– Ну почти по доброй, – поправилась она. – Боярыни Пожарская да Лыкова вовсе не держали ее за руки, а токмо поддерживали, потому как она все глаза закатывала да оземь брякнуться норовила. А я и впрямь позади ее стояла. Токмо напрасно она, дурища, решила, что я ее ножом тыкаю. На самом деле то сережка была, кою я из уха вытащила, вот и все. И опять же колола ее, токмо чтоб она побыстрее в себя пришла, да и то все равно пришлось вместо нее словеса говорить, какие надобны.
– Получается, все-таки было применено насилие при постриге, – уточнил я.
– Э-э нет, – не согласилась будущая теща. – Она ж ничего не отрицала, молчала все время, а коль и буровила что, так вовсе не понять. Вот и выходит, что все по ее доброй воле вершилось, а уж кто там ее шпынял и чем – дело десятое. Потому придется ей поведать патриарху о том, чего и не было вовсе.
– И прочим тоже согрешить понадобится. Ну, например, подтвердить то, что буровила она как раз о своем несогласии, – намекнул я и испытующе уставился на нее.
Бывшая царица намек поняла, на несколько секунд призадумалась и… согласно кивнула, хотя и не удержалась от замечания:
– Я-то ладно, возьму для тебя и своей Ксюши грех на душу, а вот Лыкова с Пожарской…
– Вот и договорились, – улыбнулся я. – Будем надеяться, что хватит и твоих слов, матушка.
Мария Григорьевна вздрогнула и сурово уставилась на меня, но, кроме ангельского смирения и христовой кротости, в моем взгляде ей ничегошеньки отыскать не удалось.
Выходил я из кельи довольный донельзя. Получается, что почти все сделано, и дело осталась за пустяком – попросить боярынь подтвердить, что они слышали слова отречения от Годуновой, а не от Марии Владимировны, и это действительно так, даже врать не надо, ну и еще подвести их к тому, что в несвязной речи будущей старицы Марфы им послышалось несогласие на постриг…
Действительно, с их стороны возражений не последовало. И та и другая сразу поняли, что именно хочет услышать от них государь. Да и трудно не понять, когда вначале тебе сообщают о факте, который якобы, по словам других очевидцев, имел место, в чем никто не сомневается, так что дело за малым – только подтвердить его. И они послушно подтверждали все, о чем мы с Дмитрием их спрашивали.
Я собрался выехать в монастырь, но пришлось немного притормозить. Вот что значит мужчины – не просто забыли, но самое главное! Ну напялим мы на нее все эти пышные одеяния, нарядим во все драгоценности, включая корону на голову, а как старице Марфе полюбоваться на свое чудесное преображение?
То-то и оно – зеркало нужно, причем по возможности самое огромное. А еще лучше трельяж, то есть чтобы три штуки были скреплены друг с другом – пусть одновременно и так на себя полюбуется, и эдак, и анфас посмотрит, и в профиль оценит.
А пока спешно нанятые столешники срочно внедряли в жизнь мою идею с зеркалами, я занялся заказами – порох, свинец и железо для ковки арбалетных болтов. Пользуясь имеющимся у меня кредитом, экономить не стал, договорившись на общую сумму, изрядно превышающую десять тысяч, нахально отобранные у меня Дмитрием.
Глава 27
Цена королевского согласия
Выезжали мы с Дмитрием аж на рассвете, иначе до монастыря добрались бы только в сумерках и встречу пришлось бы переносить на завтра, к тому же на утро, а мне было необходимо именно вечернее романтическое освещение, при свечах. Их свет сгладит в зеркале морщинки, уберет отеки, не станет подсвечивать столь предательски, как дневной, седые волосы… Одним словом, омолодит лет на десять, а при умелом макияже и на все двадцать.
Пока ехали, я припоминал рассказ монахини о том, как подло ее выманили из Рижского замка, где она проживала после смерти своего мужа, короля Ливонии Арцимагнуса.
– Худо было, не хватало многого, на тыщу ефимков в год не разгуляешься, ан все ж на свободе жила, хотя и там за мной тоже много глаз приглядывало, – словоохотливо рассказывала она мне историю своей жизни.
Вот тогда-то, двадцать лет назад, Марию Владимировну навестил обходительный ухажер англичанин Горсей – отсюда и ее ненависть к жителям Туманного Альбиона. Осыпав юную двадцатипятилетнюю вдову комплиментами, он заявил, что ее троюродный брат царь Федор Иванович, узнав, в какой нужде живет она и ее дочь Евдокия, просит их вернуться в свою родную страну и занять там достойное положение в соответствии с происхождением. Да и князь-правитель Борис Федорович Годунов также изъявляет свою готовность служить ей и ручается в том же.
