Философ, однако, перебил меня:
- Минутку, мой друг! Я хотел сказать: все именно так – но, как говорится, cum grano salis, с одной лишь горьковатой grano salis! Многое утрачено с веками. Увы, ржа времени губительна и беспощадна! Суетные веяния пробрались и в сие место. Да еще прибавьте сюда печальную историю нашего отечества на протяжении последнего столетия, - многое ли тут, скажите, могло сохраниться? С печалью вынужден констатировать: почти все, чем нынче Центр занимается – досужие фокусы и более ничего! Какие-то полеты небритых личностей (быть может, вы нечто подобное наблюдали?), какие-то шаровые молнии и прочая балаганная мишура! Право же, порой совестно наблюдать! О, если бы я не знал, что есть еще нечто, никакие кандалы, видит Бог, не удержали бы меня здесь! - На миг его согбенная спина распрямилась. - Неужто вы думаете, что ради каких-то ярмарочных фокусов, детских забав философ Иван Брюс стал бы прозябать на этом недостойном чердаке, живя одной лишь крохотной надеждой, что когда-нибудь ему простятся его прегрешения молодости?!
- Однако вы сейчас говорили – есть еще нечто, - напомнил я ему.
- Именно! Именно так! - подхватил он. - Рад, что вы столь внимательны!.. И до той поры, пока это нечто не обратилось совсем в сущее ничто, я счастлив жить надеждой, что когда-нибудь стану и сам к этому прикосновенен! Собственно, из всего того, чем нынче занимается этот Центр, истинных тайн, полноправно заслуживающих столь громкого наименования, всего лишь не более как две, - но какие, Боже, какие! Вы, осмелюсь сказать, даже не представляете себе, сколь возвышенным должен быть разум, который дерзнет прикоснуться к ним!
Видимо, при этих его словах на моем лице слишком отчетливо выразилось сомнение, ибо философ спросил:
- Вы, я догадываюсь, задаетесь вопросом – кто сей величественный ум, способный посягнуть?..
- Да, - пришлось признаться, - я здесь уже не первый день, и как-то, простите, во всем окружении Корней Корнеича не обнаружил пока что никого, кто мог бы хоть в малой мере, так сказать, соответствовать…
Брюс укоризненно покачал головой:
- Ах, молодой человек, молодой человек! Вы кажетесь мне достаточно проницательным, поэтому заклинаю вас – остерегайтесь поверхностных оценок! Привычный ход рассуждений неминуемо вас подведет. Вы судите по вершине айсберга, - в основном только ее-то вы и имели удовольствие лицезреть, - оттого впали в обычнейшее заблуждение. Вероятно, вы исходите из того, что мудрость – великая награда, и маршальский мундир – для нее самое достойное одеяние. В действительности все обстоит прямо наоборот. Истинная мудрость – это тягчайшее испытание, и рубище – ее покрывало! - Философ было снова опасливо огляделся по сторонам, но решимость пересилила. - Кто такой, в сущности, наш Корней Корнеевич? - сказал он. - Администратор, не более. А "мудрый администратор" – это такая же нелепица, такой же оксюморон, как, например, "кошерный боров" или как "милосердный палач". Без администраторов (как, впрочем, и без палачей) тоже, конечно, не обойтись, но те, кто наделен истинной мудростью, не рвутся к чинам и к злату, они принимают правила игры такими, какими эти правила заданы. Когда вы, даст Бог, попадете в Центр – о, с какими подлинными титанами разума сведет вас тогда судьба! Злато им ни к чему, они знают себе истинную цену. И сильные мира сего знают, что не обойдутся без этих, пребывающих в безвестности… Ну да я несколько отвлекся. О чем бишь мы?
- Вы говорили о каких-то двух великих тайнах, - подсказал я.
- Да! Я бы даже так выразился – о двух определяющих тайнах. Одна из них берет свое начало на заре нашей эры и через огромную цепь поколений прослеживается почти до нынешнего дня. Великая тайна Грааля, тайна деспозинов, сохраненная тамплиерами и чудом донесенная до нас. Боже, кого там только не было в этой цепи – и пророки, и древнефранкские короли, даже некий отпрыск разжалованного офицера и глухонемой содержанки. Я слыхал, - почему-то шепотом добавил он, - что недавно обнаружилось последнее недостающее звено; однако до поры – тс-с-с! Да и возможно – всего лишь пустые слухи… Другая же тайна – более недавняя, пожаловала к нам из эпохи императора Павла Первого и касается его письма, обращенного к потомкам…Вы об этом что-нибудь слышали?
