышел из-под пресса менто-коррекции. Такого не могло случиться, просто не могло и - точка!
- Ты меня неверно понял, - смутился Уилл. - Я о другом. Ни я, ни ты - не женщины…
- Очень мудро и, главное, вовремя.
- Понимаешь, разговор Петруччо с Катариной - очень тонкая штука. Тут легко ошибиться. Женщина - она тайна… Я к тому, что не грех было бы проиграть реплики Катарины на хорошей и умной девушке. Проверить, все ли точно.
- Где ты сейчас возьмешь хорошую и умную? На улицу, что ли, бежать, останавливать каждую и проверять?
- Зачем на улицу? Она уже здесь.
- Где здесь?
- Внизу. С Кэтрин.
- Кто?
- Елизавета.
- Какая Елизавета?
- Моя Елизавета. Я все равно хотел вас познакомить…
Смотритель обозлился.
- Может, сначала - дело, а потом - всякие знакомства? Я не знаю иной последовательности и не умею останавливать ся на полпути. А ты сейчас даже не на полпути, а в самом его начале. Пьеса даже не началась толком, не разбежалась, а ты… И с чего ты взял, что я хочу знакомиться с какой-то девицей?
Ну не случалось подобного в практике Смотрителя! Никогда! Не могла менто-коррекция дать сбой… А она, оказывается, и не давала.
- Ты не понял меня, не обижайся. - Уилл был сама покорность и само послушание. - Она просто сядет здесь, я стану говорить текст вслух, и если я сфальшивлю в какой-нибудь реакции Катарины, то Елизавета скажет.
- Зачем нам Елизавета? - упрямо сопротивлялся Смотритель. - Я сам скажу, если сфальшивишь.
- Ты мужчина.
- Ты это уже сообщал. Запомни, Уилл: в драматургии лучшие женщины - мужчины. Кстати, почему на театре женщин всегда играют мужчины?
- Это глупое правило. Его давно надо поменять. А что до Елизаветы, так она и есть Катарина.
- То есть? - не сразу врубился Смотритель.
- То и есть, - ответил Уилл. - Когда ты сказал про строптивую, я сразу об Елизавете и подумал… Ну, чего ты противишься? Мы ж ничем не рискуем? Я пишу, я хочу писать, я хочу закончить эту пьесу, и если ты не обманул, будет и вторая, и третья… Но я хочу, чтоб она была не только веселой, интересной, увлекательной, но и - точной. Во всем. И в первую очередь в характерах… Может, я не прав, но драматург должен писать живых людей, а не придуманных из головы.
Может, со Смотрителем говорил Потрясающий Копьем?
- Ладно, - сказал Смотритель, - зови сюда свою Елизавету. Посмотрим, какая она умная и хорошая…