"Гром! Грянул майский гром!" – прошептали губы. Люблю майские грозы, когда от миллионов падающих с небес капель вскипают лужи, воздух пропитан озоном, а по мостовым бегут мутные ручьи. Они отмывают город, а вместе с ним и… душу: от грязи, скверны, лжи. От старых, залежавшихся прошлогодним снегом в дальних уголках обид.
Но вместо дождя в мой тихий мирок прилетел шквал, нет – буря! В цветущий сад ворвался ветер-убийца. Безжалостно гнул деревья, поднял, закружил метель яблоневого цвета. Сразу потемнело. Небеса вдруг разверзлись, раскололись, рассеченные яркой вспышкой молнии, с грохотом обрушились струями воды и града. Ветер, подхватив их, стал швырять в лицо.
Я невольно сделал шаг назад: вначале показалось, что ударился спиной о косяк двери. Резкая боль обожгла позвоночник, затылок. Мир перед глазами поплыл. Листки яблони, капли воды и крупицы льда жалили, словно осы.
Стиснув зубы, чтобы не закричать, захлопнул дверь, будто надеялся, что боль останется за ней… Быстрее… быстрее… – упасть на кровать… все-таки дошел…
Видения… Самые грязные и мерзкие, как ушат дерьма, вы-плеснулись в лицо. Смешались с болью и кровью из прокушенных губ, с криком и стоном.
Бесконечно,… бесконечно,… нестерпимо долго… И лишь затем, когда казалось – все! конец! – пришло спасительное забытье…
– Ну, милок, давай! Держись! – сквозь набатный звон пробивается голос привратника. – Надо же! Последующие нуклеа-ризации как правило протекают легче! А у лекаря наоборот. Держись, милок, держись! Ты должен только сам! Никто не поможет! Никто! Ну вот, молодец! Хе… яблони в цвету!
Туман чуть рассеялся. Вижу его встревоженное лицо. Все-таки переживал мерзавец, а старался казаться равнодушным. На душе потеплело. Хоть кому-то не безразличен! Стало легче. Попытался улыбнуться. Представляю, что получилось!
– Ну слава Богу! Христос терпел и нам велел, – беззубая старческая ухмылка на сей раз показалась мне доброй.
– Да что же это такое? – не то простонал, не то прохрипел я, сплевывая тягучую кровавую слюну. С неимоверным трудом поднял руку, вытер пересохшие бесчувственные губы.
– Нуклеаризация, милок, нуклеаризация! Чай должен разуметь. За все в жизни надобно платить. За все… Хе-хе-хе…
– За что за все?… Тьфу, твою мать…
– У тебя, костоправ, активизировалось новое ядро в ретикулярной формации, сформировались недостающие аксоны и мозг их принял. Слышишь – принял, а не отверг!
"Чай", "милок", "разуметь" и "нуклеаризация", "ретикулярная формация", "аксоны". Бред какой-то!
– И что теперь?…
– Тепериче? Хе-хе… Тепериче ты еще большая нелюдь… И с каждым разом будешь становиться все больше и больше.
Я непонимающе смотрел в хитро прищуренный глаз, а привратник тем временем продолжал:
– Открываются новые ядра и проводящие нервные пути. Как правило, нечетные – физиология, четные – экстрасенсорика. Но на самом деле все намного сложней: они, словно ручейки, сливаются в единую реку. Существует закономерность: первым инициируется ядро гомеостаза и регенерации, вторым – языковое и адаптационное, третьим… ну да ладно, придет время – узнаешь.
– Все равно не дошло! Пить хочу!
– А еще лекарь! Стыдобушка. Разъяснять надобно, словно малому дитяти. Чай в университетах учился. Портки протирал.
"Опять он за свое! – раздраженно думал я, опустошая стакан за стаканом. – К чему вся эта клоунада? И без того тошно".
– …Да ладно, это я так, по-стариковски… По-простому, тепериче твой организм сам очистит сосуды, сердце, печень и почки, уберет все ненужное, излечит хвори. А случись какая рана – быстро зарастит. Вестимо, ежели голову не сымут или сердце не вынут! Но то уже твоя забота, соколик. Как правило, ваш брат отдает Богу душу во время первой нуклеаризации. А ты, милок, – во второй. Чудно… – ведь одно ядро уже активировано.
