Я уже дошел до той стадии одурения, когда был не в силах сопротивляться. Во всяком случае, последний дядин довод – про самолет – показался мне в тот момент почти убедительным.
- У самолета пропеллеры, - все же тупо возразил я – скорее просто из тяги к пустословию, чем из желания что-то доказать.
На это мое легковесное возражение дядя только руками развел:
- Ну, братец!.. Как ты рассуждать – так ежели к паровозу кобылу не прицепишь, он с места не стронется. Стыдно мне за темность твою! И это племянник Ореста Погремухина! И с такими вот заскорузлыми мозгами ты, братец, Москву покорять вздумал! Да я бы такому пещерному жителю гусей не доверил пасти!.. Пропеллеры!.. Скоро уже наши космические корабли полетят на Сатурн… Это я тебе, понятно, тет-а-тет говорю, - вполголоса добавил он, - не для посторонних, ясное дело, ушей. - И мелодраматически воскликнул: – А этой орясине все еще подавай, понимаете, пропеллеры! Без пропеллеров ему, видите ли, ну никак!
Я попытался как-то возразить, но поперхнулся на полуслове: крыть мне было решительно нечем, все глубже пробирался в душу стыд за мои лежалые, неподатливые на прогресс мозги.
Должно быть, Елизавета Васильевна давно уже неслышно вошла в комнату и слушала наш разговор, стоя у меня за спиной, - неожиданно сзади донесся ее мягкий голос:
- Тебе не кажется, Орест, что ты несправедлив к нашему молодому другу? Ты вспомни свои первые шаги, - наверно, ты тоже не сразу ко всему приспособился. Неужели тебе так трудно вспомнить себя на его месте?
- Ну ты, Лизок, иногда и скажешь… - всерьез огорчился дядя (суровость его мигом опала, как пена на молоке). Он – и я! разве ж тут можно сравнивать? Надо же, в конце концов исторически подходить.
- Разумеется! Я – это другое дело, - насмешливо подхватила Елизавета Васильевна. - Это, конечно, вполне исторический подход. Непобедимая формула! Особенно – если изучать с ее помощью историю человеческого самодовольства.
Дядя, похоже, не на шутку обиделся:
- Тебе, Лизок, лишь бы только уколоть. Между прочим, и вправду ведь – вещи несопоставимые. Тогда времечко-то было, вспомни, - о-го-го! Тогда мы как мыслили? Отсель – досель! От диалектического материализма до исторического. Шаг вправо, шаг влево – огонь! А тут на тебя сходу наваливается такое! Все эти тайны, все эти страсти-мордасти, совершенно не укладывающиеся… - Он осекся, взглянув на меня, и добавил: – А теперь-то что? Тьфу!.. Любую газету открой!.. Говорю ж тебе, дружок, - совершенно не-со-по-ста-ви-мо!..
В эту самую минуту соседняя дверь, ведущая в печально знакомую мне темную комнату, вдруг робко приотворилась, и оттуда вместе с тяжелым запахом берлоги просочился жалобный Афанасиев бас:
- Товарищ енерал, а, товарищ енерал, мочи нэма, мне б тильки по нужди…
- Вот, еще один на мою голову, - проскрежетал дядя. - Одно только и умеешь. Ладно уж, давай, коли не терпится. Да смотри – чтобы без фокусов у меня!
- Якие тут хвокусы… - с мукой простонал Афанасий. Он вынырнул из-за двери и, волоча по полу кальсонные тесемки, засеменил в коридор.
- Наплодилось дураков в мире – а я расхлебывай, - сказал дядя, косым взглядом проводив его. Благодаря верно взятой генеральской ноте, разговор мигом переломился в дядину пользу. Он снисходительно взглянул на меня: – Теперь насчет тебя, братец. Мне б тебя, голубец, в ежовые рукавицы – мигом бы уму-разуму научился. Твое счастье – мне недосуг. Ну да ничего, свет не без добрых людей, а то вон, я гляжу, вымахал ты – верста коломенская, а покамест дурак дураком. - В это мгновение он был уже до такой степени генералом, что даже Елизавета Васильевна только и решилась вопросительно на него взглянуть.
