Но и тут время – каждого выслушай, прикинь тембр, мощность голоса и… умение подать текст.
Про себя я решил, что позже, перед отъездом, непременно займусь на досуге поиском наиболее способных и утащу парочку самых талантливых горлопанов в Кострому, если… доживу до нее.
Впрочем, о плохом в эти часы не думалось. Когда такая нехватка во времени, о пустяках вроде шансов на жизнь и на смерть рассуждать недосуг.
Под конец, скептически посмотрев на вторую грамоту, быстренько спалил ее от греха – теперь точно никто не увидит. А уже перед выходом схватился за голову и ринулся в опочивальню Годунова, где лежал узел с моими вещами, принесенными с подворья, – забыл переодеться в чистое.
На миг в голове мелькнула мысль, что в чистое переодеваются перед смертным боем, но я сердито отогнал ее прочь.
Лезут тут всякие глупости в голову, да и неправильно оно. Мы, слава богу, не в зачуханной Европе и переодеваемся не только перед сражениями, иначе почти вся Русь, особенно в деревнях, ходила бы чумазой от рождения до смерти – когда им воевать.
Вот за такими пустяками и пролетело время.
Когда прибежал посыльный от Зомме и известил, что площадь давно забита битком, а народ пребывает в состоянии волнения, так что надо бы поторопиться, я еле-еле успел все сделать, после чего дал команду на выход, держась подле царевича.
Глава 3
Сжигая мосты
Меня немного знобило, но не от холода – от волнения.
Немудрено.
Все, что мною было сделано до сих пор, – прелюдия, выступление с крыльца подворья Годуновых – репетиция, проведенная черновая работа – подготовка нужных декораций.
Пока спектакль не состоялся – считай, ничего нет.
А вот теперь предстояло открыть занавес перед представлением, за которым последует либо шквал аплодисментов, либо…
Короче говоря, я шел сжигать мосты, которые успел качественно обложить сухим хворостом и полить смолой. О том, чтобы все раскидать и повернуть обратно, вежливо склонившись в угодливом поклоне перед подступающим победителем, не могло быть и речи, но все равно легкая нервная дрожь имелась.
Кстати, если призадуматься, то терял в случае неудачи только я, но никак не семья Годуновых. Их жизнь и без того была мною продлена, хотя и неизвестно насколько, зато моя теперь зависла… над пропастью вместе с их судьбами.
Впрочем, это естественно. Поджигателю – первый кнут, а ведь не кто иной, как князь Мак-Альпин, сейчас и поднесет к старательно приготовленным охапкам горящий факел, чтоб мосты заполыхали, да так, что не остановить.
Такого Дмитрий никогда мне не простит.
Ну и пускай.
"Если не я, то кто, но если я за себя одного, то чего я стою?" – припомнилось мне, и я усмехнулся.
Ого, кажется, потеплело. Во всяком случае, трясти перестало.
Но это меня, а вот царевича… Невооруженным глазом видно, как колотит парня. Плохо. Такое нам ни к чему.
Толпа – она не только похожа на пьяного, но кое в чем еще и на ребенка. Понимания – ноль, знаний – столько же, зато чутье на высшем уровне – любая собака обзавидуется. Для нее учуять страх царевича – делать нечего.
Я зло покосился на спину Шуйского, шаркающего впереди и отделяющего своей сутулой, согбенной спиной меня от Годунова. Ну никак не хотел зловредный старикашка идти третьим – "потерька чести".
Однако и таким моего ученика выпускать на Пожар нельзя.
Ускорив шаг, я поравнялся с боярином и, шепнув на ходу, что надо переговорить с Федором Борисовичем, а потом сразу сдам назад, потому никаких убытков для его отечества не предвидится, нагнал царевича.
– Трясет? – спросил я грубовато, без околичностей, не став ходить вокруг да около, и посоветовал: – Лучше немного отвлекись, подумай о чем-нибудь ином – поможет.
– А… о чем?
