* * *
- Везут! Везут!.. - кричали мальчишки вслед проносившейся карете.
А может быть, они смотрели в небо и кричали:
- Звезда! Звезда!..
ЧАСТЬ II
Глава 15
Допрос
…в тесной, убогой комнатенке, жарко натопленной, как деревенская баня. Стены, выкрашенные казенной масляной краской какого-то неопределенного цвета, отражали блики тусклой электрической лампочки под потолком. Из мебели присутствовали только два стула и видавший виды обшарпанный конторский стол, по одну сторону которого сидел довольно молодой, но явно уже порядком уставший от жизни и службы жандармский ротмистр, по другую – на стуле, привинченном ножками к полу – фон Штраубе, изнывающий от бездвижности и духоты.
Ротмистру, - барону Ландсдорфу, так он представился лейтенанту, - тоже было жарко. Он приоткрыл форточку, расстегнул ворот мундира, отер лицо платком и повторил то, что в иных словах уже неоднократно спрашивал:
- Значит, утверждаете – вы ни от кого не скрывались, а манкирование службой объясняете, если я верно понял, общей усталостью и нездоровьем?
- Именно так, - подтвердил фон Штраубе, глядя поверх головы ротмистра на высоко поднятое зарешеченное окошко, за которым вечер уже перетекал в ночь.
- Простите великодушно, я, разумеется, не медик, - улыбнулся ротмистр, - но, по-моему, выглядите вы вполне здоровым. Скажем так: не менее здоровым, нежели все живущие в этом хворобном климате. А ежели вдобавок судить по вашему поведению последних дней…
- Это уж как вам будет угодно, - отозвался фон Штраубе весьма холодно, не желая принимать навязываемый ему задушевный тон.
- Ладно, вопрос здоровья до поры оставим в покое, - тоже посерьезнел ротмистр. - А с пакетом из Адмиралтейства как нам быть? Мы наводили справки – после вас к нему не касался никто. Я все же исключаю в вас болезнь бескорыстного воровства, известную в науке как клептомания; посему желаю знать – какова была цель похищения вами пакета.
В эту минуту фон Штраубе наблюдал за мышью. Крохотное создание на миг выскользнуло из широкой щели меж половыми досками, ухватило какую-то крошку с пола, взглянуло вполне разумными, чуть, пожалуй, удивленными глазками на сидящих мужчин и юркнула назад, во тьму и голодную свободу своего подполья. Что ждало ее там? Некормленый выводок? Или, может быть, одиночество? Страх? Тоска?.. Какая-то, наверняка, своя, столь же крохотная, как и она сама, тайна… И под конец, разумеется, главное таинство всего что ни есть живого – смерть. Переведя взгляд на ротмистра, фон Штраубе вдруг подумал, что оба они в какой-то мере сотоварищи – хотя бы потому, что оба тоже не уйдут от этого последнего, главного таинства, оба тоже смертны. Каков он там, в душе, спрятанной под голубым мундиром, этот Ландсдорф? Любил ли он, страдал? Испытывал ли раскаяние? Рано ли потерял родителей? Возможно, его тоже дразнили в детстве: "бароном, считающим ворон!.."
Кажется, ротмистр, быть может безотчетно, вдруг ощутил по отношению к допрашиваемому нечто подобное. Теперь в голосе его было уже не показное радушие и не канцелярское бесстрастие, а вполне человеческая озабоченность.
- Послушайте же меня, господин лейтенант, - сказал он. - Я действительно, действительно желаю вам помочь! Так помогите же и вы мне.
- Я? Но – чем? - удивился фон Штраубе.
- Господи, да с пакетом этим, разумеется! Я отлично понимаю что вам он совершенно без надобности! Да и никому он, ей-Богу, не нужен, так бы себе и лежал, пока крысы бы не съели! Но что-то же вас подвигнуло! Поверьте – я вовсе не кары для вас хочу. Просто какие-то странные вещи в последнее время происходят, я всего лишь искренне желаю в них для себя разобраться!
Уже осознав всю двуличность сиятельного Хлюста, фон Штраубе наконец понял, что больше нет резона его выгораживать.
