Курт тяжело вздохнул, снова упершись локтями в колени и уставясь в гладкую каменную плиту под ногами.
- Что касается меня самого, - заговорил он нескоро, - то я, без сомнения, не радуюсь всем этим… темным сторонам нашей работы. Но я готов это сносить, готов предоставить собственную душу, так скажем, для любых прегрешений, которые окажутся необходимым средством, орудием, если угодно, для достижения цели; однако я должен быть в этой цели уверен. Я готов на любой шаг; но при этом я должен знать, знать доподлинно, что все не зря. И мой ответ - да, я опасаюсь не за себя. Я должен быть твердо убежден в том, что от моих действий не пострадает тот, кто этого не заслужил. Что когда-нибудь я не взгляну на себя самого с ужасом и омерзением. Конечно, можно говорить о том, что есть различие между человеком, совершившим преступление осознанно, и тем, кто сотворил нечто подобное по ошибке, но моя ошибка и есть мое преступление. Мои ошибки говорят о том, что я преступно мало внимания уделил своему развитию, обучению всему тому, что обязан знать и уметь, что я преступно невнимателен или забывчив, или небрежен, в конце концов.
- Ошибки неизбежны, - возразил Ланц. - Их можно исправить или искупить, но ошибки случаются у каждого. И на них учатся.
- Да, все верно. Но в нашем случае это походит на военного хирурга, который учится правильно зашивать артерии, теряя одного раненого за другим… Ты ведь, помнится, залез в мои бумаги, верно? Читал о моем первом деле? Я тогда потерял свидетелей - всех, потому что вовремя не распознал опасность. И вот теперь снова - мой арестованный лежит с удавкой на шее, потому что я где-то прокололся. А что в следующий раз?
- В следующий раз доведешь до конца расследование и осудишь преступника. Или оправдаешь.
- Или у меня в камере повесится арестованный незаслуженно, - мрачно договорил Курт, - и я не могу об этом не думать - осознанно или нет.
Тот со вздохом кивнул:
- Или будет так.
- Ты меня утешил.
- Я с тобой говорю не для того, чтобы утешать - ты не плачущая беременная монашка. Ты инквизитор. А у инквизитора, абориген, подсознания нет и быть не может. Все твои чувства, все мысли, каждое желание или сомнение должны быть вот где, - Ланц вытянул раскрытую ладонь, - и должны быть вот так, - договорил он, с силой сжав ее в кулак. - И все сказанное мной сказано для того лишь, чтобы ты об этом вспомнил. Реши, но - раз и навсегда, чего ты хочешь. Хочешь уйти - уходи. Хочешь оставаться тем, кто ты есть - отбрось все сомнения и твори себя. Стискивай зубы и продирайся через кустарник с шипами; обдерешься, нахлебаешься крови, но выберешься из этих колючек с неплохим набором роз, если не будешь хлопать ушами и думать только об этих шипах.
- Это аллегория, в коей розовые цветы суть спасенные души? - усмехнулся он, и Ланц, расслабившись, улыбнулся в ответ, кивнув:
- Примерно так. По-моему, недурно - весьма колоритно, по крайней мере. Пастырь с заблудшей овечкой на плечах несколько примелькался.
- Хорошо, - отмахнулся Курт решительно, - к матери неосознанность, Дитрих; вполне сознательно я сейчас казню себя за то, что пусть не своими руками, но своими словами засунул арестованного в петлю. 'Они должны быть осторожны и внимательны к тому, чтобы ничего не сделать и ничего не сказать, что могло бы повлечь наложение на себя рук осужденного до исполнения приговора. Ведь вина за это падет на них, и то, что должно было бы послужить им в заслугу, принесет им наказание и вину'…
- Снова 'Молот'? - настороженно заметил Ланц. - Не лучшее чтиво, абориген.
- Как сказать, - возразил он тихо. - Местами - весьма даже правильное… Да, Дитрих, я все понимаю; учиться на своих ошибках надо, да. Но как, если я своей ошибки не вижу? Я просто не понимаю, что я вчера сделал не так.
- Это тоже вопрос или опять крик души? Если вопрос, я могу ответить.
Курт покосился на него исподлобья, нахмурясь, и приглашающе повел рукой.
- Ну, - усевшись удобнее, вздохнул Ланц, - четко неправильное слово или неверную фразу в твоем вчерашнем допросе я не укажу, но я, если хочешь, могу сказать, что ты делаешь не так с обвиняемыми вообще.
- С арестованными.
Тот скривился.
- Да брось, абориген; знаешь, когда я начинал, у нас всех этих изощренностей не было - подозреваемый, арестованный… Раз к нам попал - обвиняемый, и точка. Вот оправдают - тогда другое дело.
- И оправдывали?
