"…И вот, находясь в самой цитадели нашего самодержавия…(Неразборчиво.)…Неужели мыслящие люди сейчас, на пороге нового столетия…(Неразборчиво.)…каких-то невразумительных тайн, идущих из тьмы средневековья?..(Зачеркнуто.)…Мы, для кого даже недавняя ходынская трагедия остается под завесой тайны…(Тут же зачеркнуто, вымарано густо, чтоб – никто, никогда!)…для кого все трагедии недавнего времени, на суше, на море и в воздухе…(О чем он? Слишком неразборчиво.)…Будто не было веков просвещения…(Неразборчиво.)…Нет, не Белинского и Гоголя… мы с этой ярмарки людского тщеславия, где все расписано по чинам…(Далее сплошь неразборчиво.)"
Зато справа Мышлеевич писал в свой блокнот крупно и ровно, без помарок:
"И вот близится минута, которой все Великое Отечество наше, "от хладных финских скал до пламенной Тавриды", с такою надеждой и трепетным нетерпением…"
"Все изолгут", - пришел фон Штраубе к безрадостному заключению.
Свой пространный монолог, начатый без спешки, велеречиво, церемониймейстер закончил уже второпях, затем вдруг вытянулся струной и провозгласил, словно вырубая каждое слово на граните:
- Его императорское величество Николай Александрович! Боже, царя храни!
Словно сам по себе, полыхнул магний с треног фотохроникеров.
- Государь! - как-то тоже само собою, без открытия ртов выдохнулось толпой.
Его императорское величество в преображенской форме, отлично сидящей на его ладной, атлетичной фигуре, с голубой Андреевской лентой через плечо быстрой гвардейской походкой спускался в зал по боковой лестнице. В тишине отчетливо слышался ровный стук его сапог по мраморным ступеням. За ним не столь быстро следовали остальные члены императорской семьи.
"…в то время, когда страждущие окраины России ждут от власти…(Зачеркнуто.)…когда лучшие умы страны, разбуженные прошлыми, так и захлебнувшимися реформами, ждут новых конституционных…(Вымарано, вымарано!)"
"…невзирая на торжественность минуты, Его строгое молодое лицо, счастливо соединившее в себе чисто русскую решительность и европейское изящество черт…"
Его величество не обратил никакого внимания ни на орду наблюдающих, ни на вспышки магния. Тем же твердым шагом он подошел к стоявшему в центре чиновнику-хранителю, не дожидаясь, когда ему подадут, сам взял с подноса конверт, внимательно осмотрел, не вскрывались ли мальтийские печати, - чиновники от недвижности казались восковыми куклами, - остался, кажется, доволен, затем с того же подноса взял миниатюрный кинжальчик. Показалось, что плотная бумага ахнула от надреза.
Государь(разворачивая большой лист; ни на кого, по своему обыкновению, не глядя). Терпение, господа. Я должен сперва сам ознакомиться… (Начинает читать.)…
Боже! Сейчас, сейчас!..
"…Покуда верноподданное чиновничество не смеет шевельнуть затекшими суставами, попробуем-ка и мы, грешные…(Неразборчиво.)"
"…в благоговейном трепете застыв от величественности происходящего…"
Квирл! Квирл!..
Бог ты мой! Джехути! Где-то там, рядом с императором! Но – кто он? Где? В кого целится изогнутым клювом главный чиновник-хранитель? Что за пелерина черных волос ниспадает на плечи вон у того посланника? Почему, как оранжевая птица, взмахивает крыльями пламя в камине? И поленья пришептывают: квирл, квирл! Он есть – и нет его. Он во всех – и ни в ком. Он везде – и нигде…
Но чем, Боже, чем так омрачено красивое лицо государя? Такое что-то в его лице, что жалость к нему неизъяснимая, что хочется подойти, обнять. Как давеча Бурмасова, перед тем, как тот…
* * *
…Совсем иная зала. Ночь. Дымящийся кальян. Словно выстриженный когда-то кусок целлулоидной полосы отснятого синема вдруг вклеили не на место. И Птицеподобный, будто не прерывался ни на миг, продолжает развивать некую мысль…
* * *
- …Ибо – что есть знание, мой милый лейтенант? Я имею в виду подлинное, окончательное знание. Если человеческая жизнь – это ничто иное как беспрерывная гибель невозвратных мгновений, то, стало быть, познание – лишь ускорение этой гибели. Знание есть конец, ибо за ним – уже ничего. Познание, самоубийство, - суть одна!