Я вспомнил подслушанный когда-то разговор двух офицеров в столовой и кивнул:
- Да, кое-что. Совсем немного. Хотелось бы, конечно, подробнее.
Брюс махнул рукой:
- Ах, о чем вы! Посему это и великая тайна, что подробности не известны никому… Ну, может, всего одному человеку; он содержится тут, в Центре, в семнадцатой спецкомнате… Но это вовсе уж – т-с-с!.. Я, право, - лишь краешком уха, совершенно случайно… Вы не представляете, сколь многие вожделеют это знать! Кстати… - он снова перешел на шепот, - я знаю, сюда, в Центр, поступил на сей счет сверхсекретный заказ правительства, самого президента. Предполагается, что в том письме – предсказание судьбы России, а быть может, и мира всего… Но больше… клянусь вам, я, ей-Богу, просто не имею права!..
Я взмолился:
- Да бросьте вы! Не бойтесь. Честное слово, я – никому…
После долгих колебаний толстяк-философ уже, казалось, готов был сдаться, но тут я допустил самую роковую оплошность – вместо пачки сигарет вытащил из кармана крохотный диктофончик (пока что без батареек), выданный мне дядей для записи бесед с маршалом. Вид пластмассовой коробочки подействовал на философа, как удар хлыста.
- Что это?!.. - воскликнул он. - О, Господи! Неужели?!.. Как вы могли?!..
- Да что вы, он не работает, - стал оправдываться я. - Неужели вы думаете, что я бы стал…
Брюс не слушал моего лепета.
- Я вам доверился… - горестно проговорил он. - Я был с вами так откровенен, а вы…
- Но даю вам честное слово!..
Но толстое тело Ивана Леонтьевича теперь тряслось, как желе, он замахал руками:
- Нет, нет! И так – что я себе позволил! Боже, сколько лишнего я вам тут наговорил! Как я мог! Умоляю вас – ради Бога, ради Бога!..
- Но – раз уж все равно начали… - стал я его увещевать. - Клянусь, буду нем как рыба! А эта штука – она вообще без батареек! Да убедитесь сами!.. Хотите, вообще выброшу к чертовой бабушке?.. Ну нельзя же вот так – все оборвать на полуслове…
С ним, однако, уже произошла в отношении меня решительная перемена, теперь Толстяк был непоколебим.
- Нет, нет, и еще раз нет! - отрезал он. - Даже и не просите! Вот когда вы сами попадете в Центр (в чем я, видит Бог, ничуть не сомневаюсь, при ваших… - он кивнул на диктофон, - …гммм… при ваших задатках и при ваших связях), тогда, быть может, со временем…
- Да пропади он пропадом, ваш чертов Центр! - взбесился я. - В гробу я его видел!
- Отчего же так? - спросил философ сухо.
Я был настолько зол, что выпалил безжалостно:
- Морской свинкой, как некоторые, быть не желаю, - достаточная причина?
- Говоря так, вы тем самым выдаете свою неискренность передо мной, - назидательно промолвил Брюс. - Извините, молодой человек, у меня работы, сами изволите видеть, непочатый край, и так уж заболтался с вами, вон сколько времени потерял. - Он снова надел очки, напялил башмак на колодку и взялся за молоток. Но перед тем, как приняться за работу, сказал: – А ваши слова противоестественны. Ибо (и сие – аксиома) все хотят в Центр.
- А я вот, представьте себе, - нет!
- Чего ж вы тогда хотите от жизни? - глядя на меня поверх очков, хмуро спросил философ. - К тому же – будучи племянником самого Погремухина. Нет уж, не водите меня за нос. Для вас одна дорога – в Центр. Тем более, что для вас как для племянника упомянутой особы дорога эта уже проложена и, полагаю, неплохо укатана.
Я все сильнее закипал:
- Вы хотите сказать, что другого выхода у меня нет?
- А вы какой-либо иной выход видите? - спокойно отозвался философ.
- Что ж, по-вашему, меня отсюда не выпустят? - спросил я, срываясь уже на фальцет.
- Ну, почему же? Просто…
- Будут держать силой? - напирал я.
- Да нет, отнюдь. Просто на моей памяти пока еще никому не удавалось – вот так вот, по собственному хотению… И кроме того…
- Значит, говорите, никому?.. - произнес я вкрадчиво. - Очень хорошо. Выходит, я буду первый. В конце концов, я свободный человек! (Философ смотрел на меня с сомнением.) Уйду когда захочу!.. - уже кричал я. - Хоть сейчас!.. Что, не уйду, по-вашему?.. Вот посмотрим, как это я не уйду!.. - И, что-то свалив на своем пути, я устремился к двери.
