Наконец воцарилась тишина. Голова и тело Пиба, правда, по-прежнему гудели. Ему все казалось, что какая-то муха без конца садится на висок и на щеку, пока, наконец, он не обнаружил, что там течет кровь. Боли он совсем не чувствовал, только эту оглушительную вибрацию, эту толстую веревку, натянутую от головы к самым концам рук и ног. А между ног все время ощущалась липкая влага. Он описался! Вот будет позор, когда эта гадючка Мари-Анн заметит, а уж она-то наверняка заметит! Чей-то крик пронзил опустошенную ночь – взвизгнул ребенок, а потом взвыла женщина. Руки Пиба крепко сжимали унитаз, пальцы и лоб упирались в треснувшую эмаль. Неподалеку слышалось какое-то журчание – то ли кран не закрыли как следует, то ли текло из трубы.
Он вяло попытался пошевелиться, тело его не послушалось. Он окаменел, припаялся к унитазу. Вот уж повеселятся родители и Мари-Анн, если найдут его в таком виде. Но ему никак не встать, даже не пошевелить пальцами – от взрыва его нервную систему как парализовало. Теплый ветерок ласкал его лицо, смягчал боль от ожогов на веках, в ноздрях.
Наконец он смог перевести взгляд. Металлические брусья переплетались, цеплялись друг за друга, защищая и укрывая его. Это походило на гигантское микадо. Какие-то странные силуэты виднелись под завитками пыли, изрезанными снарядами: вон – кастрюля, вон – жестяная коробка, вон – куски черепицы, вон распоротый мешок риса, противогаз… А вот, совсем рядом, почти у самой его головы, – голова Мари-Анн.
2
Они жили в одной из тех западных деревень, которые во всем мире слывут типичными, уютными и мирными, хотя в них дождь льет девять дней из десяти. Они подумали, что, если уедут из большого города, от целой череды проблем – еженедельных бомбежек, химического и ядерного загрязнения среды, каждодневных перебоев воды, газа и электричества, нехватки продовольствия, повсеместного роста доносительства и преступности, все более и более жестоких репрессий, – условия их жизни станут лучше.
Они оказались правы, по крайней мере вначале.
Они подремонтировали старую хибару, стоявшую посреди участка в пять тысяч квадратных метров на выезде из города. Они выбрали ее, несмотря на то, что фруктовый сад выродился, а колодец высох, зато высокая каменная стена, увитая хмелем, скрывала их от чужих глаз и вселяла уверенность. Они завели огород, нескольких овец, курятник и крольчатник. Таким образом они в основном обеспечивали себя свежими продуктами – яйцами, мясом, овощами. Остальное – хлеб, молоко, масло, сахар, соль – закупали в местном магазинчике, отмеченном местным колоритом в виде усатой кассирши, прыщавого директора и вызывающего пренебрежения к любому проявлению гигиены.
Он потерял место фрезеровщика после того, как был разрушен военный завод, на котором он работал; она моментально уволилась с временной должности помощника по воспитательной работе, когда однажды вечером директриса предупредила ее, что родители некоторых из учеников грозятся написать на нее донос в канцелярию легиона. Неожиданное наследство (а "ожиданным" оно бывает лишь при наличии судебного процесса), деньги, вырученные от продажи квартиры, и кое-какие сбережения, возможно, позволят им продержаться десяток лет без доходов в ожидании лучших дней. Они сменили более дорогостоящую из двух машин на обшарпанную колымагу и записали троих детей – двух мальчиков и одну девочку – в деревенскую школу.
Поначалу их хорошо приняли. Деревенские ничего не имели против городских семей, переселявшихся в дома, брошенные их собственными детьми. Новые жители замедлили агонию деревни, опустошенной в результате глобализации начала XXI века, того проклятого десятилетия, когда продовольственные фирмы нарушили все связи в сельском хозяйстве Восточной Европы и Азии. Их политика вызвала обвал рынка валюты, и западная деревня практически вымерла. Защищая пядь за пядью границы Румынии и Польши, легионы архангела Михаила защищали в том числе и последние амбары с зерном в Европе. Помощь американцев прекратилась десять лет назад: США пережили такие неприятности со всеми их ГМП, что теперь думали лишь о том, как оживить внутренний рынок; к тому же, в них вновь проснулись старые изоляционистские амбиции, и они относились с полным безразличием ко всему остальному миру, по крайней мере на официальном уровне. Во всяком случае, систематическое разрушение аэропортов перерезало воздушные пути, а распространение ядерных подлодок стран Джихада в атлантических и средиземных глубинах полностью блокировало морскую торговлю. Осажденная Европа отныне могла рассчитывать лишь на свои силы, чтобы прокормить триста миллионов населявших ее душ.