- Что ж, - сказал он, - если вы, господин ротмистр, действительно, хотите разобраться, то, предупреждаю, вам будет нелегко, ибо начинать придется с чинов отнюдь не лейтенантского звания…
- Папироску? - Ландсдорф услужливо протянул золотой, с вензелем портсигар.
- Благодарю… - Куривший редко, фон Штраубе затянулся, и сразу голова слегка пошла кругом. - Да, да, отнюдь не лейтенантского!.. Надеюсь, вам что-нибудь говорит имя его сиятельства графа Романа Георгиевича?
- Его высокопревосходительства? - Ротмистр едва даже не привстал.
- Именно!.. Не знаю… точнее, догадываюсь, для каких надобностей ему этот пакет…
- Постойте, постойте! - перебил его ротмистр. - Вы хотите сказать, что его превосходительство дал вам поручение доставить ему пакет? Так ведь это полное вам оправдание! Роман Георгиевич по чину действительный тайный советник, имеет по своей должности доступ к высшим секретам Российской империи, и ежели он вам приказал – то ваша просто-напросто святая обязанность…
- Нет, это уж вы теперь постойте! - воскликнул лейтенант. - Известно ли вам, какую этот Хлюст…
- Хлюст?.. - не понял ротмистр.
- Да, да, Хлюст! Именно – Хлюст!.. Какую этот Хлюст – или, если вам все же угодно, это высокопревосходительство – создало в Петербурге разветвленную сеть?
- Сеть?.. - эхом повторил Ландсдорф. - Вы здоровы ли, господин лейтенант?
- Сеть! Натуральную! Разветвленнейшую!
- Право, может, в самом деле – доктора? У вас, ей-Богу, по-моему, жар…
- Извольте наконец выслушать, господин ротмистр!.. Сия сеть, прячась в тени его высокопревосходительства, прикрываясь его именем…
- Простите, что перебиваю, - вставил ротмистр насмешливо, и фон Штраубе с огорчением понял, что тот его не воспринимает всерьез. - Если я верно уразумел, то вы, очевидно, имеете в виду шпионскую сеть? Тогда, Бога ради, скажите, зачем ему это? С его знанием государственных тайн, с его особым доступом в любое, самое секретное ведомство, он один стоит всех мыслимых и немыслимых шпионских сетей. Достаточно заполучить его одного – и неприятельским государствам не потребуется держать более ни одного своего злодея на нашей территории.
- Почему же непременно – шпионскую? - взорвался лейтенант, не зная, как пробиться сквозь эту стену непонимания. - Нет, нет, совершенно не то! Я разве говорил в том смысле, что именно шпионскую?
- Но вы говорили – "сеть", - напомнил ротмистр – пожалуй, даже ласково, как дитю. - А какую же иную тогда?
"Барон, не считайте ворон!" – хотелось выкрикнуть фон Штраубе. Вместо этого он сколь мог спокойно и отчетливо произнес, стараясь хоть как-то расшатать эту стену:
- Сеть для искажения и извращения истины. Может быть, несколько непонятно звучит…
- Признаться – более чем.
- Хорошо, поясню! - с готовностью подхватил лейтенант. - К примеру, с делом об убийстве купца Грыжеедова, надеюсь, вы знакомы?
- Как же! Весь Петербург наслышан. Как-никак миллионщик, купец первой гильдии, потомственный почтенный гражданин. Скверное дело, всего-то из-за золотых часов зарезали, семнадцать колотых ран…
С каждой минутой в комнатушке становилось все холоднее. Странно, что этот симпатичный (таким он сейчас казался лейтенанту) ротмистр так и не закрывал форточку и по-прежнему вытирал платком вспотевшее лицо. Из форточки по-прежнему веяло холодом, словно из могилы, если ее нынче выдолбить в здешней мерзлой земле. Пытаясь согреться нутряным жаром своей правоты, фон Штраубе закричал:
- Не было, квирл, не было ничего!
- Как вы сказали? - выкатил глаза Ландсдорф.
- Я сказал – ничего этого не было! (Господи, да закроет он форточку наконец?!)
- Нет, нет, перед тем. Вы сказали какое-то слово. Кажется – "квирл"?
- Ну да – квирл!.. Да при чем тут "квирл"? Не было никакого убийства – вот что я сказал!