– Она-то, что дала, вторая? – спросил, подыгрывая при-вратнику.
– Быстро учиться, разуметь чужие языки и письмо станешь и еще кой-чего…
– Ну а третья?
– Э, милок, погодь, не спеши. Ты ее сначала, поди, переживи…
– А ждать-то, сколько?
– Первые три идут быстро, а там – у кого как, бывает, вообще не наступают. Поэтому в отстойничке держат до трех, а потом…
– Что потом?
– Суп с котом… Хе-хе… Тьфу на тебя! Вечно заболтаешь! Заморочишь голову старику… – проворчал, гад, и был таков…
Зато моя резервация весьма и весьма расширилась. Это я понял, когда после завтрака вышел в сад. С наслаждением потянулся, по-богатырски расправил плечи. Самочувствие – дай Бог каждому, аппетит зверский. Не верится даже, что вчера пережил кошмар нуклеаризации. Видать, насчет "гомеостаза" проходимец Горио не лгал. Осмотревшись, затаил дыхание: яблоневый цвет, устилая землю бело-розовым ковром, лежал под ногами. Деревья с зеленеющими листочками смотрелись сиротливо, словно невесты, сбросившие подвенечный наряд и убиравшие мусор после вчерашнего разгула гостей. В заборе увидел приоткрытую калитку, раньше ее там не было. От дуновения ветерка она поскрипывала поржавевшими петлями, будто приглашала прогуляться.
Сердце встревоженно екнуло: "Неужели свобода? Ну да, размечтался! Клетка стала чуть побольше. Что ж, и на том спасибо!"
Медленно, сдерживая нетерпение, прошел дорожкой между деревьями, беспрепятственно миновал ранее непреодолимую границу. Возле калитки остановился – кто знает, что там за ней.
А за ней – узенькая тропинка вьется змейкой по склону холма, спускается в низину, к скрытой в утренней дымке реке. Вдали, за лесом, виднеются хибарки. Хотя, может, все это мне только кажется.
Ступил на тропу. Еле удержался на ногах. После ливня глина размокла, скользила и чавкала под ногами, пыталась стянуть сандалии. Перебрался на травку. Здесь идти полегче, зато штаны сразу намокли до колен, липли к ногам.
Из-за белесой кромки туч робко выглянуло солнце, словно боялось повторения вчерашнего буйства стихии. Но, убедившись, что ему ничего не грозит, и лучезарно улыбнувшись, продолжило свой путь по небу.
Стараясь не шлепнуться, осторожно начал спускаться вниз. Слушал утренние трели соловья, вдыхал полной грудью сладкий майский воздух, любовался благосклонно кивавшими вслед фиолетовыми колокольчиками.
Вышел к обрывистому берегу реки. Быстрое течение крутит-вертит водовороты, несет в мутных потоках мелкий мусор и столь безжалостно сорванный вчерашней бурей вешний цвет. Другой пологий берег, желтеющий песчаной отмелью, будто устыдившись наготы, прикрылся призрачной вуалью тумана. Горстью серебряных монет сверкнула мелкая рыбешка, в страхе бегущая от голодного судака. Вот и он сам полосатой торпедой промчался вслед. "Хорош! Красавец! Кило два-три… – таких не лавливал уже лет двадцать. Сердце учащенно забилось. Вот бы сейчас мой спиннинг… да маленьким воблером вдоль по перекату. Ох не утерпел бы зубатый! Как пить дать – не утерпел!
Да в своем ли я уме?!! Каких двадцать лет?! Какой воблерочек? Ведь я не на Земле! Да и не человек вовсе! Если верить беззубому вечно хихикающему привратнику – нелюдь, дожидающийся третьей нуклеаризации. Только зачем? С какой целью меня мучают проклятые астальды. Умереть и то не смог по-людски!"
В сердцах сплюнул в воду. Пошел вдоль берега к темнеющей кромке леса. "А что если сейчас возьму да утоплюсь? – закралась шальная мыслишка. – Что астальды станут делать? Дадут умереть или нет?"
Но я-то знал, что никогда так не поступлю. "Мы еще поборемся! Посмотрим кто кого. Хотя, перед кем пыжусь? И так ясно, как Божий день".