…Кстати, о самоубийцах и о самоубийствах вообще. Отвлекусь на эту тему, - считайте, что суесловия ради. У монотеистов это тягчайший грех, ибо тем человек лишает Творца привилегии забирать дарованную им жизнь. А вот индуисты, например… Не скажу, что их учение истиннее других, порожденных человеком, да и не они первые додумались, но некое зерно истины имеется и у них… Так вот, они полагают, что самоубийца в своей последующей жизни (в кою они – ха-ха! - почему-то верят) неминуемо столкнется с причинами, которые привели его к такой развязке, и в конце концов придет к тому же самому результату. Ну, и теперь задумаемся – а что если эту мысль перенести на судьбу целых стран и народов?
Что если отечество ваше… Конечно, в случае, если вы, - притом, что вы знаете о себе, - вообще можете соотносить себя с каким-либо отечеством… Что если оно под конец каждого века, в своем порыве к некоему окончательному знанию, ставит себя на ту самую грань меж бытием и небытием? И – перешагивает через нее!.. Но что там дальше? То же самогубительство, та же грань, то же небытие! Одна и та же бесконечная цепь, сколько звенья ни перебирай! Замкнутый круг, - как сказали бы те же самые, квирл, квирл, индусы, - кольцо перевоплощений.
Может быть – вот уже – в который раз – мы эту грань перешагиваем? Какой там у нас нынче век?.. А какой дальше будет?.. Какая разница – все одно!
Впрочем, это всего лишь небольшое отступление, не имеющее непосредственного касательства к вашему делу… если взвешивать на неких весах всемирной значимости, то, несомненно, более…
* * *
"Прочь, прочь, птица!.."
Пламя в камине еще раз напоследок ударило оранжевым крылом и улеглось. И в этом всполохе, Боже, там, в этом всполохе…
…чего и помыслить-то!..
…о чем и сказать-то!.. даже себе!..
И хотя читал сейчас государь совсем об ином (фон Штраубе каким-то прорезавшимся запредельным чутьем знал это), но как теперь понятна была печаль на государевом лике, эта скорбь в голубых глазах! Неужели остальные здесь ничего не замечали?..
"…После этой несколько театральной многозначительности, какую умеют создавать, наверно, во всех дворцах мира, после гробовой тишины, длившейся, казалось, вечность…"
"…После воцарившейся тишины, поистине мистической значимости…"
Лицо его императорского величества обрело прежнюю решительность. Он закончил чтение и впервые поднял глаза на присутствующих.
Государь. Господа!.. (Решительность на его лице сменяется неуверенностью.) Однако… это ужасно, господа…
…Долгая пауза…
…Главный смотритель Тайной канцелярии смотрит то на государя, то – пристально – на фон Штраубе, и нос у него чуть изгибается, вновь становясь неуловимо птичьим. Он, без сомнения, что-то знает…
… Такая тишина, что слабый шепот камина кажется рокочущим гулом…
(Обрывающимся голосом, будто воздуха недостает.) Господа… Я даже не знаю, как… После того, что здесь… (Вопросительно смотрит на хранителей.)
…У тех глаза вовсе остекленели. Стоят, вытянувшись так, что поджилки, кажется, вот-вот полопаются…
(Снова решительно, хотя это уже скорее решимость перед шагом в бездну.) Господа. В свете ставшего мне известным, а также ощущая бремя ответственности, возложенной на меня свыше… (Внезапно комкает бумагу в руках.)
…Хруст мнущейся бумаги сливается с бессловесным выдохом толпы…
…Нахожу единственно возможным…
…Скомканная бумага летит в камин…
…Не хочет гореть, в последних судорогах, как живая, - "Квирл! Квирл!" – корежась, отодвигается от огня…
…Наконец пределы сопротивления иссякают, она вздыбливается и вспыхивает ярчайшим, словно магний, пламенем…
* * *
Квирл, квирл!
А вы, никак, чего-то иного ожидали?
* * *
"И снова – прочь, прочь!"
Ибо в этом всполохе, внезапно замершем, как выдернутое беспечным фотографом, тайком уворованное из вечности мгновение, в этом всполохе, пока буквы старинной вязи еще проступали на чернеющей бумаге и еще не умер в огне их тайный смысл…
…ибо в этом всполохе фон Штраубе уже увидел, прочел то, зачем пришел сюда…
И еще он увидел там прорубь с черной водой и горящую в ясном дневном небе звезду…
И еще он увидел, еще… Ах, лучше бы, лучше бы он этого и не видел…
…он увидел, как головы императора и императрицы, отчлененные от тел, с мертвыми глазами, чьи-то руки извлекают из банок с формалином и швыряют – нет, не в этот камин, а в какую-то другую, коптящую, тесную печь…
…Боже, кочерга! В этих страшных руках – еще и кочерга!..
* * *
Птиценосый хранитель Тайной канцелярии, по взгляду разгадав желание государя, своей холеной рукой взял с околокаминного приступка кочергу и принялся измельчать даже самый что ни есть прах.