Первые подозрения на их счет начали высказываться через год после их приезда в деревню. Неявным образом, в местном магазинчике. Она прошла мимо кучки строго одетых женщин – каждая потеряла на войне сына, племянника или брата. Женщины встали неподвижно, как надгробные статуи, у мясного отдела. Кое-кого сроду не увидишь в церкви. Это что же, они и в Бога не верят? Прямо к ней никто не обратился, но женщины говорили достаточно громко, чтобы она могла их услышать. А может, они и не крещеные даже? Она сдержалась и не ответила, что они действительно уже давно не придерживаются религии родителей, что она не крещена, но что это не мешает ей тем не менее верить в Бога, только не христианского, не еврейского и не мусульманского. Их Бог – струящийся повсюду свет, нескончаемый "большой взрыв", и этот свет предназначен для всех людей без исключения. Только рассказывать об этом в царстве архангела Михаила никто не имел права. Легионы Пророка, зародившись в Восточной Европе, а точнее, в Румынии, и вобравшие в себя христианскую молодежь остальных стран Единой Европы, менее чем за десять лет сумели укоренить знамена с тисненным на них двойным "П" (Право и Пика) на всей территории Запада. У всех правительств не было иного выхода, как капитулировать перед этой мощной армией в миллион фанатиков с двадцатью танковыми дивизиями и пятьюстами боевыми самолетами, за которые было сполна заплачено европейским, китайским или американским компаниям. Поддерживаемые населением, легионеры арестовали и расстреляли тех немногих избранных и интеллигентов, которые восстали против нарушения принципов демократии и конституционных прав человека. Румыны, чехи, украинцы, белорусы, прибалты, молдаване, австрийцы, немцы, бельгийцы, голландцы, испанцы, итальянцы, скандинавы, французы – все они, с вызывающим неведеньем семнадцатилетних, потрясали одной рукой Библией, а другой – автоматом. Один недружелюбный взгляд, одно неправильно истолкованное слово – и они выпускали смертельную очередь с таким же равнодушием, с каким сплевывали на пол или давили муху.
Она рассказала мужу об инциденте в магазинчике. Он покивал головой и заметил, что в глубине души деревенские люди не плохие, просто они грубоватые, как и большинство людей, выросших не в городе, а потом он ее поцеловал, в них вспыхнуло желание, и они занялись любовью прямо в сарае, среди гор стружек и опилок, боясь, что в любую минуту их могут обнаружить резвившиеся в саду дети.
Следующее столкновение произошло примерно два месяца спустя. Оно было более решительным. У дверей булочной одна пожилая пара окликнула ее и поинтересовалась, откуда у нее темные курчавые волосы, черные глаза и смуглая кожа. Она ответила с заискивающей улыбкой, что родом из Средиземноморья, не уточняя, на каком именно берегу жила ее семья. И тут же убежала, до смерти испугавшись их пристального взгляда и хищного оскала.
На следующий день дети вернулись из школы в слезах, в порванной одежде, с распухшими лицами, на руках и ногах – сплошные синяки. Они рассказали, что около заросших кустами ежевики развалин, которые местные упорно называют замком, на них напала сидевшая в засаде ватага ребят. Они били их кулаками, палками, камнями, среди них были даже их бывшие друзья и двадцатилетние парни и девчонки. Их обзывали выродками, орали, что они будут вечно жариться в аду, как сардельки, угрожали обрезать яйца мальчикам и изнасиловать девочку, они достали ножи, самые настоящие, и попробовали сорвать с них одежду.