– Утро вспомни, – порекомендовал я. – Тогда ты уже был готов погибнуть с саблей в руке. Молодец.
Федор зарделся.
– Но поверь, что умереть с мужеством куда легче, чем жить мужественно. И еще одно. Даю тебе слово, что в ближайшее время хуже, чем несколько часов назад, тебе не будет – некуда. Глядишь, и страх пропадет.
– А я и не боюсь! – обиделся он.
– Ну да, – согласился я. – А спина у тебя дрожит от смеха.
– Она… сама, – попытался оправдаться он.
– Помнится, я уже говорил тебе утром, чем отличается храбрец от труса.
– Я запомнил, – торопливо перебил он.
– Есть еще одно отличие, – внес я дополнение. – В отличие от труса, чего боится храбрец, знает только он сам. Судя по твоей спине, этого не скажешь.
– Я самую малость, – виновато улыбнулся Федор.
– Малость – это ничего, – согласился я. – Страх в малых дозах даже хорош, ибо бодрит. – Но не удержался от язвительного комментария: – Вот только твою малость видно за версту, а это уже плохо. В больших количествах страх вреден – расслабляет и ум, и тело. Потому малость оставь, а остальное выкинь и считай, что это сегодняшний урок практической философии. Понял ли, ученик? – И ободряюще подмигнул.
– Ага, – кивнул он и благодарно улыбнулся.
Вот и чудненько, поскольку время на болтовню тоже лимитировано, ибо мы уже повернули направо, огибая Вознесенский монастырь, и приближаемся к Фроловским воротам, а сзади озабоченно покашливает Шуйский, беспокоясь о возможной потерьке и настойчиво напоминая о моем обещании уступить место.
Я послушно тормознул, сбавляя ход и пропуская вперед боярина.
Стоящий у ворот Зомме был чуточку больше суетлив, чем надо, но оно и понятно – впервой на таких мероприятиях, вот и озабочен, чтоб чего не упустить.
На секунду повеяло холодком – под аркой башни было куда прохладнее, а от кирпичных стен ощутимо веяло сыростью.
Впереди явственно слышался шум голосов. Я покосился на свой ларец, который нес в руках, – мой ярко горящий факел, с которым я приближался к охапкам хвороста под опорами мостов.
Процессия уменьшилась. Незадачливых убийц вместе с Бельским я заранее велел оставить вне поля зрения народа – за кремлевскими стенами. Ни к чему людям глядеть на их отвратные рожи раньше времени.
Как все сложится и, главное, как толпа воспримет эти прелюбопытнейшие новости об изменениях в судьбе Федора, я понятия не имел.
Нет, о его назначении полновластным наместником всех восточных окраин я как-то не беспокоился. Тут расчет был на народное… равнодушие и столичное высокомерие. Какая разница, куда его отправляют и что именно дают. Главное – подальше от Москвы.
Однако в грамотке речь шла не только о наместничестве, но и о том, что Годунов становится престолоблюстителем, призванным поддерживать порядок в столице до появления в ней Дмитрия, а это иное.
Особенно с учетом того, что не далее как несколько дней назад эти же москвичи, которые стояли в ожидании, дружно подписали грамотку, где просили прощения у нового государя, приглашали его на престол и признавали себя его верноподданными.
То есть, по сути, они все предали моего ученика, а теперь он назначается над ними престолоблюстителем.
Страшно. Не начнет ли мстить?
Следовательно, реакция могла быть весьма и весьма негативной, вплоть до того, что толпа может ринуться на Царево место, сминая моих ратников, которые пустят в ход оружие, прольют кровь, и тогда окончательно разъяренный народ…
Нет! Этого даже в мыслях держать нельзя.
"Все будет хорошо, – настойчиво твердил я себе. – Все будет отлично, потому что иначе мои труды прахом, а этого быть не должно – зря я, что ли, старался? Опять же не посмеют они столь грубо пойти против воли своего "красного солнышка", хоть бы оно никогда не всходило".
И вообще, царю-батюшке виднее, кого и куда назначать.
