- Вы новенький? - спросила она с сильным прибалтийским акцентом, ставя мне на стол компот.
- Да… - Я вскочил, едва не задев ее поднос и представился: – Сережа…
- А меня – Лайма, - сказала она. - Только, пожалуйста, Сережа, не надо так резко, а то вы все тут перевернете, - и с этими словами так же грациозно удалилась.
Майор едва заметно кивнул в мою сторону, и я расслышал его тихий шепот:
- Племянник Погремухина… - в ответ на что лейтенантик лишь слабо присвистнул.
Мне стало немного неловко. Офицеры же, проводив Лайму масляными взорами, возобновили разговор, прерванный ее появлением.
- И как же теперь будут с Бузюком, Евгень Евгеньич? - спросил лейтенант.
- А как? - пожал плечами майор. - Никак. Ты хоть, Пашуня, представляешь себе, что сие такое – аннигиляция?
- Ну, в общих чертах…
- В общих… А в частности – это вот что: фють – и ни шиша! Даже пепла!
- Семье бы сообщить…
- Какой, к шутам, семье! Много ты, Пашуня, тут, при Центре, семейных видел? Ну, может, Погремухин, - так то особ статья. А остальные… Разве кто на здешних же приженился, если сильно повезло; а так – Дунька Кулакова - и вся тебе семья… Вот ты тут, Пашунь, уже сколько?
- С сентября.
- Второй, стало быть, месяц. А в увольнительную много раз ходил?.. То-то, ни разу. А вот я – уже пятый годочек, и Москву, хоть она и рядом, только раза три видел, когда с Корней Корнеичем выбирался по делу. О какой семье речь? Тут, брат, полная автономия. Можно сказать, государство в государстве. Отсюда, брат, если уйдешь – то только как Бузюк, не иначе.
Я вспомнил волкодавов, охранявших двор, и мне после услышанного стало настолько не по себе, что я даже про очаровательную Лайму на время забыл. Пашуня, смятенный, видимо, не меньше, чем я, встрял все-таки:
- А устав?..
- Да…… ты своим уставом, - отмахнулся майор. - Говорю тебе – тут полная автономия. Свои уставы, свои законы. Как все равно отдельная страна! И всегда так было, даже в самые что ни есть крутые времена. Мне вот Касьяныч рассказывал – знаешь его?
- Однорукий?
- Во-во. Он тут, при Корней Корнеиче, Бог знает сколько лет, чего только не помнит. Как-нибудь порасспроси – такого наслушаешься!.. Вот тебе одна история… Время-то было не то что нынче. Еще при Самом… И вот, стало быть, шепнули Корней Корнеичу верные люди: все, Корней, нынче ночью приедут тебя забирать. Вот с этой вот самой виллы… А у Корней Корнеича тут своя гвардия – двадцать ветеранов. Ну, товарищ маршал, не будь дурак, на чердаке четыре пулемета крестом установил, противовоздушные прожектора поставил, ветеранов там же, на чердаке, кого за пулемет, кого с винтовочкой, рассадил… Сидят, значит, ждут… Среди ночи те подъезжают. Чуть не целая рота – знают, чай, кого брать приехали. Сторожа без шума сняли, перелезли через забор… Тут-то их и приветили! Прожекторами ослепили – и давай со всех стволов жарить! Всех положили в пять минут. С тутошней стороны все потери – один ветеран, когда на чердак лез, лоб себе поцарапал о гвоздь. Ну а тех погрузили по-быстрому в грузовичок, отвезли к балке верст за десять… Только морока была потом закапывать… А ты говоришь – Бузюк!
- Целую роту?.. - одновременно и со страхом, и с восхищением проговорил Пашуня.
- А то ж? - не без гордости подтвердил майор. - Да это еще не все, ты послушай дальше… Сидят опять в обороне, ждут. Вдруг наутро – звонок из Кремля: вызывают нашего Корней Корнеича к Самому, к Хозяину, чтоб к вечеру был. Тут уж никуда не денешься. Попрощался товарищ маршал на всякий случай с семьей, но не такой он, чтобы сразу лапки кверху. Сел в свой лимузин, а позади – два таких же, только с пулеметами, наподобие тачанок… По дороге-то его с эдаким эскортом хрен возьмешь, только вот беда – в Кремль с таким сопровождением не пропустят. Дальше уж, за ворота, Корней Корнеич – один. Только узелок с собой прихватил. С узелком – ничего, пропустили…
- А в узелке что?