Государь(голосом опять твердым, хотя и несколько приглушенным.) Господа. Видит Бог, это во имя блага. Так лучше, господа, видит Бог! (Повернувшись на каблуках, стремительно покидает залу по той же боковой лестнице.)
…Члены семьи уходят вслед за ним…
…Безмолвие, переходящее в слабый ропот разочарования…
…Чуть слышное шарканье шагов по ковру…
…Камин потрескивает…
… Конец! Всё!..
…Сразу по выходе из дворца, прямо на площади к фон Штраубе, все еще не пришедшему в себя, пребывавшему почти в сомнамбулическом состоянии, подступили те двое в котелках, зажали с боков, чтоб ни шагу в сторону, как-то, впрочем, умело делая при этом вид, что с ним не знакомы, и, за всю дорогу не произнеся ни слова, вынудили его направляться по маршруту, известному только им двоим.
Глава 6
Котелки
После длительного путешествия по морозу, - даже в шапке и куньей шубе фон Штраубе успел изрядно прозябнуть, а по-прежнему безмолвные котелки за все это время не проявили ни малейшей чувствительности к холоду, даже не подняли воротников своих черных пальто, - после плутания в каких-то неведомых переулках они наконец завели его в мрачный, пропахший кошками подъезд и по темной лестнице препроводили на четвертый этаж.
Квартира, правда, в которую его ввели, имела вполне благопристойный вид. В прихожей странные господа приняли у него шубу, сами сняли свои черные пальто, почему-то оставшись, однако, в котелках, которые, в дополнение к черным пиджакам и черным галстукам на белых манишках, делали их похожими на похоронных агентов. Комната, куда его вслед затем ввели, выглядела еще более благоухоженно – полы блестели вощеным паркетом, на стенах висели гобелены и ковры, на окнах шелковые портьеры с кистями, а мебель, хоть и не первой новизны, в некоторых местах даже была инкрустирована перламутром. Только здесь, усадивши фон Штраубе в мягкое кресло, котелки наконец снизошли нарушить безмолвие.
- Вот и снова свиделись, господин лейтенант, - сказал Коротышка.
- Не взыщите, что без предуведомления, - добавил Крупный.
- Тем более что…
- …разговор у нас предстоит долгий.
Как и тогда, при первой встрече, они вели разговор в весьма своеобразной манере: один начинал, а другой без всякой паузы тут же подхватывал; складывалось такое впечатление, что в действительности говорит некто вовсе третий, а эти двое лишь вовремя раскрывают рты, чтобы посторонний не обнаружил разнобой.
- Может быть, господин лейтенант с морозца…
- …желает рюмочку коньяку? Тем более что разговор нам предстоит долгий, весьма долгий…
- …и, полагаю, небезынтересный…
- …в первую очередь, для самого господина лейтенанта.
- Благодарю вас, господа, - впервые разомкнул уста фон Штраубе. - Не изволите ли все-таки сперва объясниться, в чем причина моего задержания? Или, быть может, уже ареста, - не знаю как назвать.
- Как можно?! "Задержания"!..
- Тем более – "ареста"!
Брови у обоих недоуменно вздернулись, образовав под котелками четыре одинаковые дуги.
- Мы вас просто пригласили…
- …возможно, не в слишком изысканной форме…
- Да уж, - согласился фон Штраубе.
- …но, во всяком случае, вы добровольно… - не заметив его реплики, продолжал Коротышка.
- …совершенно добровольно!.. - вторил Крупный. - Наш незыблемый принцип – абсолютная добровольность, никакого насилия! Посему…
- …как все-таки в отношении коньяка, господин барон?
- Ладно, - сдался фон Штраубе, - пускай будет "добровольно", пускай коньяк. Но все же, господа, я хотел бы выслушать ваши разъяснения. В чем дело? По какому вы, собственно, ведомству?
- Вот, иной разговор! - обрадовался Крупный. - Рад, что вы наконец…
- …начинаете что-то себе уяснять, - закончил Коротышка, умело и быстро сервируя стол, на котором тут же появились маленькие серебряные рюмочки, кружочки порезанного лимона и бутылка настоящего французского коньяка. (Несмотря на его любезный тон, фон Штраубе, наблюдая за этими манипуляциями, все же по старой памяти каждый раз вжимался поглубже в кресло, когда вблизи оказывался его ловкий остренький локоток.)
Все было готово в минуту. Котелки одновременно выдохнули "Prosit!" и неспеша выпили, смакуя букет. Фон Штраубе лишь пригубил из своей рюмки (коньяк, впрочем, был, действительно, отменный) и, дождавшись, когда они проглотят по кружку лимона, сказал:
- Однако, господа (не знаю, как величать), вы до сих пор так и не соблаговолили…
- Да, да, разумеется!..
- Как же иначе! - встрепенулись котелки. - А то вы нас, наверно, приняли…
- Да уж сами признайтесь, за кого вы нас приняли?
