Голая лампочка под потолком тускло освещала небольшую каморку, заваленную горами старой обуви на любой сезон и размер – сапог, башмаков, босоножек, домашних тапочек. Посередине на табурете восседал грузный мужчина в летах, с надетым поверх помятого, правда, но вполне цивильного костюма, кожаном фартуке, и, зажав между ног колодку, на которую был напялен ботинок, приколачивал каблук. Меня он заметил не сразу, а, заметив, тотчас отодвинул колодку и неуклюже вскочил. Поза у него была почтительная, даже, пожалуй, немного робкая.
- Послушайте, - возмутился я, - уже двенадцатый час! Вы так всю ночь собираетесь?
- Виноват!.. - проговорил толстяк и кивнул на Монбланы обуви: – Велели, чтобы – к завтрему…
Мне сразу стало жаль его.
- Да, понимаю… - смущенно согласился я.
Тот вдруг взвился:
- Понимаете?! - воскликнул он. - Но мне кажется – вы все-таки не до конца понимаете! Рабский труд для интеллигентного человека! В конце двадцатого столетия! Только когда вижу, как самолет белой линией процарапывает небо, вспоминаю, какой нынче век на дворе!
Я смотрел на толстяка недоуменно. Его речь, да и весь облик никак не соответствовал моему представлению о сапожниках. Видя мое удивление, он отложил молоток и согнулся в поклоне:
- Виноват, не представился. Брюс Иван Леонтьевич, кандидат философских наук… Вас это удивляет? - спросил он, поймав мой еще более недоуменный взгляд. - Видит Бог, не всегда я был сапожником! Когда-то считался баловнем судьбы. В двадцать шесть лет – блестящая защита диссертации, и сразу же пригласили не куда-нибудь, а в Центр! Да, да, представьте себе, молодой человек, восемь лет я состоял там в штате, - о чем еще, скажите, человек может мечтать? Даже если это человек с моими тогдашними амбициями, ибо в двадцать шесть "мы все глядим в Наполеоны"… Но – знаете, как это бывает по молодости, по глупости? Характерец был ерепенистый, разговорчики всякие, то, сё. Шуточки… - На миг он перешел на шепот: – Представляете – над самим Корней Корнеичем шутить отваживался. За глаза, понятно, - но все равно дерзость, согласитесь, наинепростительнейшая!.. Ну, и расплата, ясное дело, не заставила себя ждать. В конечном счете, изволите видеть, вот на какую должность перевели… Но вы, упаси Господь, - поспешил заверить он меня, - не подумайте – я отнюдь, отнюдь не жалуюсь и нисколько не сетую на судьбу. Ибо, как сказывали древние, homo locum ornat, non locus hominem , что в переводе означает…
- Да, да, знаю, - кивнул я.
Брюс посмотрел на меня с изумлением:
- Знаете латынь? Кто бы мог подумать! Чтобы здешний офицер – и вдруг…
- Да нет, - пояснил я, - никакой я не офицер. Здесь, можно сказать, по частному делу. Вообще-то я учился на факультете классических языков.
- О! - восхитился философ. - Блистательный выбор! Иные пустые головы, пожалуй, сочли бы его совершенно бесполезным, но что может быть глупее погони за сиюминутной пользой. Ее может оценить разве только желудок, но никак не душа, о, нет!.. - После этого отступления он вернулся к прерванной теме: – Да, да, поверьте, я ничуть не стыжусь своего нынешнего места в жизни. Ведь главное, как говорили древние: nosce te ipsum, а блага этого познания у меня, видит Бог, никто не отнимал… Если что меня и возмущает – так только эта рутинность: швейную машину – и ту никак для себя не выбью!.. А в остальном, право же, работа ничем не хуже других. Она даже, скажу вам откровенно, расширяет кругозор и раскрепощает мысль. Знали бы вы, сколько я передумал за это время!.. Да и привык – все же как-никак без малого четырнадцать лет при сем деле.
- Сколько?! - не поверил я своим ушам.
