* * *
Собственно говоря, Митька почти не надеялся, что нижнекамчатский комиссар захочет с ним встретиться наедине. Просто такой вариант был гораздо предпочтительнее, чем переговариваться через острожную стену. Он мысленно прикидывал – так и эдак – все поводы и мотивы поведения начальника, и при любом раскладе получалось, что тот не придет на свидание. Или, в крайнем случае, отправит "группу захвата". Оказалось, однако, что в чем-то служилый просчитался, чего-то недоучел. В сумерках летней ночи показались два бата. Потом один из них – с тремя людьми – свернул к острову, а другой направился прямо к Митькиному костерку. Встреча состоялась.
Беседа началась с взаимного приветствия, когда казак и начальник откровенно сказали, что один о другом думает и за кого его держит. Обмен любезностями мог продолжаться еще долго, но Митька положил ему конец:
– Хорош собачиться, господин комиссар! Коли я те не надобен, так чо приперся?
– Ты чо там про яд наплел, паскуда?! Отродясь за камчадалами такого не водилось!
– За что купил, за то и продал, – пожал плечами Митька. – Слышал разговоры – о том и сказал. Чтоб, значит, наши остереглись.
– Остереглись они, бля…
– Отбили острог-та?
– Щас!
Беседа продолжалась, наверное, часа полтора. Естественно, каждый из участников старался узнать побольше, а сообщить поменьше. Митька "честно" признался, что в пьяном виде попал в плен и сопротивления врагам оказать не смог. Там, однако, выяснилось, что у камчадалов за главного Федька Харчин, с которым у Митьки хорошие отношения еще с младых лет. Главный бунтовщик его от пут освободил, дал похмелиться и звал бунтовать вместе. Митька отказался, попросился на волю и обещал поговорить с русским начальником – может, удастся миром поладить.
– Какой, на хрен, мир?! – возмутился комиссар. – Сколь наших побили!
– Побили, – признал Митька. – И еще, небось, побьют. Усмирять надо! Они ж тебе подсудны.
– Да как теперь к ним подступишься?!
Постепенно вырисовалась картина сегодняшних событий у острога. Когда противникам надоело тратить боеприпасы и впустую драть глотки, произошло нечто вроде переговоров. Камчадалы заявили, что готовы выдать пленных и казну или уничтожить то и другое. Прибежавший от лодок охранник сообщил то же самое. В такой обстановке послать людей на штурм комиссар не решился – это означало бы почти что собственноручное уничтожения государственной собственности. "И совсем не факт, что служилые полезли бы под камчадальские стрелы!" – мысленно добавил Митька.
– Прям не ведаю, что и творить далее, – пожаловался комиссар. – Может, взаправду пока замириться? А там уж всей силой навалимся…
Такой демонстрации слабости от Михайлы Петрова Митька никак не ожидал – видно, крепко его допекло.
– Так-то оно, кажись, вернее будет, – сочувственно проговорил он. – На крайний случай, схожу в острог, поговорю с Федькой. Чтоб все по-честному.
– А примет он тя? – заинтересовался начальник.
– Хто ж его, злыдня, знает? Может, смерть приму лютую, однако ж порадею за дело государево.
– Так сходил бы, а? – попросил комиссар. – Глядишь, поутру и разминулись бы…
– Что, прямо щас?! – оторопел Митька. – Ночью?!
– Ночь-то ночь, да не до сна. Поехали!
– Ну поехали… – промямлил служилый, не найдя повода для отказа. – Да, я ить чо удумал-то, Михал Борисыч: ты этому Федьке посули начальником поставить. Вместо себя, значит.
– Иноземца?! – в свою очередь изумился начальник. – Шуткуешь что ль?
– Не-е, не шуткую, – серьезно ответил Митька. – Он же крещеный, хоть и ясачный. Ты-то тут с год всего, а я всю жисть прожил. Камчадалов как облупленных знаю. Они ж как дети малые – за красивую цацку удавятся! Напиши ему бумагу, что, мол, заказчиком ставишь, так он тебе и задницу оближет, и все, что пожелаешь, отдаст.
– Бумагу, гришь… – задумался комиссар.
– Тока служилым про то не сказывай, а я отнесу, – добил его Митька. – Да не боись: в Верхнем остроге казну сдашь, наберешь сколь надо служилых и усмиришь Федькиных злыдней. Его первого на воротах и повесишь.
– Нет уж, – усмехнулся комиссар, – он у меня на козлах под батогами душу свою поганую отдаст. И не он один! А бумагу… Можно и написать – ей цена тьфу! Так едешь со мной иль зло на меня держишь? За немцев-то?
– А ты – за немцев-то?
