– Э нет. Перечень изложен для вящего соблазна, а в соблазне лишнего никогда не бывает, – пояснил я. – К тому же благодаря ему ты сможешь всем показать широту своей души и истинно царскую щедрость.
…Бирюч закончил как-то неожиданно и резко, словно осекся или поперхнулся словом. Ну да, думал зачитать на обороте дату и место написания, чем обычно заканчивается любой указ, но их не было.
И вновь моя работа. Убедил я Дмитрия, что она ни к чему, а то мало ли. Вдруг я проскитаюсь целых две, а то и три недели. Получится, что она несколько устарела.
Сегодня поначалу я хотел было попробовать вставить несколько строк, но потом отказался от этой мысли – рискованно. И чернила могут не совпасть по цвету, и подделку почерка вычислить раз плюнуть – пусть будет как будет.
Но долго длиться паузе я не позволил, дабы никто не успел заподозрить неладное. Сразу сделал шаг вперед и рявкнул что есть мочи, провозглашая славу великому государю Дмитрию Иоанновичу.
Спецназовцы не подвели, дружно подхватив мой крик и принявшись кидать в воздух шапки. Их заразительному примеру тут же последовали стоящие рядом с ними, и пошло-поехало.
Я немного выждал, подмечая момент, когда люди начнут утихать, и повернулся к царевичу, молчаливо призывая его приступить к тяжкому, но, увы, необходимому.
Федор хмуро посмотрел на меня, но перечить было не время, и он, кусая губы, повернулся к трем стоящим за нами ратникам в нарядной одежде царских рынд, каждый из которых держал на небольшой бархатной подушечке одну из царских регалий.
– Ныне передаю знаки государя на хранение в Казенную палату и пред всем людом московским клянусь во избежание кровопролития смиренно приять их в длани свои токмо для того, чтоб вручить Дмитрию Иоанновичу, – произнес он слегка подрагивающим от волнения голосом.
Понимаю.
Отрекаться от царской короны, как бы она там ни называлась, тяжко.
Я перевел дыхание, набрал в грудь побольше воздуха и рявкнул второй раз. Теперь мною была провозглашена слава разуму и доброте Федора Борисовича, который, радея о своих подданных, не возжелал ненужного кровопролития и потому ныне вместе со всем московским людом…
Если бы не мои ратники, вторичная "Слава!" прозвучала бы куда слабее, но ребята старались от души, так что хоть получилось и тише, однако само по себе достаточно внушительно.
Теперь пауза была куда короче – хлипкий энтузиазм грозил стремительно сойти на нет, – и я сразу завел речь о злокозненных и жестокосердных боярах.
Дескать, милости государя и желание покончить дело миром пришлись им столь не по нраву, что они решили убить царевича, и не только его одного. Ныне утром они явились с царской грамоткой на подворье Годуновых, умышляя тайно умертвить Федора Борисовича, его мать Марию Григорьевну и его сестру – лебедь белую, отроковицу, коя ликом подобна ангелу небесному, Ксению Борисовну.
– Всех их, чья вина лишь в том, что они чрез меры доверяли своим худым советчикам, творившим от их имени зло, подлые бояре, уподобясь ночным татям, порешили извести! – с надрывом выкрикнул я и даже сорвал со своей головы от избытка чувств шапку, прижимая ее к груди.
И снова гул, но на сей раз взволнованный – пчелам явно не понравилось.
Правда, пока слабый.
Пришлось сгустить краски, на ходу сымпровизировав, что они хотели учинить далее.
Голицын, Рубец-Мосальский и уж тем более Бельский были бы крайне удивлены, узнав, что затем в их планы входило коварное убийство государя и учинение новой Смуты с целью установить на Руси свою собственную, боярскую власть.
Меж тем ратники у Фроловских ворот, приметившие мой условный сигнал – сорванную с головы шапку, уже вели цепочку связанных бояр на всеобщее обозрение.
В их числе был и Богдан Бельский.
Да, он не принимал непосредственного участия в убийстве, не давил, не душил и даже не командовал. Тем не менее свой смертный приговор он подписал даже раньше остальных.
Именно Бельский несколькими днями ранее стал инициатором глумления над телом покойного Бориса Федоровича, выдвинув предложение извлечь останки царя из Архангельского собора, ибо среди истинных государей ему лежать невместно.
Более того, он же предложил и новое место – кладбище Варсонофьевского монастыря. Кладбище, предназначенное для странников, нищих, бездомных и прочей рвани.
Это царя-то! Да еще какого царя!
Я, конечно, не историк, но и беглого взгляда на его деяния достаточно, чтобы понять – после Ивана III в стране равных ему по уму на престоле не бывало, да и не будет. Впрочем, это исключительно моя точка зрения, поэтому спорить ни с кем не собираюсь.