- Сколько изволили слышать. Вы, я так понимаю, новенький – оттого и не встречались. Обычно-то я не здесь работаю, моя мастерская во дворе. Но когда мороз, как нынче… руки, знаете ли, стынут, пальцы не держат дратву… Впрочем, вы правы – это ничуть не снимает с меня обязанности соблюдать нормы человеческого общежития, и если по моей милости вы не можете уснуть…
Мне стало искренне его жаль.
- Нет, что вы, пожалуйста, работайте, ничего страшного, - поспешил сказать я.
- Премного благодарен! - обрадовался толстяк. - Чрезвычайно великодушно с вашей стороны!.. К стыду моему, вынужден буду воспользоваться вашим великодушием – сами видите, сколько работы, а времени уже почти ничего. План каждый месяц повышают.
Я кивнул на груду обуви:
- Это все для Центра?
- Ну, и для филиалов, разумеется, - подтвердил Брюс, снова присев на табуретку и придвигая к себе колодку, - для всех шестнадцати. Никуда не денешься – хозрасчет. Кто-то же должен… - и, тяжко вздохнув, он склонился над очередным башмаком.
- Простите, что вмешиваюсь, - сказал я, - но почему бы вам не пойти снова работать по специальности?
Брюс поднял глаза:
- В Центр? Но мою вакансию там давно уже…
Я не выдержал:
- Черт возьми, дался вам всем этот Центр! Только и твердят! Свет клином на нем сошелся? Вы образованный человек, философ, кандидат наук; неужели нигде не смогли бы устроиться? Да я бы на вашем месте – куда угодно! Чем здесь, как в тюрьме…
- А что такое весь наш мир, если не тюрьма, как сказывал один датский принц, вероятно, вам небезызвестный, - задумчиво отозвался философ, - и кто мы все такие, если не бессрочные узники?.. К тому же, уверяю вас, кара, постигшая меня, исполнена величайшего смысла. Осмелюсь спросить, вы когда-нибудь читали сказку "Карлик Нос"?
- Когда-то в детстве…
- И не перечитывали с тех пор?
- Да как-то…
- Напрасно! - воскликнул философ. - Я вот как раз в детстве-то и не читал. С десяти лет воспитывался больше на Спенсере, на Шопенгауэре, и к чему пришел – сами видите. Только недавно открыл для себя эту воистину великую книгу! С тех пор не устаю перечитывать, едва выкроится свободная минутка, постоянно ношу с собой. Вот… - Он извлек из кармана пиджака потрепанную книжонку с упомянутой сказкой Гауфа в издании "Детгиза" 1952 года. - Какой Шопенгауэр, какой Беркли может сравниться?! Если вы запамятовали, разрешите вкратце напомнить вам сюжет. Хорошенький мальчик позволил себе насмехнуться на базаре над скрюченной старой каргой. За это он был превращен ею в морскую свинку, в каковом качестве долгие годы подносил ей обувь, и лишь через много лет выбрался из ее дома, став уродцем, карликом, вызывавшим лишь насмешки у детворы. Однако под конец, - уж не буду останавливаться на подробностях, - он все-таки завоевал большее, чем кто-либо, уважение окружающих. Ибо: ut ameris, amabilis esto… Она, - философ потряс в воздухе книжонкой, - всякий раз вселяет в меня новые силы! Ведь это, право же, почти моя история! За такой же грех был превращен в пария! Фигурально говоря – в морскую свинку! Что ж, надо заново ковать свою жизнь, ибо faber est quisque suae fortunae, надо с достоинством пройти через горнило испытаний, только in hoc signo vinces! И, я верю – воздастся, как воздалось герою этой мудрой книги! Лишь сей верой живу, только она согревает меня даже в самые холодные ночи!.. Обязательно перечтите, мой друг – тоже, ей-ей, не пожалеете!
- Да, как-нибудь на досуге… - пообещал я.
На этом толстяк сразу успокоился.
