Из китайской "Книги Перемен"
По заснеженному двору солнечным утром мы в сопровождении однорукого ветерана перебирались из маршальского особняка в белую громадину Центра. Во дворе офицеры в чинах от лейтенантского до подполковничьего размахивали лопатами, убирая сугробы. Сколько я ни возражал, мой чемодан нес однорукий, доверив мне только завернутый в газету пухлый сверток с "мемуаром". Позади в распахнутой шубке, с одним ридикюльчиком в руках, в туфельках на "шпильках", Лайма довольно ловко перепрыгивала через сугробы. При виде нас офицеры на несколько минут прервали работу и смотрели на наше шествие как на некое диво. Причем, что самое странное, пялились не столько на Лайму (это было бы более чем объяснимо), а на меня, и, проходя мимо какого-то капитана, я услышал, как он украдкой бросил своему напарнику-лейтенанту: "Племянник…" И еще одно слово, совершенно загадочное, прозвучало неподалеку: "Рефаим…"
Все это началось, едва забрезжило утро. Лайма, только встав, еще прихорашивалась перед зеркалом, а я вчитывался в последнюю страницу "мемуара", написанную накануне (редкостная получилась дребедень), когда на пороге моей каморки возник одноногий Касьяныч и, браво клацнув о пол своей деревяшкой, с небывалой досель почтительностью пробасил:
- С переводом вас, товарищ старший матрос!
Лайма подскочила, не дав мне ничего сообразить:
- В Центр?! - выдохнула она.
- Корней Корнеич самолично распорядились, - размаслился в улыбке инвалид.
- А куда, Касьяныч? Там, в Центре, - куда?! - не дав мне и словом втиснуться, защебетала Лайма.
Касьяныч разладил усы.
- Куда… - с важностью произнес он. - В апартамент, вот куда…
От такого известия Лайма даже ойкнула, и прошептала, не решаясь поверить в удачу:
- Дядечка, это что же, неужели в те, на двенадцатом этаже? - И, услыхав в ответ: "На ём самом, на двенадцатом", - более не в силах удержаться, бросилась на ветерана, едва не свалив его с единственной ноги и с возгласом "ура-а!.." закружилась у него на шее.
Моего согласия, как всегда, явно не требовалось. Все здесь двигалось по какой-то механике, разобраться в которой я все равно бы не сумел. Впрочем, и сопротивляться такому повороту событий я особых резонов не усматривал. Тем более, что слово "апартамент" произвело впечатление даже на меня. "Апартамент" – это звучало!
И волкодавы во дворе, когда мы проходили мимо них, теперь уже не скалились на меня, а вполне миролюбиво урчали, словно чуя мою возлетевшую аж до "апартамента" человеческую значимость.
Мы были уже возле Центра, когда вдали обозначился снежный вихрь, который мгновение спустя материализовался в виде черного "Мерседеса", лихо затормозившего между нами и крыльцом, и из него вышел при полной генеральской форме никто иной как мой дядя Орест Северьянович.
Поскольку единственная рука крюкастого инвалида была занята моим чемоданом, честь он отдавать не стал, а лишь колесом выкатил грудь. Лайма так вытянулась, что ее хорошенький подбородочек устремился в небеса. Дядя, не обращая на них внимания, уже привычно похлопал меня по шее:
- Что, брат, пошел, смотрю, на повышение? Мы, Погремухины, долго никогда не сидели в тени. Дорожи доверием – то ли еще будет!
Я хотел было спросить, каковы теперь, в связи с повысившимся доверием, будут мои обязанности, и что это за такой "апартамент", куда меня ведут, но Орест Северьянович, как обычно, не дал вклиниться словом.
- Ладно, будет время – еще поговорим, - сказал он, снова уселся в машину, и "Мерседес" в один рывок исчез за углом маршальского особняка.
Крюкастый и офицеры с лопатами, стоявшие поодаль, взирали на меня с нескрываемым почтением. А уж как Лайма смотрела, нет слов и передать!