Дядя, однако, не торопился с объяснениями. Он взял пульт телевизора, нажал кнопку, и на экране возникла белоснежная ванная комната. Там перед зеркалом стоял бедняга Афанасий и, не подозревая о встроенной, видимо, где-то в углу телекамере, со скорбным видом отхлебывал из большого флакона одеколон.
- М-да… Работай с такими!.. - только покачал на это головой дядя и перевел взгляд на меня. - Так вот, мы за тебя, братец, возьмемся, - продолжал он. - Завтра же поедешь кой-куда вместе с остолопом этим Афонькой, там из тебя, гладишь, человека сделают.
- Ты что, всерьез это? - решилась наконец спросить Елизавета Васильевна.
- Да уж нашутились, кажись, - отозвался дядя. - Да, да, в самое пекло! Все мы когда-то начинали! - И опять посмотрел на меня: – А Корней Корнеич и не из таких гавриков людей делал! Так что давай-ка ты, брат, готовься, завтра с утра отчаливаешь. Про маршала-то нашего, про Корней Корнеича, небось, слыхал?
- Снегатырева? - удивился я.
- Именно! - подтвердил дядя.
- Но разве он еще… Ему же…
Орест Северьянович не дал мне договорить.
- Живой, живой, - подтвердил он, - покамест не на "Новодевичьем"!.. Оно, правда, девяносто восьмой годок пошел, однако – еще и какой живой! Нам бы всем такими!
- Но ведь у него там сумасшедший дом! - воскликнула Елизавета Васильевна.
При учете того, что пребывание в дядином доме также было вполне чревато дальнейшей отправкой на Канатчикову дачу, при этих ее словах я невольно поежился. К тому же дядя и сам подтвердил:
- Да, обстановочка, взаправду, та еще. Но все же как-никак я рядом, ежели что – подстрахую.
- Нельзя же так сразу, - вступилась было Елизавета Васильевна.
- Ничего, Лизок, - добродушно ответил дядя, - живем-то, чай, тоже сразу, не по кусочкам.
- Но что мне там?.. - встрял было я.
- Все-то ему сразу на тарелочке выложи! - улыбнулся дядя. - Ну-ну, ладно, объясню. Надумал, стало быть, наш Корней Корнеич на старости лет мемуар накропать, чтоб вы, дурачье, имели понятие. Но старик наш, ясно, хоть и в двух академиях обучался а в этих ваших орфоэпиях не силен. По очереди трех писак нанимал – да все народец какой-то попадался мелковатый. Недавно у меня спрашивает: нет ли-де кого на примете, но чтоб не живоглот какой, а чтобы был человек. А как же, говорю, - имеется один человечек. Разумеешь, куда гну?
- Вы думаете… думаете, я – ему?.. - спросил я с сомнением.
- Подойдешь, подойдешь, - ободрил меня дядя. - Я как ему сказал, что ты из моряков – он сразу ухватился: морячков он еще с гражданской уважает… И мой племяш к тому же, как-никак…
- Назови уж главную причину, - вмешалась Елизавета Васильевна. - Видите ли, Сережа, уклад у него в доме… как бы это получше выразиться… довольно-таки специфический. Кроме того, человек он весьма прижимистый, и если вы рассчитываете на какую-нибудь оплату…
- Вот вечно ты… - огорчился дядя. - Ну, положим, порядочки у него в доме, это правда, гм… требуют привычки, слабые душонки, бывает, и не выдерживают. Но мы-то, мы-то – не из пужливых, верно я говорю?.. А насчет Корнеевой скупости – так это, дружок, не права ты, душа у него широкая. Но и то подумать – два зятя, да сыновья с невестками, да внуки, да правнуки, всем отстегни. Да еще инфляцию прими в расчет – эвон какая! А эти щелкоперы – они ж слупят и с живого, и с мертвого. Сколько за работу заламывали – стыдно сказать!.. Расстались, короче говоря, не по-доброму, тут скрывать не буду…
- Еще скажи, что он с ними сделал!
- Ладно, ладно, мой-то племянник не из таких! А уж там, если войдешь к Корнею в доверие… Я тебя тогда в наш Центр приспособлю. В Центре, снова же, кто главный? Корней! В общем, дерзай, малыш! - Он взглянул на часы: – Ох ты батюшки! Пятый час утра! Часика через полтора уже и отъезжать надобно.