- Не пожалеете, - обретя прежнюю степенность, повторил он. И после паузы добавил: – Кстати, насчет того, что – воздастся… Совсем недавно узнал, что мое положение не так уж безнадежно. Я имею в виду перспективу своего возвращения в Центр. Выяснилось – есть шансы, что мою вакансию там со временем все-таки возобновят. - Он понизил голос: – Скажу вам по секрету – у меня там, в Центре, некоторые связи. Родственник – офицер пожарной охраны, это, как вы, надеюсь, понимаете кое-чего да стоит! Он обещал, что со временем… если, конечно, больше никаких проколов с моей стороны… то – непременно. Тем и живу. А уж через год, через пять – какая, в сущности, разница! Надо только запастись терпением!.. Все-таки связи так много значат в наше время! У вас в Центре случаем никого нет?
- Вообще-то у меня там дядя, - признался я.
- О, это прекрасно! - обрадовался за меня философ. - И как его фамилия, позвольте полюбопытствовать? Я в Центре многих знаю…
- Погремухин…
Эффекта, произведенного этим ответом я не ожидал. Толстяк даже привстал в крайнем волнении, молоток из его рук вывалился на пол.
- Господи! - дрожащим голосом проговорил он. - Случаем, уж не Орест ли Северьянович Погремухин?
- Да… - Я понимал, что дядя мой – не малая величина, но все же реакция философа показалась мне несколько чрезмерной. - Вы с ним знакомы?
- Ну, знаком – это слишком громко сказано! - вскричал тот. - Бог ты мой, кто бы мог поверить!.. Впрочем, если бы мой разум не заскоруз на этой работе, я по вашим познаниям, по благородству манер, сразу должен был бы догадаться, от какого древа вы происходите, ибо e fructu arbor cognoscitur!.. Боже! - вдруг засуетился он. - Родной племянник самого Ореста Северьяновича Погремухина – здесь, в этой недостойной конуре! А я ему даже сесть не предложил! - С этими словами он рукавом пиджака вытер табурет и пододвинул его ко мне: – Прошу вас!.. Польщен, чрезвычайно польщен!
Мне стало неловко перед пожилым философом за такую вспышку подобострастия с его стороны. Пробормотал:
- Что вы, что вы, спасибо, не надо… Собственно, я уже… Мне уже… - Но философ-сапожник едва не силой усадил меня на табурет:
- Нет, нет, прошу вас!.. В кои веки такое!.. Все еще никак не могу поверить!
- Ну хорошо… - пришлось сдаться и присесть все-таки. - Но в таком случае хочу у вас спросить…
- Слушаю! - снова стал навытяжку Брюс. - Всецело к вашим услугам.
- Столько вокруг разговоров про этот Центр, - сказал я. - Чем он, черт возьми, занимается – может, хотя бы вы объясните?
- Но… - замялся философ. - Не лучше ли вам было бы спросить о сем у своего дяди? Ему как-то более пристало ответить на ваш вопрос. Кто я такой? Он же… Вы должны понять – quod licet Jovi….
Я, раздосадованный, снова встал:
- Не хотите – черт с вами!
- О, ради Бога, не гневайтесь! - взмолился толстяк. - Да вы скоро и сами все увидите воочию. При таких связях и при такой образованности вас, наверняка, в ближайшее же время возьмут в Центр, не может быть никаких сомнений. Считайте, что вы уже там!
- Кто это, интересно, за меня решил? - стал я заводиться. - Без меня меня женили, забыли только спросить! А как быть, если я вдруг возьму да и не пожелаю?!
- Надеюсь, вы все-таки шутите?.. - встревожился философ. - Чтобы человек, у которого имеются все шансы попасть в Центр…
- А потом, если что, оттуда – в сапожники? - жестоко съязвил я.
- Ну – это, сами понимаете, лишь при некоторых обстоятельствах…
- …А при других обстоятельствах тебя – шаровой молнией когда-нибудь…
- Ах, вы и об этом слышали?.. - Брюс испуганно покосился на дверь. - Значит, вы в некоторой степени все же посвящены… Мне кажется, это несколько меняет ситуацию – во всяком случае, будет не столь преступным с моей стороны, если я чуть-чуть расширю ваш кругозор… Но только… - он затравленно огляделся по сторонам, - только умоляю вас, мой молодой друг!..