У поворота реки берег более полог. Вышел на косу, песок здесь крупный, чистый. Не удержался, набрал немного, разгладил пальцем, стал рассматривать: белые прозрачные кристаллики кварца, светло-желтые и золотистые крупинки-песчинки. Размахнувшись, швырнул их в воду. Омыл руки. Холодная! Зачерпнул в пригоршню, плеснул в лицо. От удовольствия фыркнул.
Чуть выше по течению небольшой ручеек, стекая с холма, впадает в реку. Здесь, в мутной от глины водице скопилась масса мелкой рыбешки, привлекающей хищника. То и дело слышны всплески и чавканье жирующего окуня.
По ту сторону ручья – лес, сваленные бобрами деревья.
Разогнавшись, попытался перепрыгнуть, но ударился о невидимую преграду.
"Ну вот и все! Граница моей резервации! Черти б их подрали!" – подумал зло, потирая ушибленное колено.
Но делать нечего. Постояв немного, уныло побрел обратно. Хорошее настроение мигом испарилось, будто и не было вовсе. Незаметно вернулся к обрыву.
Припекавшее солнышко быстро изгнало остатки тумана. Теперь прекрасно виден противоположный берег. Послышалось мычание и топот копыт. Вначале не поверил ушам, но, прислушавшись, убедился – коровы. Стадо гонят на водопой. А где коровы – там и люди!
Потрогал густо заросшие жесткой щетиной щеки, бородку. "Н-да! А ведь бритва-то в ванной была… Одноразовый станок. Сегодня обязательно побреюсь".
А вот и стадо. Животные низкорослые, неказистые, не слишком ухоженные. Коров пасли три подростка, лет двенадцати от роду. Пока животные, зайдя в воду, громко фыркали, пили, пацаны, сбросив полотняные портки и рубахи, весело плескались в реке. Один подплыл совсем близко к моему берегу. Я закричал, замахал руками – напрасно! Меня не слышали и не видели. Наши миры не пересекались.
Вернувшись во двор, уселся на скамью, стал тупо разглядывать грязные ноги. Впервые после "воскрешения" захотелось выпить водки и закурить. Одиночество вдруг тяжкой ношей легло на плечи. Только желания мои, беды особо никого не интересовали.
Почти две недели я гулял по расширившейся резервации, загорал, купался. Иногда, сидя на краю обрыва и свесив ноги вниз, наблюдал миниатюры сельской жизни.
Когда появилась тянущая боль в позвоночнике – не испугался, а скорее обрадовался. Если верить Горио, после третьей нуклеаризации меня отсюда заберут. Хотя не факт, что будет лучше…
В этот раз все прошло намного легче. Боль, кошмары и видения трепали крепко, но до критического состояния не довели. Наверно, потому и привратник явился лишь на следующий день.
Я лежал у обрыва, переваривал жареный картофель с кусками сочной свинины, гренки, яблочный сок и бездумно глядел в воду, ковыряя соломинкой в зубах.
– Вылеживаешься, лекарь? Хе-хе… Небось, косточки-то еще ломит?
Горио сидел рядышком и, посмеиваясь, иронически поглядывал в мою сторону. Сейчас он был похож не на старика-привратника, а скорее на злопакостного демона, замышляющего очередную каверзу. Как никогда ранее бросались в глаза багровый шрам, поросшие седыми волосками бугорки на ушах, синеватые мясистые мочки. Единственный глаз ехидно прищурен, а губы плотно сжаты.
Я, молча отмахнувшись, и без тебя, мол, тошно, – устало сомкнул веки.
– Ну-ну,… милок,… опочинь… маленько…
…Она беззвучно подкралась сзади, закрыла мне глаза мягкими, нежными, пахнущими мятой ладошками. Губы, чуть коснувшись уха, едва слышно прошептали: "Не оборачивайся!" Затем скользнули по шее, плечам. Я чувствовал, как девушка прижалась ко мне дрожащим телом: упругой грудью, животиком, бедрами. Ласковые пальцы перебирали, теребили волосы, гладили по голове, скользили по щекам, спустились на плечи. Я целиком отдался их власти, замер от наслаждения, боялся неосторожным движением спугнуть фею, лишиться чудесных мгновений ласки неизвестной женщины.