- Что? А вот что… Когда к Самому в кабинет вошел, он первым делом узелок развязал, а там – сухари да бельишка чистого две смены. И говорит: вот, гляди, говорит, Иосиф, как теперь к тебе твои маршалы ездят!.. Хозяин только улыбается – все-то он знает, и о том ночном деле, видать, уже наслышан, а то как же! Однако вызывает кого следует – и: Корнея моего, говорит, больше чтоб не трогали, слабаки, говорит, вы супротив него, ребята – вам же дороже выйдет… Ну а ты, говорит, Корней, ты – вот что. Завтра к тебе машину пришлю – чтобы все оружие сдал. Все, до последнего ружья… - Майор сделал интригующую паузу.
- Ну – и?.. - не выдержал лейтенант.
- Сдали, - усмехнулся майор. - Полный грузовик. Все сдали. Подчистую… - Он выдержал паузу еще более долгую, затем продолжил: – Но тот же Касьяныч мне тут сказывал: если ненароком завтра вот так вот незванно нагрянут, хоть их сколько, - минимум две недели продержимся! - И, довольный произведенным эффектом, подытожил: – А ты, Пашуня, будешь мне говорить – устав!
На какое-то время за их столиком воцарилась тишина, майор молча жевал бифштекс, а лейтенант Пашуня с трудом осмысливал только что услышанное. Потом он осторожно спросил:
- Евгень Евгеньич, а чем в этом Центре, вообще, занимаются?
Тот сразу посуровел:
- Ну вот, как дитя малое. Ты с вопросами-то такими – не особо тут! Сам не понимаешь? Спецобъект за грифом "совершенно секретно".
- Да я…
- "Да он…" – передразнил его майор. И строго добавил: – Бузюк вон тоже шибко любопытствовал, царствие ему небесное, и – сам знаешь, к чему привело? Запомни: когда (и ежели) надо – начальство скажет; а до той поры – меньше знаешь – дольше живешь.
- Да ведь я же… - попытался оправдаться Пашуня, но майор перебил его:
- Ладно, будем считать, я этого не слышал. - Некоторое время поковырявшись вилкой в тарелке, неожиданно раздобрился: – Ну его, этот Центр, к черту, - понизив голос, сказал он, - а вот что я тебе сообщу, Пашуня… Между нами, разумеется… Главное дело сейчас не там, а здесь, на вилле. Спецзадание лично президента… - Голос его упал до шепота. - Про Великую Тайну Столетий слыхал? (Именно так и было отчеканено – заглавными буквами.)
- К-какую?.. - тоже замогильным шепотом прошелестел лейтенант.
Я, насколько хватило умения, изобразил безразличие на лице, однако весь обратился в слух. Майор настороженно осмотрелся по сторонам и, почти припав к уху лейтенанта, стал нашептывать:
- Говорю ж – великую. Ей лет тыща уже, а может, и того… А тянется до сих пор. Про семнадцатую спецкомнату слыхал?.. Хотя – откуда тебе!.. Все из той же самой оперы… Я тоже всего, понятно, не знаю, но вот, слыхивал, двести лет тому назад…
Дальше до меня долетали только с трудом склеиваемые обрывки майорского шепота:
- …Император Павел… слыхал про такого?.. Оставил запечатанное письмо… Какая-то величайшая, говорят, тайна… Чтобы вскрыть ровно через сто лет… Досталось Николаю Второму, последнему нашему царю… Все ждали, что – вот, уже… Только, вишь какое дело… Когда дошло до вскрытия письма… Это уже почти сто лет назад, стало быть… Тут вот оно и вышло… Берет он его, вскрывает… А как прочел – так, знаешь что?..