- Нет, нет, клянусь, я – никому ни слова, - поторопился заверить я его.
- Однако вы позволите – я все-таки тоже присяду? - извиняющимся голосом спросил Брюс. - Знаете ли, ревматизм проклятый. Нажил на этой работенке. Стоять подолгу тяжело… О, нет, сидите, сидите!.. - Он вытащил из-под завала обуви еще один табурет и с облегчением опустился на него. - Но имейте в виду, - продолжал Брюс, - мои познания весьма, весьма ограничены, я обладал доступом лишь первой ступени. Не то чтобы вовсе уж можно было бы сказать только "scio me nihil scire", но довольно-таки близко к тому. Ей-ей, ваш дядя мог бы вам куда лучше, куда обстоятельней…
Я взорвался:
- Оставьте вы в покое дядю! Давайте уж, раз начали… Обещаю – ни одна душа…
Еще некоторое время философ раздумывал, наконец глаза его наполнились решимостью.
- Что ж, мой друг, задавайте ваши вопросы, - достаточно твердо сказал он.
2
Не следует подыматься.
Следует опускаться.
Тогда будет великое счастье.
Из китайской "Книги Перемен"
Я никак не мог найтись, с чего бы лучше начать. Минуту-другую Брюс терпеливо ждал, затем все же решил прийти мне на выручку.
- Быть может, мой друг, - спросил он, - вам небезынтересно было бы знать, когда и где возник этот Центр. Я, разумеется, имею в виду не его нынешнее наименование и местонахождение.
- Ну, пожалуй… - сказал я, хотя, по правде сказать, это интересовало меня отнюдь не в первую очередь. Однако последовавший ответ философа немедля изменил мое отношение к этому предмету.
- Знайте же, - с неким торжеством в голосе произнес Брюс, - что он существовал всегда! По крайней мере, за последние семь-восемь тысяч лет я вам ручаюсь!.. Да, да, на протяжении всех веков, пока вид homo sapiens существует в своей нынешней, общественной форме. Sic! Всегда! Всегда, и (добавлю) везде!
- Но… я слышал… - (Кажется, дядя говорил что-то такое.) - Я слышал, что Корней Корнеевич в этом Центре – со дня основания…
- Тсс! - философ приложил палец к губам. - Nomina sunt odiosa! Я уже – и сами изволите видеть как! - поплатился за то, что излишне часто поминал всуе самые досточтимые имена. Обойдемся, так что, поелику возможно, без них… Что же касается названной вами небезызвестной особы, то ее причастность, разумеется, несомненна – однако к созданию лишь этого, конкретного заведения. Одного из неисчислимого множества других, подобных ему… Вижу, вы слегка обескуражены, мой друг? Дабы не оставлять неясности, осмелюсь у вас спросить: хорошо ли вы осведомлены об эзотерических знаниях человечества?
- Ну… в некоторых пределах… - промямлил я.
Очевидно, по моему выражению философ понял, что сии пределы еще уже, чем это отображалось у меня на лице.
- Что ж, понимаю, - вздохнул он. - М-да, наша школа в этом отношении… Однако, non scholae, sed vitae discimus, а потому, если вы позволите, возьму на себя смелость несколько расширить в этой области ваш кругозор. Но прежде – все-таки еще один вопрос. Как вы полагаете, для чего существуют в мире тайны?