Мария отказывалась, возразив, что у нее нет средств для совершения побега. Кроме того, зная обычаи на Руси, она высказала резонные опасения, что ее по прибытии попросту запрут в монастырь. Тогда уж лучше смерть.
Но Горсей был сладкоречив, убедителен, а вдова падка на комплименты, так что англичанин сумел уговорить ее, хотя в конце концов так все и вышло, то есть она опасалась монастыря не напрасно. Правда, угодила она туда не сразу. Поначалу, после удачного побега и прибытия на Русь, Мария получила обширные земли своего отца – князя Владимира Андреевича, но через пару лет все изменилось…
Нет, то, что Борис Годунов положил глаз на престол своего шурина, – брехня. Федору был всего тридцать один год, а Ирине… Ну если припомнить рассказ дядьки, как он спасал ее от разбойников, вообще лет двадцать пять. Словом, самое то для зачатия и родов. На самом деле причина, как пояснила мне новоиспеченная инокиня Вознесенского монастыря сестра Минодора, была в другом.
Оказывается, еще за пару лет до пострижения двоюродной племянницы Грозного враги Бориса Федоровича, сумев привлечь на свою сторону и митрополита, задумали развести царя с неплодной супругой, виноватой в том, что до сих пор у престола нет наследника – выкидыш следовал за выкидышем, – и женить его на княжне Мстиславской. Годунов оказался начеку, боярскую интригу вовремя разоблачил и принял меры. На плаху не послали никого, а вот митрополита с должности скинули, кое-кого из самых ретивых отправили в ссылку, а дочку Мстиславского – в монастырь.
Вроде бы разговоры поутихли, однако спустя год все стало повторяться. Вновь пошли сплетни о неплодности Ирины, благо что выкидыши продолжались, и о том, что неплохо было бы Федору все-таки с нею развестись и жениться на… Марии Владимировне или на ее дочери. Правда, они с государем в кровном родстве, но только в шестой, а ее дочь Евдокия – в седьмой степени, поэтому, учитывая отсутствие наследников, митрополит по такому случаю может сделать и исключение.
Вот тогда-то Борису Федоровичу пришлось принять контрмеры и постричь бывшую ливонскую королеву. По сути, главная вина за это лежит не на нем, а на заговорщиках, хотя самой Марии от этого не легче.
Да и дочка ее умерла не от отравления, как сплетничали о том злые языки, а от элементарной чахотки, которую, между прочим, она подхватила еще в Прибалтике. Во всяком случае, именно так уверял Годунова один из придворных медиков, который ездил в монастырь по распоряжению "князя-кесаря", пытаясь вылечить девочку. Она уже во время пострижения матери кашляла кровью, то есть болезнь зашла настолько далеко, что ничего нельзя было исправить.
Кто пустил слух о виновности Годунова? Да те, кому было выгодно хоть как-то оклеветать правителя. Думается, приняли участие и Романовы, и Шуйские, и т. д. и т. п. Ткни пальцем в десяток бояр и будь уверен, что не меньше половины выбрал верно – завидовали Борису Федоровичу все кому не лень. У самих-то мозгов нет, вот и оставалось одно – мазать черной краской заслуги других.
Да и не о том сейчас речь – дела прошлые. Теперь нужно думать об ином – говорить о присутствии моего батюшки на свадьбе Марии с Магнусом или нет. Немного подумав, я пришел к выводу, что лучше сказать – все-таки это одна из самых отрадных картин в ее воспоминаниях, иначе она не стала бы упоминать о венчании, причем несколько раз.
С Дмитрием попроще. Мы заранее условились о языке жестов, чтобы его излишняя горячность не повредила делу.
Сразу отмечу, что если бы не эти знаки, то мои опасения непременно сбылись бы – уж очень азартно он начал разговор. Не прошло и десяти минут, как Дмитрий, задав для приличия несколько традиционных вопросов о здоровье и прочем, свернул на деловые предложения. Разумеется, старица тут же замахала на него руками – мол, о таком нечего и говорить. Хорошо еще, что он вовремя заметил, как я оглаживаю бородку и чешу в затылке, – заткнись и пошел вон! – осекся и покинул келью, отправившись подышать свежим воздухом.
Правда, то, что с патриархом все оговорено, государь выпалить все равно успел, но это ерунда.
Едва он вышел, как я немедленно свернул на безопасную тему, аккуратно подталкивая монахиню на воспоминания о прежней мирской жизни и о том, кто из ясновельможных панов за нею ухлестывал. Марфа мгновенно погрузилась в тогдашние времена и рассказывала мне о них долго и самозабвенно, оказавшись чертовски словоохотливой. Причем периодически монахиня сокрушенно добавляла, какой глупой она тогда была и, случись тот или иной эпизод сейчас, уж она бы теперь знала, как ей правильно поступить.