– Да хрен-то с ними! Свалили отсель, и слава Богу!
– Ну, поехали, – вздохнул Митька. – Тока я остерегаться буду – как бы мне твои казачки бока не намяли.
– Оне могут… – согласился начальник, поднимаясь. И вдруг схватился за спину: – Ой, бля!
– Чо такое?!
– Да в поясницу шибает! Кажись, застудил.
– Как же ты в бате-то? – озаботился Митька. – Я ить на своем пойду! Уж извиняй, Михал Борисыч, но береженого и Бог бережет!
– Да сдюжу, не боись! – заверил комиссар. – Я уж обвыкся, не первый день то ломит, то стреляет. Дело наше стариковское…
– Ладно свистеть-та! – отмахнулся Митька. – Небось годов на восемь меня старшее будешь?
– Кажись, поболее…
До воды Петров действительно шел довольно бодро, только чуть согнувшись и придерживаясь за поясницу.
– Давай первым, – сказал Митька. – А я уж за тобой.
– Знамо дело…
Комиссар подошел к своему бату, вытащенному носом на берег. Ухватился за этот нос и попытался спихнуть его в воду. Лодка немного подвинулась, а Петров матюгнулся и опять схватился за поясницу:
– Вот ведь напасть! Ладно, авось шестом выпихнусь…
Он залез в бат, забрал шест, прошел на корму и, уперевшись им в дно, попытался сдвинуть лодку на глубокую воду. Ничего у него не получилось: нос лодки, конечно, разгрузился, но теперь, наверное, за грунт цеплялась половина днища. Комиссар пытался раскачивать бат, наваливался на шест, пыхтел и матерился, а лодка не двигалась. Митьке это зрелище довольно быстро надоело. Он подошел и взялся за нос бата:
– Держись, ща пойдет!
– Давай – самую ж малость надо!
Митька поднатужился:
– Ща, ща пойдет!.. Она ж у тя… Бля!!
Удар шестом пришелся по спине и затылку. Митька не потерял сознания, но из глаз брызнули искры, тело повело в сторону. Искры еще не поблекли, а комиссар уже ударил снова – на этот раз точно по голове!
* * *
Хоть как-то воспринимать окружающее Митька начал, когда его, связанного по рукам и ногам, грузили в бат. Грузчиков было больше двух – это все, что он смог понять. На том берегу ноги ему развязывать не стали, а поволокли по земле, матерно ругаясь и пиная по голове и ребрам во время передышек.
Притащили к какому-то строению – то ли избе, то ли бане. Некоторое время спорили: так оставить или заковать? В конце концов решили заковать и кого-то отправили за кандалами. Веревки развязали, надели железо, затащили внутрь, посадили на лавку, а цепь ручных кандалов привязали к потолку, чтоб нельзя было опустить руки. Опять стали бить, но Митька этого почти не почувствовал, поскольку быстро потерял сознание. Перед этим он успел сообразить, что в ближайшее время его убивать не будут. Точнее, наверное, не будут. Из многочисленных опытов, поставленных над камчадалами, служилые знали, что если руки-ноги связать неплотно, то пленник со временем может освободиться. А если его надолго оставить крепко связанным, то конечности чернеют и после освобождения от пут пленники часто умирают.
В таком состоянии – то теряя сознание, то плавая в океане боли – Митька провел вечность.
Когда в очередной раз боль вернулась, возник еще и свет – Митька различил его щелкой правого глаза. Был еще и шум – чьи-то голоса болезненными толчками отдавались в многострадальной голове. С пленником стали что-то делать: кажется, отвязали руки и сняли с них кандалы, потом освободили ноги. Рядом опять заспорили, кажется, кто-то предлагал облить Митьку водой, тогда он очухается и сможет идти сам…
Водой его обливать не стали, но куда-то повели, поддерживая сначала со всех сторон, а потом только с двух. Вокруг что-то говорили, потом кричали по-русски и по-ительменски. В конце концов вместе с теми, кто его держал, Митька оказался в каком-то вонючем помещении. Дверь за ними закрылась, поддержка исчезла, и Митька повалился на что-то не очень жесткое. И потерял сознание. Впрочем, может быть, просто уснул, поскольку не спал уже давно.
Наверное, он все-таки спал, потому что возвращение к жизни напоминало пробуждение с большого перепою, да еще и после побоев. Ощущения крайне неприятные, но в общем-то знакомые. Митька ощупал лицо, а потом пальцами разлепил веки левого глаза и стал осматриваться, стараясь не ворочать головой. Помещение почему-то показалось ему знакомым. Он закрыл глаз и стал вспоминать, что же это может быть. Думать было трудно, но он склонился к тому, что больше всего это похоже на аманатскую казенку Нижнекамчатского острога.