Ланц широко улыбнулся.
- Бывало. Итак, - посерьезнел он снова, - отвечаю на твой вопрос. Вне зависимости от твоих сомнений или прочих переживаний, надо тебе отдать должное, допрос ты ведешь спокойно, держишься хорошо, и заподозрить тебя в колебаниях нельзя. Школа чувствуется, вполне определенная. Принципы и методики ты изучал пристально и долго, это заметно; сколько раз читал Майнца?
- Не помню.
- Ну, неважно. Так вот, ты держишься даже слишком хорошо; но не это твой недостаток сам по себе.
- А что тогда?
Ланц мгновение то ли собирался с мыслями, то ли попросту подбирал слова, способные разъяснить все младшему, при этом не вытравив из него остатки самоуважения; Курт кивнул:
- Давай, Дитрих, я в своей жизни много приятных слов слышал, и твои оригинальными, убежден, не будут. Что я делаю не так?
- Ты замечаешь за собой, как говоришь и что? На первом деле ты 'потерял свидетелей', сейчас 'потерял арестованного'. Но ты потерял человека, арестованного по обвинению. Это не означает, что я буду сейчас читать тебе проповедь, я не отменяю преподанного тебе наставниками о хладнокровии и сказанного мною минуту назад.
- Тогда я тебя не понимаю.
- Когда ты говоришь с… Бог с тобой… с арестованным, ты метко и почти сразу нащупываешь его слабину, здесь школа действует. Но, абориген, ты его не жалеешь.
Курт растерянно онемел на мгновение, глядя в лицо сослуживцу с ожиданием, и тихо переспросил:
- Кого?
- Господи, ну, не палача же! Хотя, конечно, и ему есть в чем посочувствовать… Густав верно тебя назвал - академист. Академические приемы ты постиг, психологию понял, но этого мало. Вам говорили о том, что надо ставить себя на место допрашиваемого? 'Стать им'? Не могли не говорить. Ты что же - думал, это для красного словца? Это имеет прямое значение. Proximum suum diligere ut se ipsum[112] - ты все еще помнишь это?
- И тут, - недовольно заметил Курт, - я начинаю скатываться к мысли 'quod tibi fieri non vis'[113]… Дальше ты знаешь.
- Не к той мысли тебя покатило. Лучше припомни шахматы - их создатели вообще люди мудрые. Хорошая игра. В нее, знаешь ли, не обязательно играть вдвоем. Не доводилось - с собой самим?.. И как выкручиваешься, когда с обеих сторон доски стоишь ты, стремясь выиграть? Сам себе поддаешься?
Ланц умолк ненадолго, ожидая, пока до него дойдет смысл сказанного; Курт неловко хмыкнул, качнув головой:
- Интересно… Мне что же - жалости не хватает?
- Да, - отозвался тот просто. - Сострадание в тебе есть - потому что положено; и проницательность есть, а жалости - нет. Поэтому ты можешь добиться своего blandiendo ac minando[114], ты можешь увидеть, понять того, с кем говоришь, расколоть, спровоцировать, а вот почувствовать его пока не можешь, потому что не переживаешь вместе с ним его мысли, желания, страхи и надежды. При всех твоих душевных терзаниях, ты довольно холоден по отношению к нему. А жалеть - по-настоящему - ты обязан каждого, будь то наш вчерашний студент или infanticida[115] с сотнями смертей на совести. Вот так-то.
Курт сидел молча еще минуту, пытаясь пересмотреть свой вчерашний разговор с Рицлером заново, примеривая к нему услышанное, исподволь соглашаясь с правотой старшего сослуживца, понимая, что вся его беседа этой ночью была выстроена исключительно на расчетах, но не видя, не понимая, не принимая иной тактики своего поведения.
- И по-твоему, - спросил он, наконец, - что вчера я должен был сказать, если действовать в соответствии с твоими советами?
- Сложно ответить однозначно. Может, где-то помягче голос, где-то подольше молчание или попроще лицо… Или просто в конце вашего разговора прочесть молитву вместе с ним.
- Что?! - проронил он, не сдержав улыбки; Ланц вздохнул.
- Тебе это кажется глупым, верно? А все потому, что ты, говоря с ним, всего лишь говорил, думал, прикидывал, в то время как он жил, дышал, чувствовал. Если бы так же жил вместе с ним - сжился бы с ним - ты поймал бы и верный момент, когда это не покажется натянутым или похожим на отходную, и верные слова, и верный тон. Но это - так, предположение. Могло и этого не хватить; не скажу тебе с уверенностью, я ведь тоже не безукоризнен, попросту кое в чем опытнее. Помнишь, я рассказывал, как в мое окно бросили факел? Как знать, быть может, это была месть родича того, кто не сумел мне доказать, что невиновен, а я его не почувствовал.