Слух мой был до того напряжен, что, когда на самом интересном месте рассказа рядом кто-то звучно крякнул в кулак, я дернулся, как от взрыва. Обернувшись с досадой, увидел позади себя однорукого ветерана Касьяныча. Дослушать то, о чем рассказывал майор, в ближайшее время явно не предстояло.
- Товарищ маршал ждут в кабинете, - сказал инвалид, указывая куда-то своим железным крюком.
Я обреченно допил компот и встал из-за стола, признаться, очень слабо надеясь, что когда-нибудь дослушаю эту историю.
3
Возможно, что если будешь действовать, следуя за вождем,
Сам не совершая ничего,
То и дело будет довершено до конца.
Из китайской "Книги Перемен"
В сопровождении однорукого я прошагал через знакомую уже анфиладу. Дверь маршальского кабинета на сей раз была распахнута. Корней Корнеевич, стоя опять с заварным чайничком в руке, священнодействовал над своей кадушкой с заморским растением.
- Заходи, моряк, - бросил он мне и кивнул на давешнюю кипу бумаг: – Садись, вникай. Ежель что непонятно – потом спросишь, - и продолжил свое занятие.
Я уселся за стол и принялся листать бумаги, исписанные чьим-то крупным, разборчивым почерком. Повествование, впрочем, велось крайне скучно, каким-то суконным языком. Через полчаса мне стало окончательно ясно, что это наипоследнейшая халтура. Теперь, после услышанного недавно в столовой, фигура Корней Корнеича представлялась мне куда более занимательной, чем та, что выплывала из-за этих строк.
Маршал тем временем знай колдовал над кадушкой, что-то подкладывал в землю детским совком, в кабинете густо пахло навозцем. Я уж думал, он забыл о моем присутствии, но спустя некоторое время Корней Корнеич вдруг обратился ко мне:
- Ты уж начало – как-нибудь там сверни покороче. - Пометь себе, чтоб не забыть. В общем – в рабочее-крестьянской семье… Юность трудовая… С тринадцати лет на заводе… Записал?
- А на каком заводе? - спросил я. - Понимаете, Корней Корнеевич, в таких вещах подробности – иногда самое интересное.
- Гм… - задумался маршал. - Может, и не завод, а фабрика была… Да ты уж сам давай, морячок. Что-нибудь похудожественнее. Долго, главное, кота за хвост не тяни… А дальше как? Боле-менее?
Я посмотрел на свои пометки:
- Не совсем. Вот еще… Про бои возле Константиновки подробнее бы.
Маршал наморщил лоб:
- А чего там подробнее?.. Ну разве – портупей у меня там, помню, скоммуниздили. Новый совсем, кожаный!.. Да это не пиши, не пиши, не для мемуара это, хрен с ним, с портупеем!.. Хотя тогда – жалко было… А так… ну, что там?.. Степь голая была, палили здорово… Давно дело было… В общем, изобрази что-нибудь.
Я сделал кое-какие почеркушки у себя в блокноте и наконец предложил:
- Что если так? "На нашем пути, куда ни кинь взгляд, простиралась испаленная жаром войны, иссеченная снарядами степь. Вдали, на расколотом взрывами горизонте…" – и осекся – такой пошлятиной дохнуло на самого от собственной писанины.
Маршала, однако, мои скромные литературные потуги привели едва ли не в восхищение:
- Во, молодцом! То что надо! - воскликнул он. - Как бишь там? "Иссеченная"… Здорово! Давай, моряк, жми дальше в том же духе! А ежели что еще…
- Корней Корнеевич… - отважился я.
- Ась?
- Знаете, про бои многие военные писали в своих мемуарах. А вот бы о чем-нибудь еще…
- К примеру?
- Ну, вы прожили большую жизнь, были, наверно, и другие запоминающиеся события? Может быть, какие-то трения с властями?
- А чего мне с ними тереться? - не понял маршал. - В бане, что ли?
- Может, арестовать вас когда-то пытались? - подсказал я (уж больно хотелось вкрапить в маршальский "мемуар" ту историю). - Сейчас многим это особенно могло бы быть интересно.
- Арестовать?.. - хмыкнул Корней Корнеевич. - Охотников-то хватало. Ну да чего их поминать-то, покойничков?