Охранник Центра без лишних вопросов распахнул перед нами стеклянную дверь, и мы вступили в просторный, как в гостинице, вестибюль.
Здесь под надзором вросшего посреди холла, как баобаб, крупноголового полковника тоже вовсю кипела работа – человек пять выстилали вдоль лестницы длинную ковровую дорожку, другие терли окна, четверо в синих спецовках передвигали мебель, кто-то здоровенный, в цветастом халате и в ушанке, стоя на стремянке, привинчивал к потолку плафон. По облачению я его и узнал – это был мой знакомец Афанасий. Из-под потолка проистекало мощное амбре – смесь запаха сапожной кожи (башмаки на нем были новенькие), дешевого мыла и, насколько я понимаю, прокисшей браги.
Дывлюсь я на нэбо,
Тай думку гадаю… -
напевал он со своей верхотуры, -
Чому я нэ сокил,
Чому нэ литаю?.. -
и, я готов поклясться, не касался он в эту минуту стремянки ногами.
Полковнику, при всей его баобабистости, каким-то образом удалось, не меняя ни осанки, ни выражения лица, выразить по отношению к нам какую-то внутреннюю почтительность. Лайма сделала вид, что не заметила этой его потуги, посмотрела на него, как и должно смотреть на неодушевленное дерево и тут же перекинула взгляд на пышнотелую деваху, мывшую окно.
- Трудишься, Кумова? - со змеиной немножко ласковостью спросила она. - А почему не в увольнении?
- Нету сегодня увольнительной, - без особой приветливости отозвалась эта самая Кумова. - Приказ читала?
Лайма была словно не от мира сего:
- Приказ?.. Какой приказ?.. Ах, да, что-то такое… Бедняжки!.. И давно вы тут?
- С полседьмого утра… - сказала та, испепеляя ее глазами.
Лайма улыбнулась ангельски:
- Славненько. Вы, Любочка, сверху, наверно, начали? Значит, на двенадцатом уже прибрали. Чудно! Нас с Сереженькой как раз туда, в апартаменты переводят.
Ах, как эта пышная Люба на нее смотрела, как мяла тряпку в руках! Если бы не баобаб-полковник, взиравший на нас, право, не знаю, чем дело бы кончилось.
- Ну, трудись, красавица ты наша, - не преминула Лайма подлить еще капельку яду и под пудовым взглядом Любы царственно направилась к лифту.
Возле лифта я едва не споткнулся о чью-то согбенную спину. Человек, стоя на четвереньках, силился оттереть пятно на ковре.
- Пардон… - проговорил он, отполз подальше и тогда только обернулся.
Лишь тут я узнал в нем своего давешнего собеседника, философа-сапожника Брюса. Из кармана у него по-прежнему высовывалась та самая потрепанная книжонка с заголовком "Карлик Нос", но сам он основательно изменился со времени той нашей встречи – похудел, осунулся, глаза сквозь очки смотрели на меня колюче. На четвереньках, сгорбленный, он и вправду немного напоминал морскую свинку.
Какую-то свою вину я перед ним чувствовал за тот наш оборвавшийся так нелепо разговор.
- Иван Леонтьевич, - обратился я к нему, - рад снова вас встретить!.. - И со смущением, вполне объяснимым, когда говоришь с человеком, стоящим перед тобой на четвереньках, добавил: – А вы были правы: я таки оказался в Центре. Видимо, тут и вправду для всех одна дорога…
- Quod только и erat demonstrandum,- весьма хмуро буркнул философ. - Ну, не для всех, положим… А насчет вас – кто бы сомневался? - И вздохнул: – Эх, молодой человек, молодой человек…
Что-то он явно имел против меня.
- Может, встретимся, Иван Леонтьевич, поговорим? - предложил я.
Снизу вверх он смерил меня отчего-то презрительным взглядом, еще раз вздохнул, отвернулся и на четвереньках уполз в конец коридора.