- Но я же воочию читал…
- Вот! - возликовал фон Штраубе, даже дрожь унялась на миг. - Вот то-то же и оно! Другой вопрос – что вы читали?
- И что же?
- То, о чем я вам и говорю! Искаженную, извращенную истину! Ту, которую вам подсунул этот Хлюст! Вы понимаете, барон, о чем я?
- Признаться, слишком уж отдаленно, - произнес ротмистр довольно-таки сардонически. - Все это весьма, весьма любопытно, но у вас жар, я же вижу.
- Ах, при чем тут жар?! - вскипел лейтенант. - Они все заодно! Даже тайный советник по пожарной части, извращенец и флагелянт!
- Как вы сказали? "Извращенец" – а дальше?
- Флагелянт! Извращенец, получающий удовольствие от битья розгами! Но не в этом дело…
- Да, да, разумеется… Однако, вам, действительно, надобен доктор, лучше отложим-ка, пожалуй, пока этот разговор, у нас еще будет время.
- Как вы не поймете – нельзя откладывать! - из последних сил борясь с дрожью, почти умоляюще проговорил фон Штраубе. - Если отложить – он все успеет переиначить, в своем тринадцатом нумере, со своей Мадлен, Шамирам, со своей Дарьей Саввичной! Совсем иное синема, - этого вы хотите?.. Ладно, квирл, оставим, к черту, купца! А как быть со штаб-квартирой анархистов на Фуражной? С той, где двое убитых, Этель с подлецом Филикарпием! Это уж, я так понимаю, непосредственно по вашей части?
- Да, - теперь уже всерьез удивился Ландсдорф, - не далее как два часа назад я самолично был на выезде. Одно убийство и одно самоубийство. Не пойму лишь – вам-то откуда?.. В газетах, надеюсь, пока еще… Вы какие-то имена называли – Шамирам, кажется… Дарья (забыл по отчеству)… Еще кто-то… Позвольте-ка, я запишу… - Окунул было ручку в чернильницу, но так и оставил ее там.
- Ах, да оставьте вы покуда ее! - перебил фон Штраубе. - Она тут, право же, второстепенная, про нее мы – после! Разберемся сначала, господин ротмистр, с Хлюстом, не будем разбрасываться.
- Да, пожалуй что, не стоит – и так уже… - согласился ротмистр, отчего стал еще симпатичнее фон Штраубе. - По-моему, вы хотели что-то еще сказать про его высокопревосходительство? - С этими словами он украдкой надавил на какую-то кнопку на столе.
Тут же дверь позади открылась, лейтенанта обволокло холодом возникшего сквозняка, но он не стал оборачиваться. Казалось, ротмистр наконец-таки начал что-то понимать, нельзя было упускать столь драгоценный миг возникшего взаимопонимания.
- Именно! Про Хлюста! - обрадовался он. - Я только начал не по порядку. Следовало – с Суэцкого канала! Слышали про Суэцкий канал?
- Это, что ли, который в Африке? - рассеянно спросил Ландсдорф, подавая непонятный знак кому-то стоявшему, очевидно, в дверях. Теперь вид у него был, пожалуй, несколько огорченный.
Фон Штраубе почувствовал себя неловко – он вовсе не намеревался, особенно сейчас, огорчать этого все более располагавшего к себе человека.
- Разумеется, в Африке, - торопливо подтвердил он, пока меж ними снова не возникла прежняя стена, - где ж ему еще быть? Но не в самом канале суть. Я – про акции этого канала; вернее – про биржевые спекуляции с ними… Простите, что несколько сбивчиво, холодно тут у вас, но если попытаться отыскать некий глубинный, скажу даже, сакральный смысл самых, казалось бы порой, прозаических явлений, которые движут… То есть – которые сами движимы силами, которые, силы, в свою очередь…
Он замолк, уже не понимая ни одного произносимого им слова. Тогда заговорил ротмистр, но говорил беззвучно, будто с экрана для синема – лишь раскрывал рот, а слов было не слыхать. Но те, стоявшие у фон Штраубе за спиной, явно его слышали. Сдавили с боков, начали закручивать руки. Фон Штраубе и боли-то не почувствовал, он испытывал только сожаление: своей невнятицей он так глупо разрушил все. А ведь он даже полагал, что мог бы подружиться с этим человеком. Черт дернул за язык начинать именно с Хлюста, так ловко умеющего ускользать змеей, таять свечным огарком! Всего-то и надо было – спросить у этого ротмистра: бывал ли он несчастлив? Верит ли в доброту? Томило ли его тоже когда-либо одиночество? Мечтал ли? И если да – то о чем?.. Какие простые, какие нужные вопросы! Вот бы о чем, вместо той галиматьи! Они тогда подружились бы! Наверняка!..