3
Придешь или уйдешь – будет бездна за бездной.
Из китайской "Книги Перемен"
…к черту с этого затхлого чердака, по пути сокрушив гору жестяного хлама.
- …Посмотрим!.. - на ходу приговаривал, метясь уже в пустоту.
- …Посмотрим!.. - бормотал я в своей комнате, под завывание вьюги за окном наспех укладывая чемодан. - Посмотрим, как это я не уйду… Поглядим!..
…………………………………………………………..
- …Не уйду?..
Я был уже внизу и, поставив чемодан, пытался открыть наружную дверь.
В первый миг она поддалась, но тут же я вынужден был отпрянуть, потесненный ворвавшейся метелью и бесноватым лаем собачьей своры.
Вторая попытка оказалась еще менее удачной – под натиском ветра дверь удалось приоткрыть лишь едва-едва, и сразу меня отшвырнула кинжальная вьюга. Вдобавок замок защелкнулся, и открыть его теперь никак не удавалось.
- Гм-м-м!.. - услышал я позади себя знакомое покашливание. Однорукий ветеран стоял у меня за спиной и со скрытой насмешкой наблюдал за моими тщетными потугами.
- Что, не имею права уйти? - зло спросил я.
- Отчего же? - как-то нехорошо хмыкнул он. - Тока не застудились бы – вон, пальтецо-то, гляжу, худое.
- Это мое дело! - огрызнулся я. - Да помогите открыть!
Крюкастый не тронулся с места.
- А Корней Корнеич знают? - спросил он. - Попрощаться…
Я смутился:
- Так он спит, наверное?
- Никак нет, бодрствуют! - ответствовал инвалид. - У их совещание. - Щелкнув каблуками, он указал в сторону темного коридора.
Ничего больше не оставалось – я нехотя побрел за ним.
Возле маршальского кабинета я открыл чемодан, достал оттуда пухлую рукопись и шагнул к двери.
В кабинете моложавый полковник водил указкой по карте-двухверстке с приколотыми к ней разноцветными флажками и монотонным голосом докладывал:
- …в свете перечисленных рекогносцировочных соображений, при учете существенной равноудаленности и сейсмоглобального отстояния названных объектов, а также при учете вектора градиентной раскладки и масштабной параметризации всей системы…
За огромным столом в форме буквы "Т" дремали чины от подполковника и выше. Возглавлял сонное сборище самолично Корней Корнеевич Снегатырев. Красавица Лайма в самой короткой из своих юбочек разливала в стаканы минеральную воду.
При моем появлении дремлющий кабинет сразу встрепенулся, и только полковник у карты продолжал барабанить:
- …и искусственного занижения экстра-подиума системы локализованных антисингулярных связей… - Наконец он тоже заметил меня, прервался на полуслове, нажал какую-то кнопку, и карту закрыл наехавший занавес.
Корней Корнеевич вперил в меня суровый взор. Я шмякнул на стол пачку исписанных листов и начал уверенно:
- Вот! Четыреста семьдесят пять страниц! Без нескольких глав половина первой книги. К сожалению, вынужден вас покинуть, пускай заканчивает кто-нибудь другой. Позвольте поблагодарить за оказанное гостеприимство и на сем откланяться…
В повисшей вслед за тем тишине отчетливо донесся шепот одного из генералов: "Племянник Погремухина…" Его сосед, тоже генерал, многозначительно кивнул.
Покуда Корней Корнеевич, хмурясь, взвешивал мои слова, я осматривал его кабинет. Тут со времени моего последнего посещения произошли кое-какие перемены. По обе стороны от маршала на двух тумбочках стояли гипсовые бюсты Вольтера и Джордано Бруно, на стене висела великолепная копия кого-то из импрессионистов, а угол кабинета занимал некий здоровенный, размером с небольшой гараж, загадочный агрегат, на который сидевшие за столом нет-нет да и поглядывали как-то опасливо.
- Значит, покидаешь? - после изрядно затянувшейся паузы хмуро спросил Снегатырев. - Стало быть, наши хлеб-соль не устраивают…
- Да нет… - стушевался я. - Все было прекрасно, большое спасибо… Просто… изменились планы…
- Планы… - обиженно сказал маршал. - Дела не кончив, посреди ночи, в пургу… Планы у него, громадьё!.. Может, хоть до утра повременишь?
Не ожидая, что смогу так легко, почти без борьбы, обрести свободу, я чуть замешкался. Да и вьюга за окном больно уж отчаянно лютовала.
- Ну, если только до утра… - сдался я наконец.
Гипсовой улыбкой иронически улыбался мне желчный француз, чуть презрительно взирал на меня с тумбочки стоический итальянец.
