– Государь! – Сашка обернулся на зов. Адаш. Протягивает ему какую-то бумагу. Лицо у него почему-то очень серьезное, можно даже сказать – напряженное. – Тебе письмо.
Сашке стоило бросить взгляд на эту бумагу, как сердце его тревожно екнуло: "Вот оно, то самое". Письмо было не свернуто в трубочку, как это здесь обычно принято, а сложено вчетверо. На одной стороне полууставом было написано: "Великому воеводе окольничему Тимофею Вельяминову".
Он осторожно, как ядовитую змею, взял листок из рук Адаша и медленно развернул его. Русским языком двадцать первого века там было написано всего несколько слов: "Хочешь увидеть Ольгу живой, приезжай в Несебр не позднее 1 августа. Остановишься в корчме у Трайчо. Будь один. Жди".
IX
Колодец был глубокий, локтей в пятнадцать. Облицованный кирпичом, с вбитыми в него скобами, уходящими вверх, к решетке из толстых прутьев, закрывающей колодец сверху. Сквозь крупную клетку решетки виднелось высокое звездное небо, подсвеченное понизу тусклым желтым светом уличного фонаря. У Адаша не было с собой клепсидры, но он отлично чувствовал время и без часов. Государь его в сопровождении пяти казаков и грека-проводника ушел почти час назад. Ушел, а его, как старого сторожевого пса, оставил охранять пути отхода. Все бы ничего, но уж больно смердело в этом колодце.
Адаш по скобам поднялся наверх, через решетку постарался, насколько возможно, обозреть окрестности. Нигде никого. Все окна в окружающих зданиях черны, горят только два уличных фонаря. Тишина и спокойствие. Это хорошо, что ребята уже час во дворце, а шума никто так и не поднял. Но все равно тревожно. Уж больно долго их нет.
На войне всегда так. Даже если тебе удалось пристроиться на тихую тыловую должность, и все сражения гремят где-то в стороне, далеко от тебя, не обольщайся. Значит, положенную тебе порцию смертельной опасности ты получишь неожиданно и всю разом. А если уж тебе написано на роду пасть смертью храбрых на этой войне, то, как ты ни старайся спрятаться в глухом тылу, судьба тебя все равно найдет. Только вместо смерти героя подавишься хлебной корочкой или рыбной костью, например. Так что, по разумению Адаша, получилось куда как справедливо. Уж слишком спокойно и вольготно жили они последние несколько недель. Да и войну с подачи старой чернильницы Безуглого пытались завершить при помощи золота (виданное ли дело?), а не за счет доблести и воинского искусства.
Расплата за тихую, безопасную жизнь последовала незамедлительно. И появилась она в лице старого знакомца Епифания. Пока Тимофей Васильевич с великим князем пировали, празднуя принятие в подданство ромейских турок, Адаш продолжал нести службу. Даже на всеобщем празднике должен же кто-то сохранять ясную голову. Война все ж таки. Обходя в очередной раз караулы, он подошел к главным воротам лагеря. Не успел он задать свой обычный вопрос караульным: "Все ли спокойно, сынки?" – как раздался истошный вопль:
– Адаш Арцыбашевич! Адаш Арцыбашевич! Выручай, а то твои убивцы не хотят меня внутрь пускать!
– Епифаний? Ты! – изумился Адаш. – Каким ветром тебя сюда занесло?
И тут старый дворецкий, до того, видимо, крепившийся, разрыдался в голос как баба.
– Боярыню-то нашу, лебедь белую, укра-а-а-ли…
– Кто украл? Зачем украл? Что ты несешь, Епифаний? Пропустите его, – приказал бойцам Адаш.
Епифаний вытащил из-за пазухи и протянул ему бумагу.
– Ты же грамотный… Сам читай, Адаш Арцыбашевич.
Письмо, переданное ему дворецким, было сложено каким-то странным образом – вчетверо. На одной стороне его значилось: "Великому воеводе окольничему Тимофею Вельяминову". Адаш развернул листок, но прочитать то, что было там написано, не смог. Вроде и по-русски писано и в то же время не по-русски. Да и почерк такой, что черт ногу сломит.