- А все-таки расскажите, - стал клянчить я. - Сейчас об этом вполне можно написать.
Маршал задумался ненадолго и согласился:
- Оно правда, времена нынче – мели что хочешь… Ладно, чего ж не рассказать. Была одна историйка…
Я уже приготовил блокнот записывать, но поведать мне Корней Корнеевич так ничего и не успел – в этот самый миг в кабинет вшагнул майор Евгень Евгеньич и звонко щелкнул каблуками.
- Чего? - спросил Снегатырев. - Ладно, ладно, говори, - и указал в мою сторону: – Он – свой.
- Только что звонили из Центра… - косясь на меня, произнес тот нерешительно.
- Чего там? Опять? - нахмурился маршал.
- Так точно – опять!
- Эдак помереть не дадут, - пожаловался мне Снегатырев. - Ну, ты иди, морячок, сочиняй, после покажешь… Касьяныч! - позвал он.
В мгновение ока расторопный ветеран был тут как тут.
- Проводи, Касьяныч, служилого, - кивнув на меня, распорядился маршал. - А ты, - сказал он мне, - ты давай, морячок, не скучай, работай. С этим со всем разберусь – тогда свидимся.
Выходя из кабинета вслед за Калистратычем, я оглянулся и увидел, как Снегатырев взводит затвор пистолета. То же самое сделал и майор.
- Сообщи – выезжаю, - приказал ему маршал и сунул пистолет в карман кителя.
* * *
Комнатка, отведенная мне в верхнем этаже маршальского дома, отличалась неприхотливой казарменной простотой: казенная железная койка, застеленная суконным одеялом, стул, стол, видавшая виды настольная лампа с облезлым абажуром, такая же облезлая тумбочка. Всё. Впрочем, большего мне было и не нужно.
Уже подступила ночь, а я все еще сидел над своей галиматьей, не в силах выкарабкаться из слов. В моей разбухшей от событий этих двух дней голове они давно уже потеряли всяческий смысл и отдавались пустым гулом, как если стукнуть палкой по порожнему горшку. "…На всем нашем пути, куда ни кинь взгляд…" Или лучше – "куда ни брось"?.. Нет, наверно, все же "куда ни кинь".. "…Куда ни кинь взгляд, простиралась испаленная жаром войны, иссеченная снарядами степь…" Муть, конечно. Сойдет, впрочем… "Вдали, на расколотом взрывами…" А может, "на распаханном"? "…на распаханном взрывами горизонте… со всех сторон…" Нет, все же чушь! "…на расколотом взрывами горизонте с грохотом взметались…"
Без стука открылась дверь, и в комнату вошла Лайма с подносом. Юбочка на ней была уже другая – даже еще короче, чем в прошлый раз.
- Сережа, ужин, - сказала она, располагая рядом с моей писаниной чай и бутерброды.
Все-таки она была фантастически красива!
- Спасибо! - Я вскочил с места. И, чтобы она не сразу ушла, спросил: – Лайма, а вы давно здесь?
- Давно, - сказала она, кажется, не очень склонная к беседе, - но скоро уже уйду.
- И куда, если не секрет?
- В Центр, конечно. Не всю жизнь подносы носить.
- А там что вы будете делать? - тянул я не складывавшуюся явно беседу.
- Откуда знаю? - пожала красавица плечами. - Какая вакансия будет… Неважно! Главное – туда попасть. Через год обещают перевести.
- Ну, еще через целый год!.. - обрадовался я, довольный, что еще не раз увижу ее, однако Лайма восприняла мои слова по-своему.
- Вы думаете, вас туда возьмут раньше? - жестко спросила она. - Хотя – с вашим дядей… Ведь Погремухин – ваш дядя, так?
Я растерялся:
- При чем тут дядя?.. Да и не больно, честное слово, я туда рвусь.
Лайма смерила меня уничижительным взглядом:
- Не считайте меня дурочкой, Сережа. Тут все хотят в Центр. - С этими словами она взяла поднос и повернулась к двери, но я прикоснулся к ее плечу:
- Минутку… Лайма… - Не знал, как продолжить, но больно уж не хотелось, чтобы она уходила.