- Странный он, - будто оправдываясь, обратился я к однорукому инвалиду, когда мы вошли в лифт.
- А у нас пару деньков на "губе" посидишь – еще не таким станешь, - хмыкнул ветеран.
- И за что ж его? - Я неосознанно чувствовал тут и свою подспудную вину.
Ветеран ответил коротко, желая пресечь этот явно лишний с его точки зрения разговор:
- А чтоб не болтал. Взяли моду, понимаешь!
- У вас тут, что же, и штатских на гауптвахту сажают? - не отставал я.
- Да еврейтор он, еще с завчерашнего дня, - пояснил инвалид. - И добавил: – По мне – так оно лучше бы – как в прежние времена: всыпать дюжину горячих, чтоб неповадно, - и короткий разговор.
Нет, странный был этот Центр. Едва ли я когда-либо смог бы постичь его загадочные законы.
Однорукий нажал кнопку, и дверцы лифта съехались, отрубив от нас коридор и копошившегося там беднягу Брюса с его обидами и горестями.
Пока лифт поднимался вверх, снизу докатывался печальный бас Афанасия:
Чому мэни, Боже
Ты крылэць нэ да-ав?.. -
с чувством пел он. И далее, сетуя на злосчастную судьбу, басил о том, что, не случись этой вопиющей несправедливости, давно бы уже он покинул эту грешную землю, "тай в нэбо злитав".
Грустно мне отчего-то было…
2
Приближаешься к нему, но он не тот.
Из китайской "Книги Перемен"
Даже роскошество "апартамента" не развеяло моей тоски. Зато Лайма, пока мы с ней осматривали свое нынешнее обиталище, была вне себя от восторга, и, видит Бог, ее можно было понять. Паркет на всем трехкомнатном пространстве апартаментов был устлан дорогими коврами. Меблировкой гостиной площадью метров в пятьдесят занимался кто-то явно обладавший отменным вкусом и не привыкший останавливаться перед любыми тратами, по стенам висели картины известных мастеров (копии все-таки, я надеюсь), хрустальная люстра была, наверно, стоимостью с хороший лимузин. В спальне, разместившись на огромной кровати с резными завитушками, можно было, если угодно, созерцать свое изображение на зеркальном потолке. Ванная комната ослепляла сверкающим кафелем и никелем. А когда Лайма открыла большущий холодильник на кухне, то, не сдержавшись, взвизгнула от восторга: такие яства, такие фрукты, такие вина, право, мало кто из живущих едал.
Когда же мы, изрядно придавленные увиденным, добрели до комнаты, служившей, надо полагать, кабинетом, впору было взвизгнуть и мне. Вдоль стен тянулись стеллажи с тысячами книг в дорогих переплетах – не перечитать и за десять жизней. Здесь была и классика, и всевозможные энциклопедии, и какие-то старинные фолианты на всевозможных ведомых и не ведомых мне языках, одетые в тисненый сафьян.
А письменный стол! Боже, что это был за столище! Огромный, резного красного дерева, покрытый сверху благородным зеленым сукном, с множеством выдвижных ящиков и ящичков всех размеров на все случаи жизни! Я даже представить себе не мог свою убогую персону, не по чину восседающую за эдаким столом! На одном углу стола стояла сверкающая бронзой настольная лампа, на другом – ультрасовременный компьютер со всевозможными прибамбасами, а между ними на выбор пишущая машинка и золотая паркеровская авторучка. Как убого выглядела моя замаранная рукопись, заботливо положенная одноруким инвалидом, тут, на зеленом сукне, посреди этого роскошества!..
Внезапно кресло, стоявшее перед столом, само сделало оборот, и мы увидели сидевшего в нем человечка в черной велюровой тройке. Он был очень мал росточком, поэтому его совершенно лысую, круглую, как бильярдный шар, головку мы не могли прежде увидеть из-за подголовника. Вообще человек был как-то уж очень правильно-геометрически кругл: круглые плечики, шарообразный животик, два шарика-кулачка, лежащих на подлокотниках, сверкающие черные ботиночки, совершенно круглые, похожие на копытца. Казалось, что весь он состоит из надувных шариков, и если ткнуть его иголкой, он тут же лопнет и опадет тряпицей. Возраст Велюрового совершенно не угадывался.