К тому же сам Федор Борисович ни в чем таком вроде впрямую неповинен, даже уступает по своей доброй воле трон для законного наследника, так чего влезать?
Плюс мои пиарщики из спецназа, которые уже должны начать понемногу настраивать народ на сочувствие к несчастному юноше, которого чуть не убили.
Лишь бы сработали аккуратно, чтобы никто не догадался о подставных людишках.
И последнее – сам Федор.
Во-первых, внешность. Симпатичным людям, во всяком случае поначалу, поневоле симпатизируешь.
Во-вторых, образ страдальца и невинного мученика. Лицо гримировать я не стал, да и нечем, но не удержался и пару легких разводов на шее – якобы от удавки – все-таки состряпал.
Но все равно, даже невзирая на такое обилие вспомогательных нюансов, как оно произойдет на самом деле и в какую сторону качнутся люди – бог весть.
В конце концов, как поступит толпа, не знает даже она сама.
Поэтому мне больше ничего не оставалось, как надеяться на лучшее, продолжая лихорадочно просчитывать в уме возможные варианты наихудшего.
Чтобы попусту не рисковать, я распорядился оцепить Царево место аж целой сотней ратников. Больше не имело смысла. Если произойдет самое худшее – все равно сомнут, а дать время для спешной эвакуации Федора может и сотня.
Это в двадцать первом веке к Спасским воротам, которые пока Фроловские, прорваться, может, и не получилось бы – насколько мне помнится, Лобное место от башни размещается куда дальше. Зато тут эта беседка располагалась почти напротив башни – от силы тридцать или сорок метров, не больше, а "по-современному" – от полутора до двух десятков саженей.
Словом, для того, чтобы сделать задний ход, дистанция вполне подходящая.
Две другие сотни образовывали коридор, по которому мы сейчас и следовали, направляясь к этому возвышению. Плюс оставались еще три резервные за Фроловскими воротами, ожидающие моего условного сигнала.
Едва мы вышли на площадь, ступив на деревянный мост, ведущий через ров, отделяющий кремлевские стены от Пожара, толпа оживленно и в то же время радостно загудела.
Ну да, чего ж не порадоваться окончанию муторного ожидания и началу любопытного зрелища, обещающего свежие и интересные новости?
Ход процессии ощутимо замедлился – идущий впереди Федор сбавил шаг. Ладно, тут пока ничего страшного – можно списать на солидность.
Итак, господа артисты, наш выход на сцену, тем более зрители уверены, что представление пройдет на самом высоком уровне – вон, для пущей торжественности даже застелили ступеньки алым сукном.
Я неспешно протянул ларец Федору. Тот сначала неторопливо перекрестился, степенно открыл крышку, извлек грамоту.
Я критически посмотрел на нее – нет, выглядит вполне прилично, почти как новенькая. Невзирая на то что некоторое время лежала сложенная, а потом путешествовала у меня за пазухой, помятостей не наблюдается.
Годунов поднял руку с ней высоко вверх, показывая народу, после чего еще раз перекрестился, благоговейно поцеловал печать – легкую гримасу отвращения на его лице заметил только я – и передал ее бирючу Матвею, которого я отобрал из пяти кандидатов.
– Слушай, люд православный, слово нашего истинного государя…
Текст свитка Матвей уже успел пару раз прочитать заранее, а потому практически не запинался. Да и вообще, присутствовала в голосе и должная торжественность, и надлежащие паузы в речи, словом, мой выбор оказался правильным.
Не исключено, что определенную благотворную роль вдобавок сыграли и обещанные три рубля, изрядно прибавив вдохновения, – обычно им столько не платят.
Я содержание не слушал – и без того достаточно хорошо знал все, что мы с Дмитрием насочиняли. Вместо этого мой взор блуждал по толпе в поисках моих переодетых спецназовцев, но в первую очередь Игнашки.
Так, вот он, стоит в окружении трех угрюмых детин поблизости от помоста в ожидании моего сигнала.