- Если каждого так жалеть, не хватит ни души, ни сердца, - уже без улыбки отозвался Курт; тот кивнул:
- Я говорил - нахлебаешься крови, и своей, и чужой. Главное в этом - что потом будет в твоих руках, когда продерешься, наконец, сквозь шипы. Если ты к такому готов - вперед. В заросли. Если нет, то у тебя два выхода: или уйти, или стать посредственным дознавателем, которого не прельстишь делом сложнее того случая с сыном твоей хлебосольной хозяйки. Есть, конечно, и третий - отринуть эмоции вовсе и как следует очерстветь… Что тебе больше нравится?
Курт не ответил, продолжая неподвижно сидеть, как сидел, уставясь в камень под ногами; Ланц вздохнул, поднявшись, и легонько похлопал его по плечу.
- Ничего, абориген. Было б много хуже, если б подобные мысли тебе вовсе не приходили в голову - вот тогда я бы с уверенностью сказал, что из инквизиторов тебя надо гнать взашей… Поднимайся. Зная, куда тебя вскоре потянет, хочу дать еще один дружеский совет: не сваливай все это сегодня на свою девчонку. И не угрызайся в одиночестве, это слабо помогает; лучше приходи к нам - Марта будет рада.
- Спасибо, - отозвался он тихо, по-прежнему глядя в пол, и Ланц потянул его за плечо.
- Поднимайся, пойдем наверх. Займись лучше делом, это гораздо действеннее.
- Меня отстранили; забыл?
Тот фыркнул, рывком вздернув его на ноги и подтолкнув в спину к выходу.
- А я приказа начальства нарушать и не собираюсь - я ж тебя не на допрос беру и не на арест, а так - пообщаться с сослуживцами. Поговорим о жизни, об увлечениях, о любимых книгах… о трактатах всяких. Шагай резвей, tiro[116]; не уламывать же мне тебя.
По коридорам башни Курт шел и вправду быстро, едва удерживаясь от того, чтобы позорнейшим образом перейти на бег - он боялся натолкнуться за очередным поворотом на Керна, услышать снова все то, что было сказано, или просто встретить этот тяжелый, усталый взгляд. Хуже всего было то, что не хватало то ли наглости, то ли глупости возмутиться, обозлиться на взбешенное начальство. Он прекрасно понимал, что тот сейчас чувствует, ожидая, когда сам будет точно так же стоять молча, выслушивая претензии и не имея свидетельств к оправданию, когда в Кельн явится curator res internis[117], расследующий смерть арестованного. Университет тоже предъявит свои требования, тоже станет придираться, призывая дать подробные разъяснения тому, как его слушатель расстался с жизнью не по приговору суда, а, неясным образом, в своей камере. Но отбиться от ректората будет просто, стоит лишь напомнить обвинение при аресте, а вот собственное расследование самой Конгрегации - это уже нешуточно и вызывает серьезные опасения…
Райзе, когда он, наконец, с облегчением почти захлопнул за собой дверь их с Ланцем рабочей комнаты, рылся в разложенных на столе листах, в которых Курт признал свои отчеты.
- Получается бред, - сообщил он вошедшим вместо приветствия, откладывая лист, что держал в руке, в сторону. - В этом просто нет никакого смысла.
- Обнадеживает, - усмехнулся Ланц, садясь напротив, и указал Курту на стул. - Присядь, абориген. Как сказал обвиняемый, терпя status erectus[118] - в ногах правды нет.
- Ерунда, - возразил Густав, снова берясь за очередную страницу отчета, - так сказал палач, накладывая hispanicus caliga[119]. Или это во время четвертования?..
Курт уселся в стороне - за тот самый низенький столик секретаря, где пребывал в свой первый день в Друденхаусе, присутствуя на первом допросе. В обсуждении выводов столь прискорбно оборвавшегося расследования он участия не принимал, сидя молча, подперев подбородок кулаком и глядя в окно. Все эти безрадостные заключения он сделал и передумал сам не один раз.
- Лично я ничего ни о каком трактате не слышал, - докончил Райзе со вздохом. - Я, конечно, не образец любомудрия, однако же кое-что на своем веку прочитал.