Умные круглые глаза смотрели на меня с круглого лица из-под покато круглого лба доброжелательно и вместе с тем изучающе.
- Сергей Геннадиевич, - обратился он ко мне наконец бархатным голосом. - Рад увидеть вас воочию! Заочно-то, признаюсь, я с вами знаком довольно давно. Боюсь, вы даже себе не представляете, насколько хорошо знаком! Наконец представилась возможность для личной встречи… Я надеюсь, очаровательная Лайма найдет для себя подходящее занятие и любезно позволит нам уединиться?
Лайма вытянулась перед ним с еще даже большим подобострастием, чем недавно, во дворе, перед дядей Орестом Северьяновичем:
- Слушаюсь, товарищ!..
- Гюнтер, - слегка поморщился он, - для вас я просто Гюнтер. И прошу вас (тем более, что я, как видите, в штатском) - ради всего святого, поменьше военщины, у меня на это с детства изжога.
В ответ на это Лайма ничего лучшего не нашла, как снова взбоднуть своей хорошенькой головкой:
- Слушаюсь, товарищ Гюнтер! Разрешите идти?
Круглый только мученически закатил глаза:
- Ступайте, милая, ступайте, - лишь махнул он устало кругленькой ручкой. - И подыщите себе занятие подольше. Надеюсь, вы меня поняли?
Вовсе потерявшись в субординации с этим странным незнакомцем, Лайма, тем не менее, вполне по-военному сделала "кругом" и вышагала из кабинета.
Когда мы остались одни, Сферический сказал:
- Надеюсь, у вас было время тут осмотреться? По-моему, все недурственно. Как на ваш взгляд?
- Пожалуй, даже слишком, - пробормотал я. - Не знаю, чем и заслужил…
- Ну-ну, будет! - воскликнул Гюнтер. - Не сомневаюсь – заслужите еще! И не такое еще заслужите! Отныне все в ваших руках!
- Вы имеете в виду… - Я покосился на кипу со своей писаниной.
Сообразив, о чем я, Сферический только махнул ручонкой:
- О, нет! Уж это я имею в виду в наипоследнейшую очередь… Кстати, весьма любопытно, что вы там успели… - Он бесцеремонно потянул к себе рукопись, вытащил один листок, за полминуты просмотрел его наискось и поморщился: – "…куда ни кинь взгляд, простиралась истерзанная взрывами земля…" М-да, молодой человек… Скажу я вам…
Я без борьбы согласился:
- Отвратительно.
- Рад, что с самокритичностью у вас все в порядке, - поддержал он меня. - Но я имел в виду не столько даже художественную, если позволительно так выразиться, сторону дела, сколько фактическую. Где, по-вашему, во время описываемых событий изволил находиться сам наш бесподобный Корней Корнеевич?
- У меня написано. Там, под Ореховкой.
- Это он вам сказал?.. Х-м!.. Интересно бы еще узнать, каким образом он туда попал. Разве что посредством телепортации. Ибо известно: во время этих самых боев под Ореховкой наш Корней Корнеевич в течение двух месяцев довольно недурственно проводил досуг с гражданкой Потугиной Серафимой Авдеевной в городе Малые Губари, что отстоит от упомянутой Ореховки не более и не менее как на две с половиной тысячи верст… Ах, Корней Корнеич! У меня его послужной список вот где! - Он постучал себя по лысой округлости. - И все-то он себе приписать норовит!
- Так что ж теперь, все заново? - приуныл я.
Гюнтер посмотрел на меня с удивлением:
- А вы что, всерьез собираетесь это продолжать?
Теперь уже с удивлением смотрел на него я. Для какой-то же цели меня поселили в эти царские хоромы.
