У Ермакова было много женщин в той жизни, но ни с одной из них он не испытывал и сотой доли страсти и любви, что сейчас охватила его. А Нина… Ее накрыло с головой лихорадочное безумие, она исступленно ласкала Костю, плача и горячо шепча такие слова, что эта волна перекинулась на него, полностью утопив с головой. И под ней они остались наедине, ставшие одной плотью, одним вздохом, одной мыслью…
Глава седьмая
Броня крепка, и танки наши быстры…
(20 января 1920 года)
Ижмарская
Шмайсера захлестывала злоба, он был ею переполнен, как раскаленный паровой котел, у которого заклинило выпускной предохранительный клапан. Две недели немец неутомимо преследовал Мойзеса, как ищейка, четырнадцать сумасшедших дней, когда усталость свинцом разливалась в теле.
И пусть от трех красных дивизий остались одни ошметки, но это не радовало - чекист с поразительной ловкостью, как мокрый обмылок в горячей бане, вырвался в очередной раз из приготовленной ему западни.
Судьба словно издевалась над ними, кривляясь и хихикая. В Краснореченской полег весь отряд чекистов, но их начальник растаял в тайге, как приведение, хотя егеря взяли поначалу след. На станции Боготол они разминулись буквально на час - пока белые добивали гарнизон, сплошь усталых тыловиков 35-й дивизии, Мойзес опять ускользнул.
Шмайсер лично опросил местных жителей и пленных красноармейцев - многие из них видели красного командира с изуродованным лицом и выбитым глазом. Такая характерная примета Мойзеса сразу бросалась в глаза людям, и остывший было след потянулся к Мариинску. Немец отдавал должное чекисту - тот не прятался, не бежал сломя голову, наоборот, старался, где только можно, организовать ожесточенное сопротивление. И отходил вместе с красным арьергардом.
Под Мариинском они снова столкнулись лицом к лицу, Шмайсер узнал его - цейсовский бинокль, служивший ему еще с тех времен, окаянных, право слово, позволил разглядеть ненавистного врага. Но только посмотреть, и не более - 27-я дивизия обороняла Мариинск отчаянно целые сутки, но когда на нее навалились с трех сторон сразу два корпуса и казаки Волкова, не выдержала. Поспешное отступление переросло вскоре в бегство и закончилось здесь, под станцией, почти полным истреблением красных. Но Мойзес опять канул в неизвестность, хотя егеря предприняли глубокий обход. И что ты будешь делать - не иначе судьба!
Шмайсер огляделся - на станции, забитой под завязку брошенными отступающими колчаковцами эшелонами, началась привычная суета. Ту же картину он видел неоднократно на многочисленных станциях, полустанках и разъездах, что протянулись от Ачинска. И продолжал удивляться, понимая, какую жизнеспособную систему из МПС сделало царское правительство. Вся страна в анархии и разрухе, а железная дорога хоть и плохо, но продолжала функционировать.
Вот и сейчас, захватив станцию, белые, вернее сибирские, войска принялись наводить порядок. Рецепт проверенный - перевод всех железнодорожников на военное положение, за отказ, саботаж, симуляцию болезней или дезертирство - военно-полевой суд с конфискацией всего нажитого имущества. Последнее означало фактическую смерть не только самого путейца, попадающего под расстрел, но и всей его семьи. Ведь выселение на мороз являлось неизбежной гибелью. Так показывали кнут, прибегать к которому, к великому удивлению Шмайсера, еще не приходилось.
Но и пряник был большим и вкусным - путейцам полагались все льготы, как военным, с оплаты квартир до выдачи семьям пайка. И главное - золото. Презренный металл не экономили, жалованье выплачивалось по довоенным меркам. Но может быть, играло свою роль и воцарение Михаила с независимостью Сибири, или усталость от "революционных завоеваний", или победоносное наступление белых после панического отхода. Или решимость войск применить оружие - кто знает?
Но пассивного сопротивления не было видно, не говоря уже об активном. Будто обыватели разом порешили - вы воюете, а мы за ту власть, что сильнее, что даст спокойствие и порядок.