- Две брошюрки 'Запретные позы и касания' ты прочел, - буркнул Ланц, потирая лоб и глядя на листы отчета с тоской. - Но я с тобой согласен - труд неизвестный. Малоизвестный, точнее, ибо кое-кто, как видим, о нем таки знал. А я не знаю. Ты не знаешь. И Керн никогда о нем не слышал; а что меня всерьез настораживает - о нем ни слова не слышал и наш абориген, вот что самое отвратительное. - Курт встретил брошенный в его сторону взгляд с неподдельным удивлением, и тот пояснил: - Noli putare me hoc auribus tuis dare[120]; это поклон в сторону вашей академии. Все, что было услышано и прочтено нами - лишь наша заслуга и наши возможности, а следователи твоего поколения воспитываются уже на основе новых знаний, новых сведений. И, как я слышал, среди ваших преподавателей и наставников личности высокого полета, включая даже и кардиналов, а в вашей библиотеке все самое важное и серьезное, что удалось только наскрести за историю существования Конгрегации, отделив, так сказал, зерна от плевел. Поскольку святой Макарий - единственная академия инквизиторов, именно там и собралось все самое ценное. А стало быть, если ты ничего не знаешь об этой книге, это означает, что о ней не слышали даже ваши многознающие наставники…
- Либо попросту курсантам всего не рассказывают, - возразил Курт негромко. - Есть другая библиотека, в которую лично я никогда не входил и вообще не знал ни одного выпускника, кто похвастал бы, что его туда впустили.
- Либо так, - кивнул Ланц. - Посему, я так полагаю, надо подвигнуть Керна послать запрос первым делом в академию - не знают ли тамошние мудрецы об этом таинственном 'Трактате'.
- В Ватиканской библиотеке эта дрянь есть - ставлю собственную голову против голубиного дерьма на нашем чердаке, - вздохнул Райзе, скривившись; ему никто не ответил.
Об отношениях независимой в поведении и своенравной германской Инквизиции с прочим христианским миром и особенно с папским престолом, что римским, что авиньонским, старались вслух не говорить. Начатые реформы, все более смелые, на которые поначалу просто смотрели сквозь пальцы, теперь вызывали нескрываемое неудовольствие обоих наместников Господних; открытого противостояния еще не наметилось, и идеи самовольно созданной 'Конгрегации по делам веры Священной Римской Империи' все более распространялись, однако в пропорции к этому росло и недовольство церковного престола. Отношения Церкви как таковой и Конгрегации сейчас напоминали вежливую вражду двух сестер, вынужденных жить в одном доме, доставшемся им от родителей; причем младшая с истинно немецкой педантичностью, терпением и последовательностью склоняла на свою сторону все больше прислуги, а старшая с истинно итальянской изворотливостью захватывала все больше комнат, в результате чего почти очевидно проступило двусмысленное многовластие…
- Ну, если ни у кого нет идеи, как соорудить подкоп в папское книгохранилище, - продолжил Ланц спустя несколько секунд, - то надо думать, откуда еще рыть сведения.
- Надо посовещаться с Керном.
- Хорошая идея, Густав, только навряд ли он знает более нашего; я с гораздо вящей надеждой смотрю на консультацию у святомакарьевского ректората. Думаю, наш старик в этом со мной согласится.
- А до тех пор просто сидеть и ждать?
- Надо искать третьего, - по-прежнему тихо сказал Курт и вздохнул тягостно и удрученно. - Правда, теперь я не знаю, насколько охотно на наши… ваши вопросы будут отвечать университетские слушатели.
К нему обратились два взгляда, в каждом из которых явственно было видно сомнение, неуверенность и замешательство.
- Академист, слушай, - не особенно твердо возразил Райзе, с явной осторожностью подбирая слова, - а уверен ты вообще, что этот призрак есть? Ведь, если рассудить последовательно, ему нет места в этой задаче; это неизвестное, которое может быть, а может и не существовать вовсе.
- Понимаю. Сейчас мне веры мало, после таких оплошностей…
- Не в том дело, - отмахнулся тот легкомысленно. - Невелика, в конце концов, потеря - ведь был виновен? Был. За сообщничество и подстрекательство, заметь, что самое главное, все одно бы придушили.
- Да, - согласился он тяжело, - возможно; но тогда он не совершил бы смертного греха. По моей вине. И не оказался бы… 'недостоин' - по моей вине - отпевания и поминания в церковных службах. А его, точно отлученного, зароют за пределами освященной земли. По моей вине.
- Чтобы раз и навсегда окончить эти неистовые флагелляции, - хмуро отрезал Райзе, - слушай, что я скажу. Тебе кажется, что ты несешь за это ответственность? Хорошо. Поминай его в молитвах до конца дней своих. Но он был в своем уме, стало быть, за свои действия отвечал и будет теперь отвечать сам. Единственная неприятность в случившемся - это то, что Керн тебе ввернул хороший штырь, да и ему самому теперь вставят по самую макушку… но это ничего, выкрутимся. Все остальное - вздор. А теперь - к делу. Я высказал свои сомнения не из-за последних досадных событий, а лишь потому, что я просто не вижу, куда можно всунуть твоего третьего.
- В этом есть здравое зерно, - мягко добавил Ланц, - подумай.
- Еще вчера вы оба считали иначе.