– Епифаний, – Адаш ухватил его за плечо и легонечко встряхнул, – хватит реветь. Рассказывай толком, что произошло.
И дворецкий принялся рассказывать. Жила себе тушинская усадьба боярыни Ольги привычной размеренной жизнью. Вот только боярыня часто грустила. Как, видать, сокола своего ясного вспомнит, так и загрустит. Пару раз в Путилки ездила, Адашевых жену с дочерью навещала. Да и те заезжали в Тушино не раз. И все бы хорошо, но однажды ночью проснулся Епифаний. Крик женский ему вроде почудился. Прислушался – тишина. Встал воды напиться, и вот тут кто-то удавку ему на шею и накинул. В рот кляп воткнули, руки-ноги завязали, на голову мешок надели и понесли. А там в ящик какой-то кинули и повезли. Куда везли, зачем – неизвестно. Сколько везли – неизвестно, ибо сбился Епифаний со счету дней. Иногда выпускали его из ящика – попить да нужду справить. Иногда днем, иногда ночью. Из похитителей видел он всегда только одного, да и тот был в маске, когда выпускал Епифания из ящика. А ящик тот или сундук был приторочен к повозке, которую тянула четверка лошадей. Больше ничего он и не видел. А три дня назад увидел он свою госпожу, боярыню Ольгу. Она, оказывается, в той повозке ехала. Была она живая, но странная какая-то. Как в полусне. То ли пьяная, то ли больная. Боярыню ему показали, а потом опять его в ящик засунули. Еще везли куда-то. А сегодня выпустили из ящика, развязали глаза, руки и говорят: "Вот дорога. Через десять верст будет деревня. Там спросишь, где находится русский лагерь. Вот тебе письмо. Отдашь его великому воеводе". А через несколько часов Епифаний уже стоял перед воротами лагеря.
Сашка, вкратце выслушав рассказ Адаша, быстро окинул взглядом гуляющую толпу, отыскивая Дмитрия. Тот, на равных со всеми, искренне выражая свое боление громкими возгласами, переживал за борющихся на одной из полян, образованных вставшими в круг зрителями-болельщиками.
– Встань у моего шатра и не пускай никого, – попросил он Адаша, направившись к Дмитрию.
Разговор великого воеводы с великим князем и царем протекал поначалу спокойно, во всяком случае, до Адаша, вставшего на часы у входа в шатер, не долетало ни звука. Но чем дальше, тем больше разговор, видимо, начал приобретать все более резкий оборот, и вскоре до Адаша стали долетать не только отдельные звуки и реплики, но весь спор разгорячившихся родственников.
– Послушай, брат, – кричал великий воевода, – не надо никакого штурма! Михаил не сегодня-завтра сдастся сам. Девять из десяти его холопов напрямую присягнули тебе. Война уже почти окончена! Отпусти же меня!
– В том-то и дело, что почти, – так же криком отвечал великий князь. – А как не сдастся?! Что тогда?!
– Слушай, ну будь человеком, отпусти меня. Любимая моя в шаге от смерти. Если не поспешу, то… В ней вся моя жизнь. Без нее и мне жить незачем. Ну не жалко тебе меня, так хоть Ольгу Тютчеву пожалей! По-братски прошу тебя. Никогда ни о чем не просил. Мне ничего не надо. А тут вот прошу, ибо в этой любви весь смысл моей жизни.
Но эти слова, которые наверняка разжалобили бы большинство мужчин и заставили бы прослезиться всех без исключения женщин, только взъярили Дмитрия.
– Ага, – вскричал он, – в том-то и дело, что ничего тебе не надо! А о государстве, о Руси пусть один Дмитрий думает! Да?! Ты хоть подумал о том; кто и зачем моего великого воеводу в самый решающий момент из лагеря хочет выдернуть да к черту на кулички отправить?
– Ты не веришь мне? На, прочитай сам…
В ответ на эту реплику последовал новый взрыв ярости.