От близости этого темного Корней Корнеича я почувствовал нехорошую зыбь внутри, однако возразить дяде не решился. Да и не смог бы, пожалуй – так измотался за день, что спать сейчас хотелось больше, чем жить.
- Может, хотя бы выспаться ему дадим, - сказала сердобольная Елизавета Васильевна, - а то он, похоже, и не соображает что к чему.
- Некогда, некогда, дружок. А мы его, голубца, щас кофейком охолоним, - отчего-то повеселел дядя. - Пущай он, голубец, привыкает – у Корней Корнеича-то не больно бока отлеживают.
Я понял, что этот день, уже растянувшийся почти в целые сутки, похоже, не скоро для меня закончится. Через минуту из кухни уже доносилось довольное дядино мурлыканье. Я прислушался. Нехорошие слова были у той песни. "Напрасно старушка ждет сына домой! Ей скажут – она зарыдает!.." – напевал дядя, и шут его знает, уж не мою ли судьбу он в этот миг имел в виду.
На экране телевизора Афанасий наконец допил одеколон, вздохнул и дунул на пустую стеклотару, отчего флакон сразу растаял в воздухе. Затем другой, непочатый флакон украдкой сунул в карман своего узбекского халата, снова дунул – теперь уже на электрическую лампочку – и она немедля погасла.
Спустя минуту-другую он уже собственной персоной вплыл в комнату и вдоль стеночки, понезаметней попытался проскользнуть к себе. Дядя, однако, его вмиг учуял.
- И ты тоже, Афонька, - просунул он голову в дверь, - тоже давай-ка собирайся. Всё, возвращаешься! Хватит, нагостевался!
- Эх, товарищ енерал, товарищ енерал… - с укоризной произнес Афанасий. Более того, впрочем, перечить не посмел и, шлепая босыми ногами по паркету, проскользнул в свою затхлую нору.
"Ну и что, - глядя на него, сквозь забирающий сон тупо подумал я, - самолет тоже летает…"
Откуда-то издали доносились слова добрейшей Елизаветы Васильевны:
- Еще раз прошу, Сережа, будьте осторожны. И постарайтесь, ради Бога, не сойти там с ума!
Третья глава
У КОРНЕЙ КОРНЕИЧА
1
Воспитание малым.
Из китайской "Книги Перемен"
Рано утром "Мерседес" ждал возле дома. Дядя уселся рядом с водителем в капитанском звании, я – сзади. Последним из подъезда вышел Афанасий. К его давешнему наряду добавились только стоптанные башмаки и облезлый заячий треух, который это чудище в разгар бабьего лета зачем-то напялило на себя. Он втиснулся на заднее сидение рядом со мной, и "Мерседес" тронулся.
Почти сразу меня сморило сном. Не знаю, сколько времени мы ехали; я открыл глаза, когда машина свернула с шоссе на какой-то проселок. Солнце уже поднялось достаточно высоко. Афанасий рядом со мной потел в своем треухе и угрюмо смотрел в окно.
- Ну вот, почти и приехали, - обернулся к нам Орест Северьянович.
- Товарищ енерал, - заныл Афанасий, - я тут выйду, а? Кобеляки у его дюже злые.
- Сиди, нечего, - ответил дядя строго. - Собачки ему, вишь, не угодили…
- А собачки у них – правда, зверье, - вставил сидевший за рулем капитан. - Мне на той неделе весь бампер изгрызли, менять пришлось.
- Що им памперы, - буркнул Афанасий, - людэй жруть.
- Это точно! - с живостью подтвердил капитан. - В прошлом году чудак один хотел оттудова ночью смыться – и поминай как чудака звали. Только сапоги утром нашли. И все, был человек – нету.
- Будет, - сказал дядя примирительно, - парня мне не пугай… А и то, - добавил затем, - какого лешего по ночам шастать? Не лезь на рожон – и цел останешься, верно я говорю? - Самого факта людоедства, однако же, дядя не отмел, и это, по правде, мне здорово не понравилось.
Машина остановилась у тесовых ворот. За забором виднелась крыша внушительного особняка. Орест Северьянович сладко потянулся:
- Вот, малыш, и прибыли!