"…И еще, еще! - думал фон Штраубе, пока его волокли по длинному коридору, пахнущему мышами и арестантской парашей. - Еще можно бы поведать этому ротмистру про Александрийскую звезду, подлетающую к нашему утлому мирку с его мелочными трепыханиями и треволненьями, с его сквозняками, тесными коридорами и решетками на окнах! Про кардинала из двенадцатого нумера. В конце концов, даже про самое Тайну. Тот бы его понял, непременно понял! Такой человек не мог бы не понять!.."
…Однако, мыслимо ли – в такой холод раздевать донага?! Пытка у вас такая, что ли? Здесь, вероятно, ад; ваши белые халаты никого не обманут, господа! Где ты, Хлюст? Здесь, по всему, должно быть твое место!..
Нет, пока что, возможно, все-таки чистилище. Ибо вслед за тем, нагого, погружаете в ванну с горячей водой. Иное дело, господа. Как недоставало этого тепла, проникающего в каждую пору продрогшего тела! Сколько веков недоставало его!.. Растирайте, растирайте вашими махровыми полотенцами, господа! Так, так, давайте: в чистую сорочку до пят. Теперь, после этого тепла, можно и соскользнуть в вечность, в безвременье… Звезда уже на небе, уже приближается, - никак, вы, вправду, еще не слыхали?
Несёте? Что ж, несите же!
…Почему эта с седыми лохмами голова, лежащая на кровати, хоть и отделена от тела, но смотрит широко открытыми глазами, - так у вас тоже принято, господа? И снова решетки на окнах… Ну да Господь с ними, с решетками, если без них у вас тут никак.
…лежа на свежей простыне и кутаясь в одеяло, чтобы сберечь бесценное тепло. Только вот голова эта, лишенная хозяина, повернулась и смотрит в его сторону, не давая провалиться в сон…
Глава 16
Обитель
Он не представлял, сколько времени прошло после так нелепо закончившегося разговора с жандармским ротмистром. Судя по образовавшейся щетине – не иначе как дня три, а то и более. Тело было еще довольно слабо, но разум полностью ясен. Боже, какую чушь он городил перед этим Ландсдорфом! Не удивительно, что тот, не выдержав, в конечном счете, препроводил его сюда.
Только вот – куда? Высокий потолок с лепниной в виде сонма крылатых ангелов, паркетный пол, белые, чистые простыни, - похоже, это все-таки не тюрьма. Правда, железные решетки на окнах, - но в их конструкции прослеживались даже потуги на некую художественную фантазию, какое-то изящество изгибов, замысловатость узора, в тюрьме, по его представлению, все же должно было быть иначе – как-то проще и, что ли, квадратнее. Да и сами окна достаточно велики, из-за чего в комнате было не по-тюремному, и вообще не по-петербургски светло.
Фон Штраубе огляделся. Всю обстановку чистой и довольно просторной комнаты составляли только три железные кровати – тоже, впрочем отнюдь не казенного вида, с высокими изголовьями и никелированными набалдашниками, и три тумбочки подле них. На одной кровати лежал он сам, другая, у двери, была пуста, лишь одеяло на ней немного примято, на третьей, у противоположной стены, поверх подушки возлежала та самая, с седыми лохмами и непокорно торчащей кверху бородой голова.
Голова заморгала, открыла глаза и уставилась на лепного ангела, взиравшего на нее с потолка. Потом одеяло, из-под которого она высовывалась, немного сползло, и лишь тут обнаружилось, что голова вполне прочно сочленена шеей с крупным телом, одетым в такую же, как и на фон Штраубе, белую, под самое горло сорочку. Далее обладатель головы вовсе откинул одеяло, уселся поперек кровати и стал сосредоточенно разглядывать свои высовывающиеся из-под этой длинной рубахи босые ступни.