– Издеваешься?! Будто не знаешь, что я неграмотный… Я, сирота, с младенчества вынужден был сесть на коня и отстаивать свое право на трон в лютой борьбе с алчными соседями! Не то что некоторые, которых холили и лелеяли до восемнадцати лет… И грамоте и другим наукам обучали…
Тут уж взорвался и великий воевода:
– Это ты надо мной издеваешься! Знаешь же, что до восемнадцати лет я полным дураком был! И грамоте обучался спехом, в добавку к воинским наукам. И о государстве не меньше твоего думал! Так упорно думал, что против брата своего родного пошел и твою сторону принял! А то, что в младенчестве один ты остался, то врешь бессовестно! Отец мой тебя опекал и холил, и лелеял не меньше, чем своих родных детей. И великим князем Владимирским ты стал не потому, что в младенчестве на коня сел, а потому, что отец мой о том позаботился.
К шатру великого воеводы подошел Боброк, как бы невзначай поинтересовавшись у Адаша:
– Ну что они там?
– Не ходи туда, князь, – остановил его Адаш, сурово глядя прямо в глаза. – Не надо.
– Так ведь кричат… Как бы чего не вышло…
– Ничего не случится, не бойся. То – братская беседа. Договорятся.
А Сашка меж тем продолжал разговор на повышенных тонах, не давая Дмитрию вставить ни слова.
– Говоришь, что нужен я тебе? С самого начала этой войны был я тебе так нужен, что более подходящего места, чем обозом командовать, ты мне не нашел.
Дмитрий, оправдываясь, ответил уже чуть потише:
– Не мог я тебя поставить над теми, кто еще помнит брата и отца твоего. Двусмысленно это. Потому и держал тебя на удалении от всех темников. – Потом последовала некоторая пауза, во время которой за пределы шатра не доносилось никаких членораздельных звуков, а только низкое "бу-бу-бу…". – Ну почему так? Почему? Почему все, что дается мне через пот, слезы и кровь, тебе достается играючи? – Эти слова, полные горечи, были сказаны уже не столь громко, и Адашу с Боброком, чтобы расслышать их, пришлось напрягать слух. – И царем ты быть не хотел, а мог бы им стать, но сделал царем меня, и Михаила, шутя, в сторону отодвинул, сделав меня базилевсом и султаном турок. И даже та же Ольга Тютчева, лишь завидев тебя, прыгнула к тебе в объятия. А ведь я ее больше года обхаживал; и мужа ее возвысил и всю его родню подле себя пригрел… А она – ничего…
– Отпусти меня, Дмитрий, – вновь попросил Сашка.
– Да не могу я тебя отпустить, пока Михаил своего поражения не признает, пока силой я крепость не возьму. А ты у меня вроде оберега; пока ты со мной, и меня везение не оставляет.
– Отпусти, брат, Христом Богом молю.
– Как только война закончится, и мгновения не задержу. Бросай войско, забирай своих холопов и ступай на все четыре стороны.
– Ладно. – В Сашкином голосе зазвенел металл. – Приезжай тогда завтра, как солнце взойдет. В этом шатре тебя будет ждать Михаил Тверской.
Послышался короткий смешок Дмитрия:
– Что ж… Коли так будет, то завтра утром и поедешь куда душе твоей угодно.
Великий воевода выскочил из шатра красный как рак и, метнув быстрый взгляд на Боброка, приказал Адашу:
– Найди Безуглого и вместе с ним возвращайся.
Не желая, видимо, вновь сталкиваться с Дмитрием, великий воевода сделал несколько шагов в сторону, заходя за шатер. Боброк последовал за ним.
– Что, Тимофей Васильевич? Может, помощь моя нужна?
– Нет, – ответил великий воевода. – Об одном прошу: если слышал что, забудь. Это личное. А сейчас, Дмитрий Михайлович, будь с великим князем. Пейте, развлекайтесь, гуляйте, а на меня не обращайте внимания. Мне необходимо кое-какие свои делишки в порядок привести.
Боброк ушел догонять великого князя, а вскорости и Адаш с Безуглым появились.