Капитан дал гудок, и сразу двор взорвался отчаянным лаем целой своры. Затем ворота отворились, и навстречу нам выступил пожилой усач в линялой гимнастерке, должно быть, еще довоенного образца; вместо одной ноги у него от колена торчала деревяшка.
В следующий миг из-за его спины вырвались три здоровенных волкодава и, хрипя от злости, хищно скалясь, напали на машину. Афанасий сжался и, мелко дрожа, отирал со лба капли пота.
К псам уже мчался другой ветеран; у этого одну руку по локоть заменял стальной крюк.
- Молчать! Альма, Кавказ, Гвидон, на место! - прикрикнул он на собак и, орудуя своим железным крюком, отогнал их во двор.
Афанасий все еще не мог отдышаться. Он снял ушанку и отирал ею потоки пота.
Дядя приоткрыл окно.
- Оресту Северьянычу наше! - приветствовал его одноногий.
- Здравия желаю! - кивнул однорукий.
- Здорово, здорово. Здравствуй, Касьяныч, приветствую, дружище Кузьма Спиридоныч! - улыбнулся дядя. - Живы еще, чудо-богатыри?
- Так точно!
- Холера пока что не берет! - дружно отрапортовали инвалиды.
Машина, проехав через двор, остановилась у высокого крыльца. Подоспевший за нею однорукий услужливо открыл дядину дверцу.
- За мной, - вылезая, бросил мне дядя и обратился к ветерану: – Вот, видишь, смену привез. Ну, давай, веди к хозяину.
Вслед за одноруким мы с дядей вошли в дом и проследовали через длинную анфиладу комнат. У дубовой двери дядя приказал:
- Жди тут, - вошел и закрыл дверь за собой.
Я было примостился в кресле, но крюкастый ветеран как бы ненароком, но достаточно грозно прокашлялся в рукав, заставив меня вскочить. Под бдительным присмотром однорукого я стал разглядывать фотографии под стеклом, висящие по стенам. На всех был изображен один и тот же внушительного вида человек в маршальской форме рядом с видными политическими деятелями самых разных времен. Суровый ветеран тем временем бережно смахивал с фотографий пыль рукавом гимнастерки.
Наконец дядя приоткрыл дверь и позвал:
- Ну-ка, голубец…
Я вошел в огромный кабинет и удивленно огляделся. Никого, кроме дяди, здесь, решительно, не было.
Однако Орест Северьянович подмигнул и взглядом указал мне куда-то за письменный стол. Оттуда послышалось некое шевеление, затем из-за кромки стола показалась седая голова, далее – маршальские погоны, наконец маршал поднялся в полный рост. Это был самолично маршал Корней Корнеевич Снегатырев, я узнал его сразу: надобно сказать, по сравнению с теми фотографиями Бог весть какой давности он почти не изменился. В руке он держал чайничек для заварки, из которого поливал растущее в кадушке диковинное растение. Мою скромную персону маршал не удостоил взгляда.
- И так вот каждый раз чаем поливаете? - спросил его дядя.
- Угу, - кивнул маршал. - Называется укурукэси, спецрейсом привезли с Индонезии. Ягодки у него – ма-ахонькие, как клопики; а на сорокоградусной этих клопиков настоять – лучше любого женьшеня: очень для мужской силы хорошо… Но, зараза, только цейлонский чай жрет, а с нашего, с краснодарского, чахнет, как со скипидара. Мне прошлым месяцем два кило цейлонского закинули, так уже осталось с гулькин нос.
- Так ведь не проблема же, Корней Корнеевич, - не остался равнодушным дядя. - Позвонить в ХОЗУ, чтоб еще подвезли. Сегодня и позвоню.
- Добро, - кивнул маршал. - А что до нашего с тобой разговора про этих писак… Я тебе про них коротко, как Ильич про Троцкого, скажу: проституция.
- Да уж, - согласился дядя, - с совестью у ихнего брата… Слава Богу, - он украдкой подмигнул мне, - племянник мой им не чета.
- Этот, что ли? - Корней Корнеевич наконец удосужился на меня взглянуть. - М-да, ничего… Ты говоришь – моряк?
- Североморец! - подтвердил дядя.
- В каком звании?
Я непроизвольно вытянулся перед маршалом:
- Старший матрос!