Снегатырев тем временем пошептал что-то на ухо Лайме, та кивнула ему и, сделав книксен, поспешно удалилась. Затем Корней Корнеевич снова перевел взгляд на меня.
- Вот и лады, - одобрил он мое решение и придвинул к себе рукопись: – Сколько, говоришь, осталось?
- Три небольших главки, - прикинул я, - страниц, наверно, пятнадцать.
- Так делов-то! Больше разговору!
Так уж обычно бывает: один раз дав слабину, трудно дальше стоять на своем.
- Хорошо… - после некоторых колебаний согласился я, - Хорошо, закончу. Но только эту, первую часть. Мне нужно три дня. А потом…
- Ну, "потом"!.. - перебил Корней Корнеич. - До "потом" еще дожить надо. Тогда и решим.
- Я уже все решил. (Ах, не было уже в моем голосе этой решимости!)
- Ладно, ладно, - миролюбиво согласился маршал. - Иди пока, спи-отдыхай.
Что-то я еще хотел ему сказать из того, что заготовил по дороге сюда, но все те слова как-то мигом выветрились из памяти, да и Корней Корнеевич смотрел уже не на меня, а на полковника, стоявшего у зашторенной карты.
- Продолжать? - спросил тот.
- Ладно, успеется, - отозвался Снегатырев. - От работы кони дохнут, иногда маленько и отдохнуть надо. - С этими словами он, к моей полной неожиданности, достал из-под стола аккордеон, повесил его на плечо и вдруг весьма недурственно заиграл знакомую мелодию.
Уже было двинувшись к дверям, при этом действе я, удивленный, приостановился. Даже гипсовые мыслители, казалось, смотрели сейчас в ту сторону.
После первого проигрыша аккордеона сидевший за столом совсем юный подполковник с готовностью затянул превосходным тенором:
Эх, дороги!
Пыль да ту-уман…
И тут же отлично слаженный хор генералов подхватил:
Холода, тревоги
Да степной бу-урьян…Знать не можешь
Доли сво-оей…
Может, крылья сложишь
Посреди сте-епей… -
хорошо поставленным голосом выводил пожилой генерал-лейтенант.
А дорога дальше мчится,
Пылится,
Клубится…
А кругом земля дымится… -
пел полковник, стоявший у карты.
Родная земля-я!.. -
дружно грянул хор.
Несколько ошарашенный, я вышел из кабинета.
Под приглушенные раскаты песни я с чемоданом в руках поднялся по лестнице, вошел в свою комнатенку, включил свет… и замер от неожиданности. Потом, придя в себя, проговорил:
- Лайма, вы?..
Она сидела на моей кровати и, распустив прическу, расчесывала длинные платиновые волосы.
- Я тебе мешаю? - спросила она.
- Нет, что вы… - пробормотал я. - Хорошо, что зашли… Я очень рад…
Лайма взглянула строго.
- А вот я на тебя сердита, - сказала она.
- На меня?.. За что?..
- Я знаю, ты хочешь отсюда убежать, а я останусь тут. Это потому, что я тебе совсем не нравлюсь!
- Да нет, нет, Лайма! - воскликнул я. - Вы мне очень нравитесь!.. Но – я же не знал… Не знал, что вы… что ты…
- А теперь, когда знаешь, ты все равно сбежишь через три дня?
- Если хочешь, мы можем уйти вместе… - По правде, я уже решительно не понимал, зачем нужно это бегство.
Она удивилась:
- Тебе здесь плохо?.. Со мной?..
- С тобой – прекрасно!.. - О, я был искренен! Однако вынужден был сокрушенно прибавить: – Но я уже сказал Корней Корнеичу… Что теперь делать?
- Сначала сними пальто, - посоветовала Лайма.
Я подчинился.
- …И кофту тоже… - С этими словами сама она расстегнула на себе блузу, обнажив прекрасную, упругую грудь, затем сбросила форменный передник.
- Лайма… - только лишь и сумел выдохнуть я и стащил с себя свитер.
Ее сброшенная юбка упала на пол. Единственным одеянием Лаймы теперь были капроновые чулки на великолепных, длинных ногах. Нисколько не стыдясь своей наготы, она скинула покрывало с постели, присела на край и, снимая чулки, сказала мне:
- Можешь выключить свет.
Я щелкнул выключателем. В наступившей темноте слышалось пение пурги за окном и нарастающий голос маршальского аккордеона.
…Пылится,
Клубится…
А кругом земля дымится…
Чужая земля!.. -
заглушая пургу, слаженно гремел далекий хор.