Красавица горделиво отстранилась от меня:
- Только без рук, Сережа – вы еще слишком тут новенький, чтобы руками…
Я вконец смутился:
- Простите… Я только хотел… Может мы куда-нибудь сходим? Тут где-нибудь поблизости кинотеатр есть? Давайте, правда, завтра – в кино, а?
Теперь Лайма смотрела на меня, как на законченного недоумка.
- Не говорите глупостей. Хотела бы я посмотреть, как вы, Сережа, отсюда выйдете, - сказала она надменно и выплыла из комнаты.
Подтверждением ее слов был громогласный лай волкодавов, грянувший со двора.
Некоторое время поразмыслив над своим положением и ни к какому итогу так и не придя, я снова уселся за стол и нехотя начал перечитывать написанное. "…исчерненная разрывами снарядов степь… Вдали, на расколотом горизонте… куда ни кинь взгляд…" Было уже!.. "…на расколотом взрывами горизонте с грохотом взметались…" Бред сивой кобылы!
Я явно иссяк, ничего путного получиться нынче у меня уже не могло. Мысли непроизвольно перескакивали с маршальских подвигов к судьбе неизвестного мне, канувшего в никуда Бузюка. На сегодня хватит, решил я в конце концов. В сердцах вымарал последние строки, отшвырнул ручку и перед тем, как расстелить койку, оторвал листок настенного календарика.
Грядущий день, если в этом гиблом месте он вообще обещал быть, то он обещал быть первым октября.
Четвертая глава
СОВРЕМЕННАЯ ИСТОРИЯ КАРЛИКА НОСА. ПОПЫТКА К БЕГСТВУ
1
В малом стойкость – к счатью.
В великом стойкость – к несчастью.
Из китайской "Книги Перемен"
Казалось, тот первый день на маршальской вилле был от силы позавчера, однако, судя по истончившемуся почти до корочки календарю, шел уже декабрь. Это подтверждала и вьюга, кружившая за окном. Время здесь вообще текло по каким-то своим законам, ухитряясь пропадать огромными кусками так что иногда я казался самому себе вторым Рип ван Винклем, который соснул на часок-другой, а очнулся спустя многие годы. Кстати, именно с этим свойством здешнего времени, а вовсе ни с каким-нибудь "укурукуси", я как-то связывал и не по годам сохранившуюся молодцеватость маршала. Впрямь, когда он выезжал на несколько дней с этой виллы, то возвращался совсем стариком, но проходил день-два – и он снова становился хоть куда.
Видел я Корней Корнеича с момента нашей первой встречи всего раз десять. Он велел прочитывать то, что я успевал накропать, всегда оставался вполне доволен моей работой и благословлял на дальнейший труд.
Было написано уже страниц около трехсот, однако, судя по всему, они не составляли и четверти Снегатыревского "мемуара". В этот вьюжный вечер я сидел в своей келье за столом и с трудом пытался выбарахтаться из очередной фразы. "…та вера… та беззаветная вера, которую люди моего поколения пронесли…"
Сверху послышался глухой стук молотка. Нынче там с небольшими перерывами стучали с утра. Поначалу я силился не обращать внимания, но с каждым часом, по мере одеревенения головы, это раздражало все больше.
"…люди моего поколения пронесли… Не склонив головы, пронесли…"
Стук возобновился.
"…пронесли через бои…" У меня едва хватало воли сосредоточиться. "…Через годину суровых испытаний и боев…"
Тук-тук-тук…
"Эта вера… значила для нас больше…"
Теперь уже там, наверху, молотили безостановочно. Наконец, потеряв всяческое терпение, я вскочил и метнулся из комнаты.
Ориентируясь на стук, вскоре я обнаружил в конце коридора какую-то неведомую мне досель лестницу и стал подниматься по ней. Лестница была темная, с шаткими и немытыми ступенями, судя по застоявшемуся тут воздуху, давно не используемая и забытая всеми. Она заканчивалась чердачной площадкой, захламленной дырявыми ведрами, лейками и прочим садовым инвентарем. В полумраке я, наконец, нащупал обшарпанную дверь, за которой-то, по-видимому, и стучали, и распахнул ее.