Тот кивнул:
- Добро. По-нашему, по-сухопутному, значит, ефрейтор. Служить, стало быть, умеешь… Тут уж до тебя поработали работнички, прости Господи. Вон, понаписали, - он кивнул на толстенную кипу бумаг. - Покамест прогляди… Ох, писаки!.. - И, возможно, выражая так свое возмущение всей пишущей братии, Корней Корнеевич оглушительно чихнул, отчего один лист слетел со стола и, кружась, упал на ковер.
Беря пример с дяди, я не стал нагибаться. Так мы стояли втроем и молча глядели на пол. Наконец Снегатырев нажал кнопку на столе. Где-то прозвенел звонок, и тут же, чеканя шаг, в кабинет вошел красавец-майор и замер по стойке "смирно".
Снегатырев кивком указал ему на бумагу и после того, как тот поднял ее, проговорил:
- А я думал, сегодня Бузюк дежурный.
- Никак нет! - отчеканил майор. - Гвардии капитан Бузюк вчера во время плановых испытаний аннигилировал при попадании шаровой молнии!
Маршал недовольно проворчал, глядя почему-то не на майора, а на дядю:
- Все испытываем…
Орест Северьянович только развел руками: никуда не денешься, мол.
- Ох, когда-нибудь доиспытываемся… - покачал головой Корней Корнеевич. Затем кивком указал майору на меня: – Оформи: харч, постель. Чтоб ни в чем нужды.
…Мы с дядей спустились с крыльца. Афанасий все еще потел на заднем сидении "Мерседеса". Собаки сидели возле машины и недобро поглядывали на него.
- Поздравляю, малыш, - сказал мне дядя, шагая к машине, - понравился ты Корнею. Дорожи!.. Теперь с тобой по соседству служим. Вон, видишь, наш Центр. - Он указал на высокое белое здание неподалеку. - Время придет – глядишь, и тебя туда приберу.
- А чем там занимаются? - робко поинтересовался я.
- Так ему все и выложи! - усмехнулся дядя, обращаясь к одноногому, подковылявшему сзади.
Тот с пониманием крякнул в кулак.
- Узнаешь, всему свой черед, - посерьезнев, сказал Орест Северьянович. - А пока – бывай, малыш. Скучать тебе тут не придется, уж это я тебе обещаю.
Инвалид отогнал собак и открыл дверцу машины. Однако сесть в нее дядя не успел. В эту самую секунду одно из окон загадочного Центра вдруг разлетелось вдребезги, и оттуда с шипением и свистом хлынул огненный фейерверк. Дядя, нахмурившись, посмотрел туда.
- У шестой лаболатории, - пояснил Афанасий. - Хсперементируют.
- Деятели… - поморщился дядя. - Видишь, вот так и живем, малыш. Как на Везувии.
Где-то выла сирена.
Дядя махнул мне рукой, сел рядом с водителем, и машина выехала со двора.
Сразу псы поднялись и, грозно рыча, двинулись на меня. С завидной быстротой я вспорхнул на крыльцо, где меня уже поджидал однорукий.
- Не боись, днем они смирные, - с нехорошей какой-то ухмылкой сказал ветеран. - Пошли: обед…
Я вошел в дом. Дверь за моей спиной закрылась, отгородив былую жизнь.
2
Нерешительное кружение на месте.
Благоприятно пребывать в стойкости.
Из китайской "Книги Перемен"
Комната, в которой я сидел за столиком и дожевывал свой бифштекс, походила на зал небольшого кафе. Здесь было немноголюдно – человек десять обедавших. За соседним столиком трапезничали два офицера, один – уже знакомый мне по недавней встрече майор, маршальский адъютант, другой – совсем юный розовощекий лейтенантик с отроческим пушком на ланитах. Их обслуживала благоухавшая дорогими духами, восхитительно, даже невсамделишно как-то красивая белокурая официантка. Ее накрахмаленная белая юбочка была вызывающе коротка и стройные ноги невольно приковывали взгляд.
Майор было украдкой коснулся пальцами ее рукава и тут же получил по руке основательный шлепок. Лейтенантик еще более порозовел и уронил глаза в тарелку. Официантка игриво погрозила пальчиком майору, затем грациозно подошла ко мне.