После нескольких минут созерцания ступней седовласый наконец перевел взгляд на фон Штраубе, заметил, что тот, в свою очередь, пристально рассматривает его, и воскликнул сочным голосом полного сил человека:
- Ба, уже пришли, вижу, в себя! А как маялись три ночи! Вы позволите?.. - С этими словами он прошлепал босыми пятками по паркету и уселся на кровати в ногах у лейтенанта. - Может, надо чего?
- Пить… - проговорил фон Штраубе, едва оторвав присохший язык от нёба.
- Сию минуту! - Седовласый мигом подал медицинскую поилку с клювиком и придерживал ее в руках, пока лейтенант делал жадные глотки.
Язык обрел большую свободу, но сил у фон Штраубе достало только спросить:
- Где я?
- В точности не могу сказать, - ответствовал незнакомец. - Но ежели учесть, что вы рядом со мной, то, надо полагать, в раю. Ибо на ад здесь все-таки не похоже (он кивнул вверх, на свесившегося ангела), а на земле, если верить писанию, меня уже, как известно, нет, - из чего лейтенант сделал заключение, что перед ним сумасшедший, и он, фон Штраубе, по всей вероятности, угодил в дом скорби, что было, впрочем, и не удивительно после того бреда, который он (это, хоть и слабо, но помнилось), пребывая в жару, нес перед ротмистром во время допроса.
- И… - Фон Штраубе замялся, не имея опыта общения с душевнобольными. - И – давно вы здесь?
- О, вот вопрос вопросов! - воскликнул незнакомец. - Что есть время, и есть ли оно вообще? Что для вселенной миг – то для мотылька вечность. Вы, вероятнее всего, еще привычны к земному исчислению – по лунам; но в этом счете мне ответить весьма затруднительно, когда-то знал, а нынче уже сбился. Вот ежели бы вы, к примеру, сказали мне, какой срок минул со времени кончины Ирода…
Глаза его, впрочем, смотрели вполне ясно, да и слова вызвали у фон Штраубе не столь уж большое удивление, ибо сам он сталкивался не раз с причудливыми извивами времени, да и сам сейчас не мог бы с полной уверенностью сказать, который нынче день.
Слабость понемногу проходила, уже вполне доставало сил на полновесную беседу.
- Вы, я так понимаю, имеете в виду иудейского царя Ирода? - спросил он.
- А вам неужто известен кто-нибудь еще с таким же богопротивным именем? - вопросом на вопрос ответил седовласый незнакомец.
- Но их, сколь я знаю, было несколько, - пояснил лейтенант. - По святому писанию мне известны, по крайней мере, два: Ирод Великий, тот, что учинил избиение младенцев, и четверовластник Ирод Антипа, очернивший себя не менее, - вы которого ж имеете в виду?
- Да, да, видите, запамятовал впрямь, - огорчился тот. - Которого же, в самом деле?
- Впрочем, не суть важно, - сказал фон Штраубе. - Оба жили так давно, что с какого бы мы не считали – все едино, прошло с малой лишь разницей около двух тысяч лет.
Лицо бедного безумца (теперь уже он и смотрел, как безумец) омрачилось тоской.
- Смотри-ка ты, как давно! - поразился он. - А как танцевала, злодейка, - помню, точно вчера! Так вы говорите – две тысячи? Невероятно!
Лейтенант понял так, что сумасшедший именно такою цифрой измеряет срок своего пребывания здесь. Зная, что с безумцами не следует вступать в спор, он решил оставить в покое скользкую тему времяисчисления и перевести разговор на другое.
- Разрешите узнать, с кем имею честь? - спросил он.
Простой вопрос повлек за собою, однако, новый поток философствования.
- Вас, я так понял, имя интересует? - спросил седовласый. - Как, собственно, и всех в том мире, откуда вы. Но, спрошу я вас, что такое имя? Как и любой звук – всего лишь сиюминутное дрожание воздуха! Скажем, древних богов называли множеством самых разных имен…
- Саб, Инпу, Анубис… - в задумчивости, машинально проговорил фон Штраубе.