Потом вдруг неожиданно разрыдался. Вначале на глаза навернулась пара скупых слезинок, проложивших путь остальным, сбегавшим все быстрее и быстрее, и, наконец, хлынувшим полноводными ручьями. Они как бы отмывали мою душу, неудавшуюся жизнь, любовь и смерть.
…Проснулся весь мокрый от слез. Прохвоста Горио давным-давно и след простыл. На душе хоть и паскудно, но все-таки полегче. Чувство одиночества и безысходности чуть отступило. "Думаю, что без проделок привратника тут не обошлось. Не целясь – в яблочко! Дать бы скотине в морду…"
Дожидаться такой возможности пришлось долгонько. За это время я все-таки осилил "Анну Каренину", пару томиков "Человеческой комедии", перечитал "Войну миров" и "Человека-невидимку" – ведь в какой-то мере я был им сам.
На своей шкуре прочувствовал, что значит "стабильность гомеостаза". – Самочувствие великолепное, напрочь позабыты головные и коронарные боли. Зрение и слух усилились многократно. Грибок с ногтей больших пальцев на ногах бесследно исчез. Аппетит прекрасный, сон глубокий. И все-таки, душевного покоя нет! Тяготят одиночество и тишина. Хотя бы кошку или собаку, все же веселей. У Робинзона и то был попугай – можно поговорить. Оставалось ждать привратника.
В этот раз Горио явился ко мне на кухню, когда я готовил обед.
– Так, так, милок, раздобрел. Хе-хе. Округлился, посвежел…
– Что, пора меня слопать?
– Ну почему сразу слопать? Глядишь, сгодишься и для иных потребностей астальдам.
– Для каких это иных? – я так и застыл со сковородкой в руке. Уж очень мне не понравился намек привратника. Похоже, это его только развеселило:
– Хе-хе,… чего удумал, проказник. Я-то со своим старым умишком совсем об ином! Хе-хе…
Укоризненно погрозил указательным пальцем с длинным не очень чистым ногтем.
– Скажи, привратник, честно, сон у обрыва твоя работа?
– Мы сновидениями не балуем, не наша парафия. Мы больше по иной части… Да и тебе, костоправ, теперече не об снах думать надобно… – об другом. Ой, милок, совсем об другом…
"Точно он! Хоть, гад, и не признается…"
Решил пока предложенную наживку не заглатывать. Поставил сковороду на плиту. Отрезал кусок масла, дождался пока он растопится и разбил три яйца.
– Что же мне дала эта третья нуклеаризация? Или секрет?
Привратник буравил меня взглядом.
– Третья, говоришь?… Нет, не секрет. – Гуморально-энзимная, милок, то бишь – гормоны твои, ферменты…
– Ну и что из того?…
– Плохо, костоправ, ты, видать, учился,… небось, все по девкам бегал.
– Да ни по каким девкам не бегал! – на этот раз возмутился искренне.
– Чего всполошился, это я так, по-стариковски, гляди на сковороду, а то яйца пригорят.
Пока я управлялся с глазуньей и гренками, Горио терпеливо учил меня уму-разуму.
– Я тебе уже рассказывал, милок, что каждое возродившееся ядро со своими аксонами существует не само по себе, а вплетается в сложную систему мозговых связей и синапсов. Они, словно ручейки, вливаются в реку и готовят почву для возрождения следующих. А без гормонов и ферментов дальше…
Увидев, как я за обе щеки уплетаю глазунью, безнадежно махнул рукой: мол, что с тобой говорить!
– …Дальше – зась… Лопать сможешь все, все что угодно, костоправ. Все подряд. Хе-хе… Сам увидишь,… если успеешь…
– Хватит пугать, говори, зачем пришел!
– А ты, милок, язычок-то свой попридержи да и носик не морщи. Чай, уже совсем скоро астальды заберут нашего мальчика… Тогда помянешь старика. Опыты станут над тобой делать, а то и вовсе…
Тут я поперхнулся бужениной. Аппетит мигом исчез.
– Кха-кха,… – кусок застрял в горле – ни туда ни сюда, – Кха…, что значит "вовсе"?