А его к нищим?!
Возможно, со стороны Бельского это было отмщением, ведь пятью годами ранее царь приговорил его к унизительной казни – публичному выщипыванию бороды. Учитывая здешнее трепетное отношение к ней, я представляю, какую обиду царь ему нанес.
Думаю, что именно с того самого дня, когда у него прилюдно, волосок за волоском, прядь за прядью с немецким педантизмом придворные медики Бориса Федоровича ликвидировали его гордость, боярин только и мечтал о мести.
Но покойникам не мстят.
Коль тонка кишка отомстить живому, так чего уж теперь – утрись и забудь. Проехали, дядя.
Но нет, придумал Бельский, как достать Годунова и на том свете.
Да мало того, вдобавок, как мне рассказали, сама процедура перезахоронения тоже проходила отвратительно. Было решено, и вновь по инициативе Богдана Яковлевича, что коль покойный обманом прокрался на трон, а теперь, получается, и в Архангельский собор, то не следует его выносить обычным порядком, через врата…
Одним словом, была проделана дыра, через которую его извлекли.
Услышав это, я вначале не поверил, но чуть погодя не поленился и сам сходил уточнить и посмотреть, как оно и что, благо что недалеко. И убедился воочию – действительно, все так и есть.
А над покойниками не глумятся.
Это уже второе оскорбление, за которое ему тоже придется расплатиться. У нас не "цивилизованная" Европа, потому дважды не казнят, но, учитывая место для захоронения, которое я определил заранее, за него Бельский все равно ответит особо, поскольку его не просто закопают на том же самом кладбище Варсонофьевского монастыря, но и в той же самой могиле.
Разумеется, тело Бориса Федоровича предварительно будет из нее извлечено и со всеми полагающимися почестями заново погребено в Архангельском соборе.
Справедливость должна быть восстановлена.
И ко мне в этом случае как раз не подкопаешься даже с формальной точки зрения – ведь Бельский умрет насильственной смертью, так что там ему самое место, равно как Голицыну, Рубцу-Мосальскому и дьяку Сутупову, уныло замыкавшему процессию обреченных.
Осужденные мною к смерти шли молча, только рожа Голицына багровела все сильнее, но и он помалкивал, очевидно готовясь к оправдательной речи и считая ниже своего достоинства выкрикивать что-то там на ходу.
Я так и предполагал.
Вот только времени у них для ответного слова не будет. Да и зачем, коль приговор я уже вынес и осталось только привести его в исполнение.
Свою речь я постарался растянуть до их прихода, что было нетрудно, ибо в моем распоряжении имелись их покаянные грамотки, откуда я процитировал пару-тройку фраз.
Народ меж тем гудел все более угрожающе.
Едва их довели до нашей "беседки", как я махнул сопровождающим их ратникам, и они послушно расступились. Теперь между четверкой связанных и толпой препятствий не имелось вовсе.
Я же громогласно объявил:
– Федору Борисовичу ныне хоть и доверено государем вершить суд, но, коль речь идет о нем самом, он доверяет его тебе, народ московский! – И, вспомнив известный, хоть и старенький кинофильм про Александра Невского, величественно указал на обвиняемых рукой: – Верши божий суд, люд православный.
Первым понял, что сейчас будет, вновь Сутупов. Он тоненько взвизгнул и отпрянул от угрожающе надвинувшейся толпы, но больше шага назад сделать не вышло – дальше стена из моих ратников.
– На дитев дланями погаными замахнулись! – ревела толпа.
– Бей сучьих детей!
– Мне дайте, мне! – Но это уже чуть погодя, когда остервенелые люди сомкнулись над мгновенно поваленной на землю, втоптанной в нее, раздавленной четверкой.
Пример всем прочим подали, не подвели, Игнашка и те, что стояли рядом с ним.
Вовремя, кстати, подали, поскольку Голицын открыл было рот, так как по неписаным правилам после моей речи должно последовать слово обвиняемого.
Вот только эти правила сегодня были отменены, причем не мною, а им самим – еще утром.
Что бы он сказал и сумел ли остановить своим словом людей – не знаю. Все возможно, тем более что Голицын далеко не дурак и говорить умеет.
Во всяком случае, как мне помнится, Борис Федорович пару раз в беседах со мной одобрительно упомянул, что Василий Васильевич – известный краснобай. К тому же народ на Руси и впрямь отходчив, и иногда хватает покаянного слова злодея, чтобы он тут же умилился и… простил, поэтому я предпочел обойтись без излишнего риска.
Этих прощать нельзя.
Кровь Дугласа, который неизвестно выживет ли, требовала отмщения. О том же взывала душа усопшего царя, посмертно униженного и оскорбленного.
Так что вы, господа хорошие, являетесь артистами-статистами с совсем маленькой ролькой, слова в которой моим сценарием не предусмотрены, и отсебятину нам тут пороть не надо.