При этом она ненадолго умолкала, взор ее загадочно туманился, и она затем всякий раз, спохватившись, торопливо крестилась на иконостас, бормоча про искушения. Очевидно, поступить она хотела бы не совсем так, как заповедует Библия. Скорее уж как написано в Камасутре.
Лишь спустя пару часов я вернул Дмитрия в келью, сам сходив за ним и предварительно предупредив, чтобы он больше о делах не говорил. Наживка на крючок насажена сама по себе аппетитная, вот и пусть увидевшая ее рыбешка нарезает вокруг несмелые круги, а нам, как опытным рыбакам, мешать ей ни к чему. Разве что слегка для верности пошевелить червячка, чтоб выглядел совсем как живой, то есть продемонстрировать, что мы ей привезли, но и то не сразу, а погодя.
Увы, но государь и тут выказал потрясающую спешку. Для него "погодя" означало не более часа, проведенного за трапезой, после которой Дмитрий вышел и вернулся уже в сопровождении дюжих стрельцов, которые внесли к старице два больших сундука.
Едва узнав, что в них находится, Марфа возмущенно потребовала, чтобы их унесли, и я, исправляя очередной прокол своего напарника по уговорам, еле-еле убедил монахиню оставить их до завтра. При этом я ссылался только на то, что вещи уж больно ценные, а стрельцов с нами немного, потому не случилось бы с ними чего за ночь, а у нее в келье никто не посмеет тронуть ни золотую ливонскую корону, ни драгоценности, ни богатые одежды. А вот завтра утром их непременно увезут, как она и велит. Только на этом непременном условии она и согласилась, чтобы они постояли в уголке.
Третьей попытки все испортить я Дмитрию сделать не позволил. Рано поутру он, якобы жутко торопясь, заскочил к ней и, быстренько попрощавшись – мол, прискакал нарочный из Москвы и дела требуют немедленного его возвращения в столицу, – отбыл восвояси.
О том, что государь забыл прихватить с собой сундуки, старица вспомнила лишь гораздо позже, когда его и след простыл. Однако я заверил ее, что ничего страшного не случилось, – их возьмут мои люди, поскольку завтра мне тоже по распоряжению государя надо отбыть в златоглавую. Словом, все в порядке, мадам, не извольте беспокоиться по пустякам, и у вас имеется еще одна ночь, чтобы вволю налюбоваться на наряды, примерить ожерелья, серьги и прочие украшения, а также водрузить на голову корону.
В ответ Марфа клятвенно заверила меня, что она даже не видела, что там лежит, поскольку и не подумала их открывать, но я-то видел, что все три мои метки исчезли. Не было видно алой ленточки, краешек которой высовывался из-под крышки, да и украшения в шкатулке были сложены совершенно иначе, чем вчера, а аккуратно расправленный бобровый воротник шубы с оторочкой из соболя вообще был весь скомкан.
Словом, врала Марфа. Да оно и немудрено – слишком велик соблазн. Если бы не имелось зеркал – как знать. Не исключаю и варианта, что монахиня могла бы устоять. Во всяком случае, шанс на это имелся. Ничтожный, правда, где-то один из сотни, но он был. Однако я не зря задержался в Москве, заказывая трельяж, который вчера вместе с сундуками был внесен и установлен в углу. Устоять перед таким искушением дано только жутко уродливой старухе лет девяноста от роду, да и то при непременном условии, что она еще и слепа на оба глаза.
Я же вновь подтолкнул монахиню к воспоминаниям, наконец-то поведав ей о рассказах моего отца, самолично побывавшего на ее свадьбе с герцогом Магнусом. Разумеется, особый акцент сделал на красоте совсем юной невесты, которой в ту пору было всего ничего. Не преминул и добавить, что ныне эта красота, вступив в пору своей зрелости, ничуть не утратив от былой свежести, вместе с тем приобрела…
Много чего я наговорил. Между прочим, она меня даже не обрывала. Разве что иногда отворачивалась и смущенно прыскала в ладошку, точь-в-точь как застенчивая девчонка, всякий раз бросая на меня лукавый взгляд.
Ах ты ж кокетка!
Убедившись, что внимает она моим речам с явным благоволением, я попросил ее примерить наряды и украшения, ибо хотел бы поворотить время вспять и увидеть ту чудную красавицу и первую прелестницу строгой Риги, которая двадцать лет назад производила фурор и приводила в смятение галантных кавалеров и…
Вот тут она все-таки стала отнекиваться. Правда, исключительно из приличия. Мол, грех и вообще. Пришлось напомнить, что ей в монастыре все равно приходится подолгу молиться, так лучше когда есть за что. К тому же мне довелось слыхать от самих священнослужителей достаточно высокого ранга поговорку: "Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься".