- Нет, нет, - вставил Гюнтер, - никто вам, конечно, не запрещает – ежели вы таким образом хотите скрасить свой досуг… Однако, боюсь, при нынешних обстоятельствах времени у вас для подобной забавы будет не слишком много.
- А что за обстоятельства? - насторожился я (на миг представился навеянный бедолагой Брюсом образ морской свинки, подносящей туфельки). - И в чем вообще теперь состоят мои обязанности? - Я все больше закипал. - Мне кажется довольно странным, что меня вот так вот, без всяких объяснений…
- Спокойнее, спокойнее, - перебил меня Сферический. - Все вам будет. И объяснения вам будут – если, конечно, вы сумеете их сходу понять, в чем лично я (уж не взыщите) отчего-то изрядно сомневаюсь… Нет, нет, дело тут вовсе не в недостатке у вас сообразительности, в коей, видит Бог, я ничуть не сомневаюсь, сколько в сложности тех материй, которые… Впрочем, еще поглядим! Но прежде, однако… Не скрою, мы многое знаем о вас, гораздо больше, чем вы сами о себе…
- Кто это – "мы"? - вклинился я.
- Мы – это мы, - сказал Гюнтер. Несмотря на свою внешнюю мягкость, эти слова он произнес так решительно, что вся охота всовываться с вопросами у меня тут же пропала. - Так вот, - снова добродушно продолжал он, - кое-что о вас зная, мы, тем не менее, хотели бы уточнить некоторые детали… Ну, например… - Внезапная перемена, происшедшая с ним, была совершенно невероятной – он вдруг все телом устремился вперед, отчего из круглого стал продолговатым, глаза, как дула двустволки, были нацелены куда-то вглубь меня, и голосом, сделавшимся резким, как клацанье затвора, он спросил: – Ваш полный тезка, известный террорист Сергей Геннадиевич Нечаев – он вам кто?! Родственник?!.. Стоять прямо, не смотреть по сторонам! Отвечать!
Я не сразу пришел в себя от такого натиска.
- Какой еще Нечаев?.. - пробормотал. - Хотя… Да, помню, был такой… Но причем тут?.. - Кое-как после этого шока ко мне стало возвращаться и чувство собственного достоинства. - И вообще – что вы на меня орете? - начал я закипать. - Кто я, по-вашему?..
Но к этому моменту кругленькое личико собеседника уже стало сама улыбчивость.
- О, простите, ради Бога, простите меня, Сергей Геннадиевич, дорогой! - воскликнул он. - Ваше досье я знаю, как таблицу умножения, и великолепно осведомлен, что к тому бесу-Нечаеву вы – ну никоим образом!.. Однако я просто обязан был подвергнуть вас сему крохотному испытанию! Всего лишь небольшой психологический тест, не более того! Предстоящее дело, видите ли, потребует от вас огромной душевной уравновешенности. Бывает, что некоторые полностью впадают в ступор от подобной смены интонаций собеседника. Но вы держались просто молодцом, уж поверьте моему слову, а оно в известных кругах чего-нибудь да стоит! И еще, еще раз простите великодушно!
Грех было долго сердиться на такого добродушного, круглого колобка.
- Ладно, чего там… - сказал я.
- Вот и чудно! - возликовал он. - Отходчивость – столь же требуемое в этом деле качество… В таком случае, не сочтите за труд ответить еще на один вопрос. Поверьте, он – безо всякого подвоха и не преследует цели бросить на вас какую-либо тень, но нам необходимо знать, насколько вы осведомлены о собственных генеалогических корнях. Итак: известно ли вам что-нибудь о вашей родственной связи с давно ушедшей из жизни глухонемой дамой полусвета, иногда именовавшей себя Нофрет?
- Египтянка, что ли? - удивился я. - Вроде бы в моем роду…
- О, нет-нет! - перебил он меня. - В миру она звалась Машенькой Рукавишниковой. Говорят, удивительно была хороша собой!.. Вы, в самом деле, о ней – ничего такого?..