Последнее войска наводили быстро и жестоко - Шмайсер спокойно посмотрел на лежащие возле стенки пакгауза трупы расстрелянных мародеров вкупе с двумя большевистскими агитаторами. А может, и эсеровскими - для него революционные оттенки стали безразличными, ведь обе эти партии были объявлены правительством вне закона. А их приверженцы, если публично не выражали свой отказ от партийности и снова пытались вести пропаганду, подлежали поголовному истреблению на месте. Но с приговором суда, правда военно-полевого, и со следствием, которое умещалось в четверть часа. А как иначе, если закон того требует…
- Давай! Давай! - По станции разносились крики офицеров, подгонявших вчерашних красноармейцев, яростно очищавших пути. Тут церемонии не разводились - хорошо поработаете, то накормят, а там, глядишь, и по домам отправят. Не станете - то патронов на вас жалеть не будем! Сурово? Отнюдь, война все спишет.
Приказ есть приказ - генерал-адъютант Фомин не миндальничал с нерадивыми исполнителями, жестко требуя с них, чтобы на перегоне Ачинск - Мариинск один путь был полностью освобожден от замерзших составов за неделю. Спешка необходима для скорейшего прохода мощных бронепоездов Сибирской армии - бить красных нужно бронированным кулаком, наотмашь.
Рядом со станцией, на заснеженном поле, крестьяне готовили длинную взлетно-посадочную полосу для аэропланов связи и разведки, расчищая лопатами и утрамбовывая снег. Селян не принуждали, им платили, и хорошо. И желающие взять в руки винтовки находились - что ж дорогу не поохранять рядом с домом, да еще за это золотишко получить…
Потому кипела на станции жизнь, не прекращаясь даже ночью. А сейчас, днем, веселее пошла, с огоньком. Вот только Шмайсер чувствовал себя скверно - Мойзес-то ушел, опять догонять нужно.
- Господин флигель-адъютант, что мне с больными делать?
Офицер обернулся на просящий простуженный голос - перед ним стоял врач местной земской больницы, его он уже знал.
- Лечить, что же еще делать.
- Тут в пакгаузе много тифозных, помрут ведь. Кормить нечем, многие в бреду. А еще там, на путях, стоит добрый десяток вагонов. Они умершими забиты под завязку. Сотни трупов, если не тысячи.
- Так, - прошипел Шмайсер сквозь зубы и повернулся к адъютанту, молодому офицеру с лихо закрученными усами.
- Передайте приказ коменданту. Трупы сжечь, срок даю три дня. Пусть красноармейцы делают - помрут, не жалко. Дрова взять за плату у жителей. Больных разместить по домам, переписать, выдать продовольствие и деньги за обиход. На то есть приказ военного министра генерал-адъютанта Арчегова. Выполнять! Пойдемте, доктор, посмотрим, что в пакгаузе творится.
Шмайсер повернулся и решительно пошел к длинному строению из красного кирпича. За ним посеменил маленький врач, пряча лицо в воротник от колючего, пронизывающего ветра. Но дойти они не успели.
- Ты куда вылезла, помрешь ведь, девка! - Солдат выволакивал из сугроба девочку в пальтишке с непокрытой головой. Русые длинные волосы разметались по снегу пшеничными колосками.
- В бреду они, ваш бродь! Жар у их! - Увидев Шмайсера, солдат санитарной команды подтянулся, но девчушку держал крепко. Немец скользнул холодным, но опытным взглядом. Вроде лет четырнадцать, больно исхудала, но, присмотревшись, офицер добавил три года. Из хорошей семьи, как говорят сейчас, из "благородных".
- Бредят и не помнят. Вот на холод и выбрались. - Солдат поволок девчонку к пакгаузным дверям.
- Стой, служивый, - Шмайсер подошел ближе и присмотрелся. - из-под воротника платья вывалился странный зеленый медальон с красным камнем. Офицер тронул его пальцем, потом посмотрел на измотанное болезнью лицо. И тут по сердцу, словно ножом резануло. В голове застучало - она должна выжить, должна. И он сделает все!