- Не знаю, как это называется по должностному формуляру, - холодно ответил фон Штраубе, - но я, тем не менее, полагаю, господа, что вы – шпики. Уж не ведаю, полицейские или, может, из охранки…
- Слыхали, Иван Иванович – "полицейские"?! - прыснул Крупный и хлопнул себя по колену.
- Из охранки, Иван Иванович! Слыхали?! - хлопнув по колену и себя, эхом подхихикнул Коротышка.
Они дружно покатились со смеху. Дав полутора Иван Иванычам время нахохотаться всласть, фон Штраубе продолжал так же холодно:
- Никакого иного мнения у меня и не могло возникнуть. Позавчера вы без спроса вторглись ко мне в дом, что-то там обшаривали, обнюхивали, делали какие-то двусмысленные намеки… Кстати, домовладелец, господин Лагранж, понял их весьма превратно, и в результате я, по вашей милости, лишился крова…
- Ах он!.. - вмиг посерьезнел Коротышка. - Кто ж знал, что он…
- …таким подлецом окажется! - закончил мысль Крупный.
- И тем не менее, - перебил их фон Штраубе, - дело ровно так и обстоит. А нынче вы опять меня выследили, и вот я опять – как вы говорите, "совершенно добровольно", хотя, видит Бог, никакого такого особого желания с моей стороны снова видеться с вами…
- Всё, всё! - встрял Коротышка. - Вынуждены покаяться за некоторую с нашей стороны, - тут вы правы…
- …бестактность, - продолжил Крупный. - При данных, впрочем, обстоятельствах совершенно…
- …неизбежную!..
- Именно! Неизбежную! Что вы и сами скоро поймете!.. Но прежде все-таки развеем ваши заблуждения. Вы всерьез полагаете, что мы из полиции?
- А что мне еще остается полагать? - пожал плечами фон Штраубе.
- Да будь мы из полиции!.. - вскричал Коротышка.
- …или тем паче из Охранного отделения!..
- …Тем паче!.. То за все ваши давешние художества вы бы не коньяк с нами пили, а уж нынче же сидели бы в крепости! А через неделю-другую…
- …по этапу бы! В кандалах!..
- …Это при самом благоприятном исходе!
Сердце у фон Штраубе уже оторвалось и летело в пропасть, но с голосом еще удавалось совладать.
- Что вы, однако, имеете в виду? - спросил фон Штраубе по возможности твердо.
Иван Иванычи переглянулись и кивнули друг другу (до сих пор они словно бы вовсе не замечали присутствия один другого, действуя как детали единой, хорошо смазанной механики).
- Что ж, извольте. - Коротышка извлек из кармана блокнот. - Третьего дня вы имели неосторожность прихватить из Адмиралтейства сверхсекретный пакет…
- …зашив его под подкладку шинели, - сверившись со своим, точно таким же блокнотом, вставил Крупный.
- Так что, согласитесь, на простую забывчивость тут навряд ли спишешь… Затем, в тот же вечер вы встречаетесь… Здесь мы, пожалуй, пропустим, дабы не порочить имя его высокопревосходительства… Затем, не далее как второго дня вы… Гм, простите за неделикатность… принимаете у себя некую международную авантюристку Мадлен Розенблюм или как там бишь ее?..
- …Пакет, между тем, бесследно исчезает!..
- Да, да! Это, так сказать, "prima", на случай, если мы из Охранного отделения. Теперь "sekunndо" – на случай, если мы из полиции…
- В тот же вечер вы посещаете своего знакомого, отставного капитан-лейтенанта Василия Бурмасова. Вслед за чем дом Бурмасова вместе со всем имуществом сгорает дотла, вы же счастливым образом уцелеваете и, прихватив с собой бывшую на содержании у Бурмасова глухонемую девицу Марью Рукавишникову, также известную в полусветских кругах под прозванием Нофрет…
- …а также, по случайности, шубу стоимостью в полторы тысячи…
- …Ну, не будем останавливаться на таких мелочах… После семирублевой за месяц комнаты у monsieur Лагранжа переселяетесь с оной девицей в двадцатирублевый – уже, заметьте, за сутки! - номер в "Астории". - Он спрятал свои записки. - Когда б мы были из полиции, - занятная, а, как вы полагаете, вырисовывается история, господин лейтенант? Мечта для криминальной хроники! В самый раз, чтобы после скорого суда – пряменько на Сахалин?
Поскольку фон Штраубе безмолвствовал подавленно, котелки стали переговариваться между собой, причем почему-то по-английски:
- Doesn’t seem to you that we’ve overdone it? We should have worked more delicately. Look, he’s so frightened!
- Nevertheless, it seems to me mister lieutenant is begining to understand something.
- Anyway, let us consider it as a measure of necessety. I hope he’ll overcome his doubts at last.