Дурной пример оказался заразительным, и сейчас там внизу возились над телами не менее двух десятков мужиков, да еще добрая сотня порывались тоже просунуть руку или ногу, хоть как-то приняв участие.
И тут мой расчет оказался правильным.
Главное – начало, которое требовалось ускорить, а потом пойдет само, ибо народ подспудно жаждал хоть таким образом частично искупить вину перед Федором за свое недавнее предательство.
А уж когда искупление столь легко и просто – тут сам бог велел поучаствовать.
"Все! – понял я, хладнокровно наблюдая это избиение. – Факел поднесен, мосты полностью объяты пламенем, и на ту сторону уже не перейти. Там, на самой середине, корчатся в огне крохотные фигурки трех бояр и дьяка, и любая попытка перебежать обречена – обязательно споткнешься об их тела".
Жаль только, что на этой стороне кроме меня только Годуновы и… Стража Верных, а на той – вся Русь, которая еще не скоро поймет, что к чему. Значит, надо наводить новые мосты, причем начать уже сегодня, сейчас.
Кстати, творящееся внизу избиение не только справедливое возмездие, но и первый шаг к привлечению москвичей на нашу сторону.
Это сейчас никому невдомек, но уже завтра кое-кто из них поймет, что сегодня они не просто расправлялись с убийцами, но действовали заодно с… Годуновыми, которых совсем недавно проклинали на чем свет стоит.
А я поймал себя на мысли, что после Шерефетдинова уже не ощущаю особых эмоций, равнодушно и даже с легким злорадством взирая на творящееся внизу, в каких-то трех метрах от меня. А ведь там происходит убийство…
Впрочем, этого следовало ожидать. Эмоций не было уже тогда, когда я убивал Молчанова, отсутствовали они и во время смерти стрельцов, погибавших от моей руки, так с чего бы им появиться теперь?
Правда, тогда у меня в крови бушевал азарт игры со смертью, а сейчас он сменился неким чувством холодного удовлетворения – своего рода новая стадия.
Это для других там, внизу, возле нашего помоста, была грязная куча-мала, а для меня – месть за Дугласа. Если шотландец, невзирая на все врачебное искусство моей травницы, не выкарабкается – значит, погребальный костер, ибо лучше и короче, чем бог-отец, не скажешь: око за око, кровь за кровь, смерть за смерть.
Если же Квентин выживет…
Что ж, в конце концов, у тех, кому сейчас с маху крушат ребра, вышибают зубы и ломают кости, тоже имеется шанс уцелеть. А что он весьма малый, так и у Дугласа он был не больше, так что и тут получается справедливо.
Очередной прохвост не вышел в дамки,
И значит, жизнь в свои вернулась рамки,
И значит, в мире есть и стыд, и честь,
И справедливость тоже в мире есть!..
Выждав несколько минут, я повернулся к царевичу и негромко произнес:
– Теперь твой выход. – И предупредил, напоминая: – Только постарайся слово в слово, как мы с тобой и обговаривали.
Федор выступил вперед и отдал приказ остановить побоище. Повинуясь ему, ратники принялись оттаскивать народ от жертв.
Получалось у них это медленно, поскольку действовали они весьма деликатно, то бишь неспешно и вяло, согласно полученным инструкциям.
Не дожидаясь, пока уберут последнего из избивающих, который разъярился настолько, что пришлось оттаскивать его от неподвижного тела Бельского втроем, Годунов с упреком произнес:
– Не чаял я, что люд московский столь скор на расправу.
Эта запланированная мною фраза предназначалась для обеления. Федор должен был выйти из этой игры без правил чистеньким.
Народ вновь загудел, но смущенно, а царевич принялся пояснять, что в любом случае надлежало поначалу хотя бы выслушать их, а уж потом выносить приговор.
– Одначе за то, что вступились за меня, столь люто поступив с головниками оными, благодарствую, православные!
Это тоже не экспромт.
Вообще, вся схема выступления была полностью разработана заранее – вначале очиститься самому, затем сказать спасибо, чтоб народ не разочаровался в своей напрасной "работе", ну а затем можно и приступать к сопливому гуманизму, пока еще не разобрались – жив ли хоть кто-то из валявшихся на земле.
– Потщусь и я быти столь же добрым и справедливым, яко наш государь, а посему повелеваю снести тела на подворье Голицына, где и передати боярину Петру Федоровичу Басманову. А тако же повелеваю немедля послать в палаты за лекарями, дабы они приложили свои труды к их излечению, чтоб оные злодеи смогли предстать пред судом пресветлого императора и самодержца российского Дмитрия Иоанновича.
Молодец, царевич.
И впрямь произнес все практически слово в слово, как я и инструктировал, даже с новым титулом Дмитрия.