- Девочку в наш санитарный вагон. Обеспечить лучший уход. Передать главному врачу - это мой приказ! Она должна жить! И еще - детей собрать, всех. Особенно больных. И лечить! Это наше будущее!
Нижнеудинск
Ермаков стоял у окна, смотря на краснеющий в багровом восходе солнца город. Хотя сравнивать этот с тем, привычным, было бы странновато, но сходство имелось. Про тот говорили, что он "большая деревня", этот просто "деревня". Маленький городок - только привокзальные строения каменные.
Константин живо представил, что чувствовал Колчак месяц назад, находясь под назойливой охраной, а если называть вещи своими именами, то под арестом чехов.
Адмирал об этом подробно рассказывал, и генерал просто смотрел в окно, наблюдая с усмешкой. Союзники и сейчас были на станции, вот только на восток полз уже не обожравшийся удав эшелонов, а так, срыгнувшая чужое добро мелкая гадюка. И вели они себя не по-хозяйски, шмыгали осторожненько, боязливо косясь на орудийные башни угрожающе молчаливых бронепоездов. Кстати, их же и бывших, ставших недавно законным трофеем сибирских войск.
В небо уходили многочисленные дымки растопленных печей, на которых сейчас варили и жарили. Тихая, мирная картина. А ведь перед Новым годом здесь зверствовала партизанщина, и горожане тогда, попрятавшись по щелям, только молились о том, чтоб ограбили, но лишь бы не убили, не изнасиловали, не сожгли.
Ермаков усмехнулся - вскоре о спасении начали молиться сами партизаны, попав под мощный удар чехов и авангарда Келлера. Старый вояка действовал решительно, согласовав действия с союзниками и обойдя город с севера егерями, заняв казачьи поселки Бадарановку и Щипицина.
А дальше была бойня - семьсот трупов партизан, большинство из них составляли сбежавшиеся с окрестных сел крестьяне, которые активнее всего участвовали в грабежах, остались лежать в снегу навечно, смотря в голубое небо мертвыми глазами. А потом по селам словно коса прошлась…
Сейчас все успокоилось, налеты партизан на железную дорогу прекратились, ибо селяне, прикинув, чья власть берет верх, дружно возлюбили царя-батюшку. Тем паче новоселам правительство не только показало "морковку", но уже дало ее попробовать.
Теперь город снова стал спокойным центром взбаламученного революцией и войной уезда. На базаре велась торговлишка, заработали лавки, даже открылась парикмахерская. На тумбах стали клеить привезенные из Иркутска газеты, дети потянулись в школы. Лишь где-то по Уде егеря неутомимо преследовали партизан, ведомые проводниками из местных казаков. "Маньчжурцы" примерно наказали мятежные латышские хутора, чтоб другим неповадно было супротив бунтовать, и сейчас перебрасывались в Канск. Кровавого урока хватило, местные крестьяне сразу притихли, поняв, что новая власть крепка и спуску не даст…
Ермаков усмехнулся, решительно пошел из салона. Его потянуло к жене, как магнит к железу, вроде бы и не кончилась безумная ночь. Он был счастлив, вновь обретя любовь. Нет, Нина осталась прежней после ночной исповеди, только смотрела на него так, что сердце замирало в груди от нежности. Он и не ожидал от себя такого, думал, что война навсегда испепелила душу.
В конце вагона, у тамбура он увидел Гришу Пляскина - ординарец нес на руках Ванятку, заменяя ему няньку. Пусть походят вдоль вагонов, в "Буйный" заглянут. Время есть - до отправления еще добрый час. Опять же - в бронированных коробках сухари и сахар мальцу в руки совать будут, любят там сына командующего. Так же, как и его самого, - солдаты недаром "батькой" называют, а он со "стариками" из экипажей на "ты", ибо вместе с ними Глазково брал. А как иначе - он же "их" генерал…
- Нинок, я тебя ревновать скоро начну, - пошутил Арчегов, зайдя в купе. Жена сидела у окошка и смотрела, как гуляют с сыном.