– Может, кому приглянется твое тело, мозг… Да мало ли что…
Старик если и врал, то весьма убедительно, подобная перспектива не радовала, скажу больше – пугала.
– И что же мне теперь делать?
– А драпать, милок! Что есть силы – драпать! Глядишь, пока хватятся, погуляешь на волюшке. А ежели захотят найти – отыщут… По молекулярно-генному поиску. Достанут, где бы ни был. Уж поверь мне, старику. Но дело это хлопотное, непростое. Да и хватятся не сразу. Глядишь, годков триста и побегаешь…
– С… сколько? – не поверил я своим ушам. Думал, – ослышался.
– Ну, триста-пятьсот, как повезет, ежели конечно голову на плаху не подсунешь. Ведь не зря же муки принимал…
От неожиданных перспектив голова пошла кругом. Облизал пересохшие губы. Язык слушался плохо.
– А с…сбежать-то… как? Границы хоть и невидимы, но пройти не могу.
– Миновать кордоны несложно. Только куда угодишь – не ведаю…
– Как это "не ведаю"?
– А вот так, костоправ. Все реальности, окромя некоторых, – человеческие. Цивилизации однотипны, временная константа стабильна. Только расслоение произошло на различном уровне. Что же касается перманентного сохранения биомассы – уж как-нибудь соблюдем. Чай, не совсем дурни.
"Ну не может, гад, без своих штучек! – злился, совершенно замороченный привратником. – Видать, ему это доставляет немалое удовольствие. Вон как блестит черный глаз…"
Я верил и не верил. Чувствовал: что-то здесь не так!
– Дельце-то плевое… Хе-хе… Готов, милок?
– Что? Прямо так, сразу?
– А чего тянуть?
Горио длинным ногтем указательного пальца нацарапал на стене дверь. Прищурив глаз, пнул ее ногой. Та, скрипнув на невидимых петлях, с треском распахнулась. Перед моим взором предстала сплошная, до черноты, темнота. Повеяло могильным холодом. Невольно поежившись, я отступил назад. На душе скребли кошки сомнения. Инстинкт самосохранения вопил: "Нет уж! Останься лучше здесь, пропадешь!"
– Ну вот и все, милок, ступай. Али струхнул – все же к черту в зубы… Хе-хе… Хотел сказать – на опыты астальдам?
Я подумал, что при желании привратник мог убить меня уже тысячу раз, но в самые тяжкие моменты был рядом, помогал. Да и в зубы к чертям, то бишь астальдам, лезть совершенно не хотелось.
"Да будь что будет!" – и шагнул в темноту.
Нутро перевернулось вверх тормашками, из глаз брызнул сноп искр, желудок жалобно сжался, готовый извергнуть все съеденное.
– …Твою мать! – только успел сказать… и очутился – в гробу.
В черном бумажном костюме на голое тело, вместо рубахи белая манишка, засохшая роза в петлице, монета во рту и… босой. Рядом на скамье лежала крышка с золотистым вензелем и траурными лентами. Вокруг царили сырость, затхлость и полумрак. На стенах тускло коптили масляные светильники, отгоняли тьму в дальние углы склепа.
Выплюнув монету и услышав, как она зазвенела по каменному полу, подумал: "Всю эту мерзость чертов привратник на-звал не иначе, как "хе-хе… перманентным сохранением биомассы". Ишь чего удумал "проказник", астальда ему в ребро! Хорошо, хоть родственники усопшего пока не беспокоят. Сбежал называется. Упаковали довольно-таки плотненько. На жилплощади явно экономили. Жлобы!"
Взявшись за стенки гроба, попытался сесть. Куда там! Еще и привязали. Наверное, родственники боялись, чтобы не сбежал. "А ведь сбегу!" – думал, разглядывая предназначенную для упокоения нишу в стене.
Напряг мышцы. Негодующе затрещало дно, скобы выскочили, путы лопнули, и я сел. Похоже, пролежал немало. Пошевелил занемевшими пальцами ног. "Ну что за дурацкая манера вязать покойников? Неужто так часто бегают?"
Дождался, пока кровообращение восстановится, исчезнут колющие "мурашки", вылез. Ноги холодил каменный пол склепа.