– "…Ибо не желаю пролития крови любезного моему сердцу народа", – донеслось до меня.
"Хорошо читает Матвей, именно так, как нужно – надрывно и в то же время задушевно", – еще раз про себя отметил я и порадовался собственной предусмотрительности.
Как раз эта грамота заготавливалась по стилю совершенно иначе, чем вторая, с которой я торопился и потому на многое вообще не обращал внимания.
Зато первую мы с Дмитрием и составляли из расчета, чтобы это обращение к царевичу можно было в случае необходимости огласить прилюдно.
"Так, а как у нас обстоят дела с казаками? – озаботился я. – Внимательно ли слушают?"
К Басманову я не успевал ни при каком раскладе, да и тяжко вот так, с бухты-барахты пытаться договориться с ним о чем-то.
Потому Зомме по моему поручению съездил к его осаждаемому подворью и, пообещав в залог двух своих ратников, предложил прямо сейчас отправить на Пожар пару человек посмышленнее, которые выслушают только что привезенную от государя грамотку, а уж потом пусть он решает, как быть дальше.
Басманов после некоторых колебаний согласился. Правда, остерегаясь возможной ловушки, в заклад за каждого казака он потребовал по десятку, но после небольшого торга согласился в общей сложности на четверых.
Для того чтобы Петр Федорович поверил, а его посланцы могли все хорошо услышать, им были даже обещаны места прямо возле самого помоста.
Когда обмен состоялся, я сам предупредил их, что вклиниться сейчас в толпу – дело нереальное, поэтому для занятия обещанных мест лучше всего принять участие в нашей процессии как сопровождающим Годунова, идя вслед за четверкой ратников, переодетых в нарядную одежду царских рынд.
Балда Басманов так и не понял, что его люди и нужны-то мне были в первую очередь как раз для этого, ибо казачий эскорт, сопровождающий Федора Борисовича, – лучшее доказательство, что высокие договаривающиеся стороны пришли к мирному согласию.
Я покосился на двух орлов, выделенных боярином, и успокоился. Судя по тому, как старательно шевелятся губы у совсем молодого парня – должен запомнить. Пусть и не слово в слово, но главное – точно.
Да и второй под стать первому – даже рот приоткрыл от внимания.
– "…Посему, коли ты, царевич Федор Борисович, по доброму согласию склонишь предо мною в покорстве выю и признаешь право мое, и власть мою, и волю мою, обязуюсь суда над тобою не чинити, ни в чем злокозненном не попрекати…"
Это тоже моя идея. Дмитрий не хотел вписывать строки о всепрощении, уверяя, что ему и так не в чем попрекать Федора, ведь все указы против него подписаны его отцом, Борисом Федоровичем, но я настоял.
При этом я логично указал, что мне доподлинно известно – ряд указов, хотя в их составлении сын также не принимал участия, подписаны совместно старшим и младшим Годуновыми, и кто знает – возможно, какой-то из них направлен против Дмитрия.
Опять же выказать лишний раз свое великодушие немало стоит, особенно когда оно самому тебе ничего не стоит. Такой вот каламбур.
Теперь этот каламбур на глазах превращался в своеобразную индульгенцию, в том числе и за то, что оставшиеся верными Годуновым стрелецкие полки отбросили войско Дмитрия, когда оно пыталось переправиться через Оку в районе Серпухова, да и за все прочее.
Разумеется, вгонял я все это в текст лишь на самый крайний случай, будучи уверен, что случай этот навряд ли наступит, зато теперь оставалось только радоваться собственной предусмотрительности.
– "…И назову тебя братом своим, наследником престола, оставив за тобой титлу царевича…"
Проблемы были и с этим титулом.
– Не высоко ли ты своего ученичка ставишь? – возмущенно осведомился Дмитрий и… наотрез отказался.
Весь вечер я ломал голову, а на следующий день пояснил Дмитрию, что раз он именует себя императором, следовательно, прочие цари и царевичи – титул на ранг ниже, то есть тем самым он возвышает… себя, а не Федора.