Разумеется, согласие я получил, хотя и с многочисленными оговорками. Мол, только на краткий миг, а затем она сразу их скинет, да чтоб сей сундук мои холопы немедля после этого унесли, и чтоб…
Я только успевал кивать, а выслушав ее, покорно удалился в холодные сени, заняв наблюдательный пост и не пропуская к инокине ее прислужниц.
Облачалась она долго. Драгоценности примеряла еще дольше. С косметикой тоже возилась дай боже. Я уже изрядно подмерз, стоя в этих сенях, как она меня позвала. Но стоило мне войти, как я понял, что все это долгое время она потратила не зря. Конечно, кое-что ею подзабылось. Все-таки семнадцать лет в келье, и все эти годы носить только рясу – не шутка. Однако женщина остается женщиной и такие воспоминания держит в сердце до последнего. Словом, если кратко, передо мной предстал совсем иной человек.
Честное слово, охнул я совершенно искренне – уж очень резкими были эти перемены. Какая там Марфа – именно Мария. И полнота ее вовсе не портила, скорее уж напротив – придавала ее осанке что-то величественное. Да что осанка, когда у нее даже выражение лица и то изменилось – проступило что-то и впрямь королевское.
В себя от столь дивного преображения я пришел только спустя несколько секунд и, спохватившись, принялся вновь хвалить ее, но на сей раз очередная порция комплиментов и впрямь была почти искренней.
Где ж ты, фантазия скудная,
Где ж ты, словарный запас!
Милая, нежная, чудная!..
Ах, не влюбиться бы в вас!
– Корону забыли, ваше величество, – напомнил я, метнувшись к сундуку и извлекая оттуда подарок Дмитрия.
– Ну уж енто и вовсе… – колеблясь, протянула она, но сразу же решительно махнула рукой. – А-а, чего уж там. Грешить так грешить. – И она слегка склонила голову, подставляя под драгоценный убор, который я держал в руках.
– А ведь я был прав! – твердо заверил я ее. – Внимательно посмотрите на себя в зеркало и скажите, кого вы там увидели? Если вы считаете, что этой даме, – и я склонился перед нею в почтительном поклоне, – больше тридцати трех лет, то простите, но при всем уважении к вашему величеству я не соглашусь и буду с пеной у рта отстаивать свое мнение, доказывая обратное.
Она пристально посмотрела мне в глаза и удивленно произнесла:
– Странно. В тот раз по глазам видала, что прибрехиваешь с моими летами, а тут вроде как и впрямь от души сказываешь. Странно, – повторила Мария и с видимым сожалением заметила: – Ну ладно, ступай отсель – я разволакиваться стану. Довольно уж греховодничать.
– Дозвольте лишь одну-единственную просьбу, – вновь отвесил я ей низкий поклон.
– Чего еще? – рассеянно осведомилась Мария, продолжая жадно глядеться в зеркало, словно пытаясь запомнить себя такой, какой она сейчас выглядела, на всю свою оставшуюся жизнь.
– Не сочтите за дерзость, но не могли бы переодеться позже? Остаток вечера перед завтрашним отъездом мне бы хотелось провести, общаясь не с инокиней Марфой, но с королевой Ливонии Марией Владимировной.
– А ежели кто зайдет?
Оп-па! Получается, что сама ты не против, только боишься огласки. Ну что ж, кажется, еще шаг мною сделан. И вообще, сдается, я пока что весьма неплохо справляюсь с ролью змия-искусителя.
– У крыльца избы двое моих молодцев, и уж поверьте мне, что дело они свое знают на совесть, – заверил я ее.
В ответ последовал благосклонный кивок, по величию тоже вполне подходящий для королевы, так что больше мне в этот вечер мерзнуть в холодных сенях не пришлось.
И вновь потекли воспоминания. Удивительно, но она до сих пор хорошо помнила расположение комнат в Рижском замке, и более того – даже называла имена и должности кавалеров, которые пытались за нею ухлестывать. Все мне не запомнились, да оно и ни к чему, но подканцлера Великого княжества Литовского Льва Сапегу, приезжавшего с молодым братом Яном Сапегой, а также трокского каштеляна Николая Радзивилла, так занимательно рассказывавшего вдове-королеве о своем путешествии на Восток, в ходе которого успел побывать и в Палестине, и в Сирии, и в Египте, и на Кипре, я записал себе на подкорку.
Авось пригодится.