– Гаврила Иванович, ты сможешь найти того грека-золотаря, что в крепость обещался провести? – спросил Сашка, лишь только они уединились в шатре.
– И искать не надо, – ответил Безуглый. – Я его из лагеря и не выпускал никуда. Он у меня под охраной сидит.
– Что б я делал без тебя! – вздохнул великий воевода. – Давай его сюда. А ты, Адаш, выстави у шатра караул надежный. На таком расстоянии, чтобы ни одна сволочь ничего подслушать не могла. Да… И чтоб особо не светились. Не надо доспехов, оружия напоказ… Наверняка за нами наблюдают…
– Понял, государь. Можешь не продолжать.
Адаш с Безуглым ушли, а Сашка остался в шатре – дожидаться их возвращения. Через двадцать минут совещание продолжилось, но уже с участием грека-проводника. Началось оно с возмущенных восклицаний грека, но всего лишь несколько слов по-гречески, сказанных Безуглым, сразу же его успокоили.
– Что это он? – спросил Сашка.
– Жалуется на меня вашему высочеству, что я его свободы лишил, – пояснил Безуглый.
– А-а… Спроси у него, каким образом он собирался провести нас во дворец базилевса?
Безуглый перевел. Грек, энергично жестикулируя, принялся долго и, видимо, подробно что-то объяснять. Безуглый задал несколько уточняющих вопросов, грек ответил.
– Он работал золотарем во дворце. Но там у них нет выгребных ям, а стоят специальные посудины и к ним трубы глиняные подведены. В эти посудины нужду и справляют, после чего водой все смывают. Идут эти трубы по всему дворцу – сверху вниз. И вода та с нечистотами по трубам вниз уходит и попадает в сточную канаву. Канава та находится под землей, и куда она ведет и где наружу выходит, никто из горожан уже и не помнит. И он бы не знал, если б не случай. В его обязанности, – Безуглый кивнул на грека, – входило, чтобы посудины с трубами работали безукоризненно. А тут случилась непогода великая, буря страшная на море почти неделю бушевала. Волны по нему гуляли… О-го-го… И тут вода с нечистотами перестала из дворца уходить. Она стала накапливаться в колодце, что в хозяйственном дворе находится, а потом и наружу полезла, весь двор залила.
– Вот уж хитромудрые греки… – презрительно хмыкнул Адаш. – Весь дворец в дерьме плавает… Это им в наказание за хитрость.
Безуглый, не обращая внимания на Адашеву сентенцию, лишь перевел дух и продолжил рассказывать:
– Погода наладилась, море успокоилось, и вода стала уходить со двора. Со двора ушла, а в колодце стоит под самый верх. Дворецкий ругается, грозится золотаря на восемьдесят восемь кусков рассечь, если тот сток не наладит. Ну, ему делать нечего. – Безуглый кивнул на грека. – Полез в колодец. Плавает он, как сам говорит, очень хорошо. Нырнул. Смотрит, а у самого дна – лаз в сторону. Лаз такой величины, что только человеку пролезть. И весь тот лаз забит песком, тряпьем каким-то, ну и… Сами понимаете. Вынырнул он, взял лопату подходящую и снова нырнул.
– Тьфу, гадость какая… – в сердцах прокомментировал Адаш.
– Нырнул, значит, поковырял лопатой, очистил этот лаз, и стала вода из колодца уходить. Быстро так. Грек же наш – работник добросовестный.
– Что-то уж больно подозрительно глазки у него бегают, у этого добросовестного, – вновь влез со своим комментарием Адаш.
– …добросовестный. Подумал он, что засор может быть и дальше, и полез в лаз.
– Велик ли лаз? Он пролезет? – поинтересовался великий воевода, указывая на Адаша.
Грек, выслушав Безуглого и оценив взглядом, богатырские размеры Адаша, утвердительно кивнул.