"Мы стали бросать в них камни, сумели вырваться и понеслись со всех ног домой…"
Сжав челюсти и помрачнев, отец решительно заявил, что дети больше не вернутся в школу, что их мать, работавшая раньше в школе, сможет обучить их основным предметам и что лучше исчезнуть из поля зрения деревенских, пока все не успокоится. Дрожащим от гнева голосом мать возразила, что они не станут прятаться в норе, как крысы, из-за горстки хулиганов, что им придется выйти из норы, хотя бы за покупками, что они не должны подчиняться этим низким типам и опускать руки.
– Это война, – прошептал отец ласково. – Война, понимаешь?
Нет, нет, тысячу раз нет. Она не понимает, почему обижают ее детей, почему какая-то горстка неотесанных и глупых провинциалов может навязывать свои законы в деревне, где живут две тысячи жителей.
– Неотесанны и глупы не только эти подростки. Таков закон, такова вся страна, – сказал он, не повышая голоса. – Все они страдают и ищут козла отпущения.
– Лучше бы мы остались в городе.
– И дожидались, пока за тобой придут подручные легионеров?
Она отвернулась и ушла в помещение для стирки, чтобы никто не увидел ее слез. А через некоторое время вернулась с покрасневшими глазами, через силу улыбаясь, прекрасная и сильная в своем смятении. Промыв ссадины и ранки детям, она протянула им бутерброды с маслом, положив сверху по четыре дольки черного шоколада вместо полагающихся двух. Попросив детей перекусить в саду, она села напротив мужа.
– С какой-нибудь другой женщиной ты бы жил спокойно.
Потрясенный глубокой печалью в ее голосе и взгляде, он взял ее за руки и с силой сжал их.
– Ты истинный француз, истинный европеец, европеец до мозга костей, – продолжала она. Потом шумно вздохнула, но все же не удержалась от слез. – А меня зовут не Мария, не Марта, не Магдалина, а Зина, и я – жалкая дочь эмигрантов, исламский сорняк, враг христиан.
– Я такой же христианин, как ты – мусульманка. Ты моя жена, а я твой муж, и точка.
Она кивнула головой в сторону двери, и ее лицо закрыла густая волна непокорных волос.
– Объясни это им!
– Когда придет время, объясню, как считаю нужным.
Непривычная решимость и даже строгость, сквозившая в его взгляде и в голосе, удивили ее и встревожили. Он дал ей понять, что раз уж на них была накинута роковая петля, раз не было никакой возможности избежать удара судьбы, он – на свой лад – переходит к сопротивлению и объявляет свою войну.
В последующие дни они закупили целые мешки муки и жили совершенно автономно: он выходил лишь, чтобы съездить на машине, преимущественно ранним утром, в бакалейную лавку соседнего городка, в десяти километрах от их деревни. Пока он хлопотал, ремонтируя и укрепляя дом, стремясь сделать его и понадежнее, и поудобнее, она занималась по основным предметам с детьми, которые теперь должны были выпекать хлеб и ухаживать за огородом.
Эта политика исчезновения с горизонта не принесла желаемых плодов. Наоборот. Жители деревни, у которых руки чесались проучить врагов, обрушивали на них потоки ругательств вперемежку с потоками помоев и грудами камней, летевшими в их двор. Перед их калиткой вываливали кучи навоза, в колодец бросали дохлых кошек и крыс. Наконец, в одно дождливое июньское утро явились охотники, вооружившиеся старыми двустволками и пистолетами-пулеметами, а самые расторопные – винтовками. Шквал пуль и дроби обрушился на их дом, стекла и черепица разлетелись на мелкие куски, штукатурка с фасада превратилась в охристую пыль, а деревянные ставни треснули, как сухая кора. Окопавшись за забором, затянув ремни на костюмах цвета хаки, нацепив на голову помятые и ржавые каски, деревенские, лишенные возможности сражаться на Восточном фронте, начали бой с внутренним врагом.
Он отвел перепуганных детей и жену в подвал, к началу подземного хода, который, если верить старинной карте, найденной на чердаке, вел к развалинам "замка". Она умоляла его пойти с ними, но он ласково и твердо ответил, что догонит их после того, как отвлечет на себя внимание осаждающих и заметет следы бегства.