Преодолевая тошноту и боль во всех местах сразу, принял полусидячее положение и оглядел окрестности. Оказалось, он действительно находился в аманатской казенке. А на соседних топчанах спали… комиссар Михаил Петров и несостоявшийся заказчик острога Гаврила Чудинов.
* * *
История получилась забавная и во многом поучительная. Пока комиссар плавал за реку беседовать с Митькой, в рядах служилых началось брожение. Казаки, особенно жилые, и раньше были недовольны комиссаром – за любую малость он требовал с них окуп, поскольку торопился набить мошну за свой срок. На батоги и штрафы Петров не скупился, поскольку долго жить здесь не собирался и своей репутацией в глазах рядовых казаков не дорожил. Теперь служилые припомнили, что не раз предупреждали начальника о подозрительной активности еловских и ключевских ительменов. Тем не менее Петров погнал почти весь личный состав острога в низовья реки – обслуживать суда экспедиции. Зачем он это сделал? Чтобы выслужиться перед немцами! И вот вам результат… Теперь, чтоб загладить свою дурость, он пошлет нас малым числом брать острог! Ни баб, ни детей, ни животов наших ему не жалко, поскольку он пришлый. А сказывали, будто свою-то мягкую рухлядь он еще по санному пути отправил в Большерецк! А оружье-то камчадальское и впрямь ядовитое – вон как Иван со Степаном маются! Такой смертыньки нам не надобно!
Пленение Митьки подлило масла в огонь – попинать его попинали, а отвести душу по-настоящему казакам не дали. Недовольство прорвалось – раздался клич, созывающий служилых на круг. Нашлось три-четыре "заводчика", которые смогли провести собрание вполне организованно и жестко подавить оппозицию, представленную несколькими годовальщиками, которые собирались уезжать вместе с Петровым. Круг порешил избрать "полевого" приказчика, который будет действовать до окончания боевых действий. А комиссара от власти отстранить и впредь не слушать. Предлагали даже взять его под стражу, обвинив в лихоимствах и, по сути, в сдаче острога камчадалам. В этом вопросе консенсуса не получилось, и Петров остался на свободе. Правда, ненадолго.
Новый командир – Осип Соловьев – начал с того, что немедленно возобновил переговоры с ительменами. Харчину и Голгочу, вероятно, к тому времени удалось навести хоть какой-то порядок в рядах ительменских воинов, так что переговоры они повели довольно конструктивно. Федор потребовал, чтобы русские признали его комиссаром. Русские согласились – жалко что ли? Тогда предводитель бунтовщиков заявил, что острог и острожное вооружение – две пушки и несколько ружей – должны остаться в его распоряжении. Русские опять согласились, поскольку было известно, что казенные ружья "к стрельбе негодныя", а обращаться с пушками камчадалы не умеют. От этих уступок Харчин совсем обнаглел и потребовал… аманатов! И не каких-нибудь, а "лутчих мужиков"!
По этому поводу переговорщики долго спорили, однако возражать ительменам было трудно – они просто копировали действия русской администрации. Что произошло в русском лагере, осталось тайной, но в результате этих событий Михаил Петров и Гаврила Чудинов сами – добровольно! – согласились пойти в аманаты. Правда, бунтовщиков это удовлетворило не полностью – они потребовали добавить еще одного служилого. "Добровольцев" больше не нашлось, и казаки решили сплавить Митьку Малахова, хотя многим с ним расставаться не хотелось. В итоге все трое оказались в аманатской казенке.
Всю эту историю Митька узнал, уже будучи на свободе. Из тюрьмы его выпустили, как только опознали. При всей своей побитости он попытался сразу же вступить в "игру". Это получилось довольно успешно: с его подачи руководители восстания упросили отца Иосифа прийти в острог, обещая полную безопасность. Иеромонах пришел, и, как только ворота за ним закрылись, ительмены сложили перед ним груду награбленной церковной утвари, повалились на колени и стали просить прощения за убийство сына, просить не покидать их и остаться при церкви. Старик заплакал. Ительмены тоже…
Казачье войско простояло у острога еще три дня. Отпевали и хоронили убитых, ругались с ительменами из-за "пожитков". Победители вернули большую часть награбленного, но, конечно, не все. Многие вещи были порваны и безнадежно испачканы. Заниматься этими разборками можно было еще долго, но Осип Соловьев со своими приспешниками решил уводить войско, "пока опять не началось". Уходящий караван груженых батов провожал колокольный звон…
На некотором отдалении, чтоб лишний раз не попадаться на глаза, за русскими шли пять батов с ительменами. У них были свои задачи, но, кроме прочего, они должны были присмотреть, чтоб русские не передумали и не вернулись. В одной из лодок сидел Митька. Голова его была повязана грязной тряпкой, а лицо переливалось всеми цветами радуги.