- К кому же? - делано удивилась молодая женщина. И так "стрельнула" выразительными глазами, будто очередью из "Утеса" прошлась. Внутри все разом зажглось, будто и не было безумной ночи, а он просидел целый год на необитаемом острове, в полном монашестве. Охваченный растущим нетерпением, Константин чуть ли не набросился с поцелуями на жену, такую красивую и манящую, желанную, но в самый последний момент сдержался. А та грустно улыбнулась.
- Ты что, Нина? Что случилась, лапочка?
- Гришаня ко мне как к мамке тянется, или как к старшей сестре. Несчастный он, ни кола ни двора.
- Он же казак, в станице живет, - искренне удивился Константин. - А потому дом и родители должны быть.
- Нагулен он. Казак стражи охранной с КВЖД соблазнил девку и сбег, чтоб не прибили.
- Чего ж прибивать-то?! Оженили бы, и всех делов.
- Так женат он. И сбег далеко, с Кубани он, по-хохляцки балакает, черноморец. - Жена хорошо разбиралась в казаках, благо муж с Терека.
- Вот фотография только и осталась от "тятеньки". А мать его от стыда и позора померла, когда Гришке три года было. Затравили бабы в станице. Дед и воспитал мальца, год назад помер. Вот так оказался наш Гришка один-одинешенек и к нам прикипел, а тебя почитает, как отца родного. Даже более, это хорошо видно.
- Да уж, - только и смог сказать Арчегов, впиваясь взглядом в фотографию. Хатка точно кубанская, хоть большая, в четыре окна по фасаду. Сарай рядом, камышом крытый, да верба странная растет - вилкой в три "зуба" во дворе. Казачина усатый стоит, с кинжалом на поясе, в черкеске, вот только морду не разберешь, староват снимок, двадцать лет прошло.
- Очень хочет он батю родного найти, в глаза посмотреть. Помоги, милый? Ты же министром стал, генерал…
- Будет время, поищу…
- Ты слово дал, - тут же поймала жена, и, видя, что он нахмурился, тут же игриво рассмеялась. - Буду твоей рабой за просьбу свою ровно тридцать три года, и три дня…
- Маловато будет, - прорычал Константин и крепко схватил жену в объятия. Нина притворно стала отбиваться и укусила его за мочку уха. Это его так возбудило, что он не стал сдерживаться и дал волю губам и рукам.
- Что ты… Ах… Ночи дождись…
- Ага, щас! До ночи еще сколько ждать, утро во дворе. Нет, сейчас. Ты моя жена, и слушаться меня должна…
- Ванятка… Полчаса гулять… будет… Дверь хоть закрой, милый… Да, предупреди наших…
Куда за эту ночь подевалась природная стыдливость жены, Ермаков так и не понял. Нина вспыхнула прямо в его руках, лихорадочно прижимаясь и целуя так, что закружилась голова.
- Сейчас, - кое-как отозвался Константин и оторвался от жены. Нина поспешно откинула одеяло с диванчика и стала развязывать пояс на юбке. А Ермаков быстро вышел в коридор и крикнул:
- Дядька Аким! Трофим Платонович! Нас не беспокоить час. В вагон никого не пускать! И Ванятку занять, как придет!
- Есть, ваше высокопревосходительство. - У вышедшего из тамбура коменданта вагона ни малейшей усмешки, одно отческое понимание в глазах светится. Даже вроде одобрения - "у тебя ж медовый месяц, ваш бродь, женушку побаловать нужно, а то вы все врозь и врозь живете".
- Ты что, Костик. Они же все слышать будут, колеса не стучат, - полураздетая жена неожиданно опомнилась и за секунду покрылась стыдливым багрянцем до корней волос.
- Ничего, милая, они нашей молодости по-доброму завидуют. Одобряют зело, - тихо сказал Константин, закрывая дверь. Он тут же крепко обнял жену, поцеловал, и супруги дружно вспыхнули, как сноп сухой соломы, сгорая от бушевавшей в них страсти…