Его же как раз наоборот – принижает.
Разумеется, пришлось привести массу примеров той же Европы. Хорошо, что после участия в выборе женихов в моей памяти осталось кое-что, и я сумел указать на австрийских императоров, в чьем ведении находится куча королевств.
Исходя из этого я сделал непреложный вывод, что пускай не куча, но хоть кто-то из царей должен находиться в подчинении и у Дмитрия, иначе какой из него император.
Только тогда он согласился.
– "…И покамест у меня не народятся сыновья и не достигнут мужеских лет, быти тебе моим престолоблюстителем, и дарую тебе…"
Толпа гудела, как гигантский потревоженный улей, но это был хороший гул, одобрительный. Пчелы принесли богатый взяток, а потому, умиротворенные, радовались жизни, которая так удачно складывается, и жалить пока никого не собирались.
Все правильно.
Слова грамоты не расходились со сказкой о милостивом и добром царе-освободителе, избавителе, поборнике справедливости и прочая, прочая, прочая…
Эвон каков Дмитрий Иванович, решил забыть все старые обиды, хотя и немало пострадал, но зла помнить не желает.
– "…Тако же повелеваем тебе беречи Москву – град мой возлюбленный, покамест я в нее не въеду, подданных моих судити и рядити невозбранно, но по совести и чести…"
"А вон и Барух", – отметил я.
Так бы я его не приметил, но уж очень сильно выделялась его одежда по покрою от соседей – тоже купцов, но явно иной веры.
А кто это там подкрадывается к нему сзади? Не иначе как представитель "сурьезного народца". Ага, умен торговый гость. Там ворам не пролезть – стена из телохранителей – молодых крепких ребят, знающих свое дело. Погоди-погоди…
Я прищурился, старательно всматриваясь в фигуры, показавшиеся знакомыми.
Ну точно – Оскорд. Этого бугая даже издали ни с кем не спутаешь. Второго не признал – далековато, но скорее всего и он тоже из охраны казино "Золотое колесо", поскольку оживленно общается с приземистым человеком, стоящим между ними, который не кто иной, как крупье Емеля.
Совсем прекрасно.
На миг остро захотелось подать Емеле какой-нибудь знак – мол, вижу тебя. Эдакое детское желание – сидя на карусельной лошадке, помахать рукой стоящим за ограждением родителям, мимо которых проезжаешь. Но я тут же одернул себя, а чуть погодя вообще пришел к выводу, что встречаться с парнем прилюдно не стоит.
Ни к чему, чтоб какой-нибудь ушлый польский купец или, того хуже, секретный лазутчик заметил загадочное общение князя Мак-Альпина с неким крупье из игорного дома в Кракове.
Пусть все по-прежнему хранится в тайне – понадобится мне еще и это заведение, и связи, которые они наработали, и… польские злотые, которыми любят швыряться чванливые ясновельможные паны.
– "…Встречати же тебе меня близ Кремля хлебом и солью, яко и надлежит названому брату моему. С тобою же быти всему знатному люду…" – грохотал, разливаясь по замершему Пожару, голос глашатая.
Хорошо, что мне удалось исключить упоминания конкретных имен и фамилий встречающих. А ведь хотел Дмитрий влепить туда патриарха и некоторых бояр из числа самых именитых, очень хотел, но я отговорил, убедив, что жизнь непредсказуема и упомянутый человек может в одночасье скоропостижно скончаться.
– Тот же Мстиславский, к примеру. Ты его впишешь, а он, может статься, уже умер от полученных ран. Получится двусмысленно – государь призывает на встречу мертвецов.
– Неужто люди не поймут? – возразил он.
– Поймут, – согласился я. – На Руси люди вообще понятливые. Но неприятный осадок все равно останется. Да и зачем, если без того все понятно, а лишние подробности, поверь, только утомляют.
– Тогда давай уберем и перечень того, что я жалую царевичу, – сразу предложил он.