– Там самое узкое место длиной не более локтя, – пояснил Безуглый. – Дальше лаз расширяется. Сначала можно на четвереньках идти, а потом уж согнувшись, а еще дале – в полный рост. И так – шагов двести-триста. И приводит этот ход в большой зал. В этот же зал еще много других ходов выходит. Это, он так понимает, ходы от других колодцев, из других частей города. Все отверстия большие, одно только – опять маленькое. И оно оказалось тоже забитым. Хорошо еще, что вода не успела набраться и затопить зал. Тогда бы потоп был во всем городе. Отметил он ход, из которого пришел, очистил лаз от засора и полез в него. Узкая часть примерно такая же, как и у того, что в колодце. Дальше – шире. Шел он по этому ходу примерно еще тысячу шагов, пока не пришел к воде. Весь подземный ход уходил в воду. Он поставил фонарь… Да забыл сказать. В этом ходе воздух от смрада такой, что открытым огнем пользоваться нельзя. Воздух может загореться. Значит, поставил фонарь и нырнул. Проплыл немного и вынырнул в пещере. В пещере достаточно светло. В дальнем конце над водой проем виднеется.
– Большой проем? – уточнил Сашка.
– Проем велик, но над водой лишь небольшая часть. Едва-едва лодка пройдет. А если ветер воды нагонит, то и вовсе проем закроется. Нырять придется.
– Размер пещеры?
– Шагов сто. Ну вот. Переплыл наш грек пещеру и выплыл из нее в море, а место то заметил. Обратно вернулся во дворец тем же путем. Про найденный ход никому не успел рассказать, потому что вместо чаемой награды получил он во дворце за свою работу добрую порцию розог.
– Понятно. Пещеру ту ночью, с моря, найти сможет?
Безуглый перевел греку. Тот закивал головой как китайский болванчик.
– Сможет, сможет…
– Где находится тот самый колодец?
– В хозяйственном дворе. Вокруг кладовые, мастерские, конюшня, каретный двор, жилье для прислуги и дворцовая кухня. Дворцовая стража в этот двор никогда не заходит. А через кухню можно пройти во внутренние дворцовые покои.
– Далеко ли от кухни до спальни базилевса?
Безуглый перевел греку вопрос, на что тот достал из-за пазухи бумажный рулончик.
– Здесь чертеж, – пояснил Безуглый.
Сашка развернул бумагу. Схема, в принципе, вопросов не вызывала. Крестики, обведенные кружочками, стоящие у каждого прохода, это, судя по всему, охрана. Не бог весть что. Всего лишь восемь постов по два человека.
Безуглый указал на один из крестиков.
– Это – стражник в полном вооружении. Он, – Безуглый кивнул на грека, – проводит нас в колодец. Дальше придется действовать самим. Там же в колодце он хочет получить свои сто золотых.
– Хорошо, – сказал Сашка. – Переведи ему, Гаврила Иванович. Я дам ему сто золотых, но он будет идти рядом со мной. Я привяжу его веревкой, и даже под водой он будет со мной связан. Если мы где-то натыкаемся на засаду, он умирает первым. Ну и, конечно, деньги он получит не раньше, чем мы вернемся из дворца.
Безуглый принялся переводить, грек стал говорить ему что-то в ответ.
– Государь. – Адаш постучал указательным пальцем по развернутой схеме. – Кухня – это такое место, где наткнуться на что-то и устроить целый тарарам ничего не стоит. Особенно если ты там никогда раньше не бывал. Нельзя без проводника идти через кухню. Да и я чего-то не понял. Ты действительно хочешь оставить его в колодце? – Сашка лишь пожал плечами. – Да кто его спрашивает, государь… Кинжал под ребро и пойдет как миленький.
Сашка на это лишь усмехнулся.
– Гаврила Иванович, скажи ему, что я дам еще пятьдесят золотых, чтобы он пошел с нами до спальни базилевса. Но у него есть выбор. – Он вновь усмехнулся. – Адаш Арцыбашевич ему кинжал под ребро предлагает.
– Он просит сто, – перевел через несколько мгновений Безуглый ответ грека.
– Черт с ним, я согласен. Но он их получит, когда мы будем уже на европейской стороне Босфора.
На этом торг был закончен, а грек выпровожен из шатра.