Пусть народ на досуге поломает голову и над этим тоже – вроде государь, а вроде и не царь. А кто? Что за ампиратор такой? Мало ведь кто знает, что он на самом деле куда круче.
Поначалу Федор не хотел всего этого произносить. Ни про лекарей, ни про Дмитрия, особенно про императора.
Но я был неумолим, и тут сумев все растолковать. Мол, пусть народ привыкает к этому титулу загодя, поскольку носить его вслед за Дмитрием самому Годунову, как официальному наследнику.
– Наследник до первого сына, – горько усмехнулся Федор.
– А кто тебе сказал, что он будет? – осведомился я. – Сомневаюсь, что он вообще успеет зачать хоть одного ребенка.
Рискованно, конечно, давать такие опрометчивые обещания, ибо как оно теперь все сложится – поди пойми.
Маленький потомок древних динозавров, выпущенный мною на волю, на глазах превращался из крохотной стрекозы в здоровенного зубастого птеродактиля, и предсказывать будущее теперь нечего было и пытаться.
Однако в том, что Дмитрию не усидеть на царском престоле, я был уверен. Парень слишком нагло себя вел, чтобы ему позволили это.
Главное, чтобы до этого дня дожил сам Федор.
– …А суд свой обещаю вам вершити, яко заповедано государем, по божией правде и по совести, – донесся до меня голос царевича.
Я наперед знал все, что он должен произнести дальше, но слушал внимательно, контролируя, чтобы Годунов не увлекся и не напорол лишнего.
Ага, кажется, пора. Шаг вперед, и легкий незаметный тычок пальцем в ягодицу – закругляйся, парень.
Закончилось все именно так, как и намечалось.
Когда я выдал последнюю фразу-здравицу, прославляющую мудрость государя, даровавшего Москве и Руси такого же доброго и справедливого престолоблюстителя, как и сам Дмитрий, народ, обрадованный, что можно отвлечься на более приятное, вновь принялся горланить "Славься!" и метать в воздух шапчонки…
Уходил я довольный и только сейчас почувствовал, как смертельно устал от всех этих передряг…
Оставалось лишь с легкой завистью поглядеть на вышагивающего чуть впереди – субординация – Федора, которому предстояло откушать и предаться традиционной послеобеденной сиесте, то бишь лечь баиньки.
Мне же…
Ой, мамочки, сколько еще впереди несделанного!
Один Басманов чего стоит…
Глава 4
Этот длинный-предлинный день…
Но вначале все-таки первым делом надо узнать, как обстоят дела с Квентином, а потому до хором Годунова я продолжал сопровождать Федора.
Правда, там я особо не мешкал.
Узнав от Марьи Петровны, что у Дугласа все по-прежнему, то есть ни туда ни сюда, Архипушку перевезли на Никитскую, но за его жизнь можно не опасаться, а священник и вовсе сегодня к вечеру поднимется на ноги – рана вовсе не опасная, я засобирался к Басманову, но тут с женской половины терема спустился Федор.
У него новости были совсем хорошие.
Оказывается, Марии Григорьевне полегчало настолько, что она не просто встала с постели, но и… отправилась в царские палаты. Наверное, чтобы забрать какие-то вещи.
Разумеется, Ксения Борисовна уехала вместе с матерью, так что трапезничать придется одному, и… приглашающий взгляд.
Пришлось ненадолго задержаться, чтобы составить ему компанию за столом.
Еда была вкусной, жирный желтый балычок и черная икорка вообще таяли во рту, но аппетит отсутствовал напрочь. Жевал лишь по инерции – слишком мешали мысли о делах, которые предстояло провернуть сегодня.
Впрочем, Федор тоже не особо налегал на поданные яства. Скорее всего, в его глазах продолжала стоять картина недавнего побоища близ Царева места.
Да и помещение, где мы обедали, тоже навевало не совсем приятные воспоминания – уж слишком свежи в памяти недавние события. Конечно, убрали, помыли, да и окурить не забыли – чувствовался приятный запах каких-то восточных благовоний, но тем не менее…
Словом, не прошло и десяти минут, как мы с ним дружно перестали работать ложками и встали из-за стола.
Годунов напоследок предложил своих царских лекарей для шотландца – мол, раз уж его матушке настолько полегчало, можно смело высвободить одного или двух, но я отказался. От добра добра не ищут, и менять мою травницу на его медиков не имело смысла. На мой взгляд, она была куда лучшим врачом, поэтому я и привлек ее к лечению шотландца.
Вот царицу, как куда менее значимого для меня человека, пусть выхаживают дипломированные европейцы, а Петровна будет продолжать заниматься здоровьем самого главного.
– Отдохни… немного, первый воевода, – посоветовал я перед уходом. – Сегодня ты мне еще понадобишься, причем свежим.