Оба каравана в пути постепенно увеличивались. К первому примкнули уцелевшие русские вместе с семьями из живших в устье Еловки. А к ительменам присоединялись боеспособные мужчины из встреченных по пути острожков, которые еще не ушли на войну. Их вполне можно было понять – держать нейтралитет стало опасно. Кроме того, караван ительменов принял в себя отряд, прибывший с верховьев реки Еловки. Его возглавлял брат Федора Харчина Степан, который рассказал, что они перебили небольшой русский отряд, возвращавшийся после сбора ясака с реки Уки. Пушную казну отбили, но еще не разделили между собой. Митька уговорил предводителя не делить шкурки, а держать их у себя – пригодятся.
Окрестности Верхнекамчатского острога словно вымерли – ни души, только собаки бродят. Даже избы, стоявшие в непосредственной близости от крепостных стен, оказались пустыми. Прибытие русского каравана к месту назначения Митька наблюдал с противоположного берега. Похоже, все местное население перебралось под защиту стен и новоприбывшие в полном составе просто физически не могли там разместиться. После каких-то переговоров они стали занимать пустующие избы, однако заметили на реке камчадальские баты и начали перетаскивать вещи в крепость.
До острога плыли почти десять дней, и Митька успел оклематься после побоев. Дышать ему было почти не больно, синяки, конечно, остались, но они были уже не синего цвета. Правда, бегать, прыгать и драться ему было, пожалуй, рановато. Тем не менее интерес к жизни вернулся, и служилый готов был в очередной раз "рискнуть здоровьем" ради того, чтоб выяснить обстановку в остроге. Предстояло придумать, как туда пробраться.
Верхнекамчатский острог жил по законам военного времени. Вечером все дела снаружи прекратились, ворота закрыли. На крыше ясачной избы и на вратной башне появились часовые. Подождав с часик, Митька принялся стучать в острожные ворота:
– Открывай, православныя!
– Крещеные все тута! Ты хто будешь?
– Я-то?.. Митрий Малахов, Иванов сын! – с отчаянной решимостью признался Митька. – Открывай!
– Погодь… Чо свистишь-та?! Малахов, кажись, в Нижнем в ясыре сидит!
– Да сбег я, сбег! Открывай – не ровен час нагонят и смертью побьют!
– Никто, кажись, тебя не гонит – нам сверху видать. – Голос стражника стал задумчивым. – Постой-ка там тихонько, я у начальства поспрошаю.
"Однако! – опешил Митька. – Эдак, чего доброго, и не пустят! Это что же может значить? Неужели побоятся пустить беглого аманата?! Назад отправят?! Во дела!"
Примерно через полчаса Митьку пустили внутрь. Там он сразу оказался под прицелом двух ружей, причем явно заряженных. Вот под этими-то ружьями его и отвели… в казенку.
"Ну и масть мне пошла! – горестно сокрушался служилый. – Из одной тюрьмы да в другую! Хорошо, хоть не заковали…" Самое обидное заключалось в том, что ничего ему не объяснили, ни в чем не обвинили – что хочешь, то и думай, а выбор большой. Митька этим и занялся: улегся на нары, слегка присыпанные сухой травой, и стал перебирать в уме возможные расклады. В конце концов, он задремал, и вот тут-то за ним и пришли. На сей раз под дулом не держали: малознакомый казачок из местных отвел его в ясачную избу, пропустил в "приемный покой" и закрыл за ним дверь.
– Молитвами святых отец наш Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас! – сказал Митька, крестясь.
– Аминь! – ответил отец Игнатий. – Проходи, садись, сыне.
– Думаешь, он сидеть может? – с усмешкой спросил Андрей Васильевич. – Небось задница порота!
– Не, Бог миловал, – сказал Митька, усаживаясь на лавку. – Рад видеть в добром здравии.
– А тебя, сказывают, служилые помяли малость! Чтоб, значит, немцам не подлизывал?
– И ты туда же… Чо в казенку-то меня определили?!
– Ну извиняй, Митрий, некуда больше тебя пристроить, – развел руками Шубин. – Народ понаехал, все норы занял.
– Сюда б позвали, – добавил Козыревский, – да ни к чему те наши разговоры слушать. Покамест, конешно.
– Да я не в обиде, – вздохнул Митька. – Пожрать да выпить дадите иль сразу дело рассказывать?
– Дадим, конешно.