- Наверно, - после некоторых раздумий ответил я, - для того, чтобы мы их разгадывали…
- Вот! - воскликнул Брюс. - Именно такого ответа я и опасался! Все наш куцый гностицизм! Нет, нет, вы ничуть не виноваты – это наша порочная система воспитания! К сложному явлению мы спешим привязать, наподобие бирочки, некий его смысл – и тем самым вроде бы что-то для себя объясняем. В чем смысл тайны? Говорим: в познании. В чем смысл движения? Говорим: в достижении цели. В чем смысл власти? В чем смысл жизни? Ну, и так далее… Глупые ярлыки, уничтожающие суть! Ибо смысл движения – в самом движении. Достигнешь цели – и самое движение уничтожишь. А смысл жизни, конечно же – в самой жизни, ни в чем ином! Лишь остановив, уничтожив ее, можно к ней прицепить какой-то ярлык и самонадеянно назвать его смыслом. Но жизнь-то – она живая, а ярлык – мертвечина, надгробье, коли хотите. А смысл власти – сама власть. Цель, навроде блага для подвластных, привешивают к ней, когда надобно с теми же подвластными объясняться, то есть когда полновесной власти, в сущности, уже нет… И вот после этого экскурса снова спрашиваю вас: в чем же смысл тайны?
- В таком случае, очевидно, в самой тайне, - не очень понимая, к чему он клонит, ответил я.
- Вот! - возликовал философ. - Вот! Именно к этому ответу я вас и подводил! Настоящая тайна существует ради самой тайны. Разгадка есть ее уничтожение, гибель! Истинные умы всегда это понимали. Мелкие загадки были оставлены как игрушки для суетных умов – пускай себе распутывают. А подлинные, глубокие тайны запрятывались глубоко, сохранялись внутри храмов от прикосновения дурака. Оттого их и называли внутрихрамовыми или, по-иному, эзотерическими. И при каждом древнем храме существовало нечто наподобие… ну, скажем, своеобразной академии для посвященных, для избранных. Подлинные, великие тайны жили только там. Где еще, к примеру, могла быть написана великая "Книга Еноха", подвигнутого на это и просветленного, если верить преданию, самим повелителем всех тайн земных и небесных архангелом Уриилом? Надеюсь, вы заглядывали в этот неиссякаемый кладезь мудрости, мой юный друг?
- Признаться, как-то… - застыдился я своего дремучего невежества.
- В таком случае я лишь завидую вам, ибо у вас все впереди, - ободрил меня философ. - Это, однако, так, отступление. Вернемся к нашему разговору. Так вот, чем в большей затхлости пребывала человеческая мысль в миру, тем более дерзновенной она становилась в этих…
- Центрах… - подсказал я.
- Ага, вижу, вы начинаете понимать! - обрадовался он. - В них – само будущее рода людского, ибо оно, это будущее, не могло бы реализоваться, если бы кто-то не смог в него заглянуть. Приведу пример: что бы осталось от нас всех, если бы мудрец Ной не обладал способностью к заглядке в будущее, не сумел бы предугадать известное вам бедствие и предпринять также известные меры?.. - Увы, - тяжко вздохнул после паузы философ, - со временем человечество мельчало, мельчали, посему, и тайны, его занимавшие; так полновесный золотой дукат разменивают на нищенские медяки. Какие-то зернышки еще оставались у тамплиеров, что-то кое-как сберегли алхимики. Масонам – тем уж вовсе остались крохи. Все стало вырождаться в мирскую суету, в заурядное фокусничество. Тут и мирская наука поспешала – не ведая, так сказать, о корешках, урывала себе какие-то вершки. Но что-то, что-то, хвала Господу, все-таки удается еще сохранить! Благо, есть еще на земле места, где не одним только сиюминутным знаниям отдается должное! И, несмотря на всю мизерабельность своего нынешнего положения, я, клянусь, при всех посланных мне испытаниях, благодарен судьбе за то, что она направила меня, недостойного, именно сюда!.. - Философ замолк, переводя дух, глаза его горели каким-то нутряным заревом.
Я обвел взором неприглядный, захламленный чердак и с сомнением спросил:
- То есть, вы хотите сказать, что именно здесь хранилище неких непостижимых тайн, без которых немыслимо существование?..
Брюс подтвердил:
- Вы зрите в самый что ни есть корень! Именно так: решительно, немыслимо!
- И под этой крышей творится нечто…