– Ты уверен, что по этому туннелю можно пройти?
– Я обследовал его почти до самого конца.
– А ты? Ну… если ты не сможешь нас догнать?
– Как только выйдете к развалинам замка, пойдешь по старой туристской дороге, доберешься до вокзала, сядешь на первый же поезд и увезешь детей подальше отсюда, куда-нибудь в Испанию.
Он протянул ей потертый кожаный чехол, набитый до отказа. Она узнала бумажник, который он подарил ей на первую годовщину свадьбы. Она схватила его и сунула во внутренний карман плаща, даже не посмотрев, что в нем. Видимо, он все предусмотрел – деньги на билеты, фальшивые паспорта, не забыл, наверно, и их талисман – мгновенную фотографию, на которой неизвестный фотограф-доброжелатель запечатлел навеки момент их встречи. Краски их чувств, в отличие от фотографии, со временем не выцвели. Они обнялись без слов, с таким отчаяньем, что она, казалось, истает в его объятиях, но когда вновь раздались выстрелы, она резко развернулась и подтолкнула детей к подземному ходу. Свет фонаря и звук шагов растворились в темноте.
Он устроился у входа в дом: сел в кресло-качалку и положил на колени автомат – израильский галил, купленный у подпольного торговца оружием. Затем рассовал магазины по многочисленным карманам изношенного до дыр репортерского жилета. Он не чувствовал ненависти к нападавшим. Однако при том, что ему никогда раньше не приходилось убивать людей, сейчас он был готов, ни секунды не колеблясь, пустить в них пулю. Такова плата за то, чтобы дать своему семейству некоторый шанс остаться в живых. Конечно, им надо было бы давно переехать в Испанию, Италию или Грецию – в одну из тех южных стран, где смуглая кожа легко сочетается с христианской верой, где внешность Зины и детей не привлекала бы внимания. Они бежали из зачумленного города, чтобы попасть в холерную деревню. Им казалось, что они приняли разумное решение, но оно на поверку оказалось катастрофическим. Вера в благородство человека ослепила их, наполнила их безмятежным, совершенно беспочвенным оптимизмом. Европа времен легионов Архангела Михаила загоняла таких людей, как они, в тупик, посылала их из огня да в полымя.
Агрессия деревенских пробудила в нем инстинкт воина. Перспектива битвы, его битвы, возбуждала. Пусть даже он умрет, зато заберет с собой в могилу еще несколько человек! Он мог бы бежать вместе с женой и детьми, мог бы, если повезет, добраться до выжженных солнцем, полных всяческих преимуществ стран (хотя вряд ли бы ему это удалось, он наверняка был под колпаком у легионеров), но ему надоело терпеть, скрываться, вешать голову и опускать руки, как сказала Зина.
Зина…
Он подавил острое желание броситься в подземный ход, догнать ее, сжать в объятиях, с упоением вдохнуть ее запах, ощутить ее тепло. Он должен был отвлечь охотников, приковать их внимание к дому, помешать им привести в действие моллюск, заменявший им мозг, не дать им организовать облаву в окрестностях деревни или предупредить соседние поселки. Из-за детей она потратит добрых три часа, чтобы добраться до вокзала, и от трех до шести дней, чтобы перевалить через Пиренеи (все зависит от того, как часто будут бомбить и в каком состоянии дороги и линии электропередач).
Время от времени он вставал и смотрел в дверной глазок. Он видел, как головы охотников – самые юные из них, лет двенадцати-тринадцати, явно взялись за ружья впервые в жизни – украдкой приподнимались над черепицей, покрывавшей верхушку стены. Они до того трусили, что ему не требовалось стрелять в ответ – они и так не решались перелезть во двор. Осаждавшие растратили уже несколько сотен пуль, опьяненные запахом пороха и дешевым вином, которое пили большими глотками прямо из горлышка канистры. Они представляли себя солдатами, о которых с восхищением рассказывали репортажи ТЕС – Европейского Христианского Телевидения: стоящими на коленях в обледеневших, кишащих крысами траншеях, иногда через силу встающими из грязи, чтобы без разбору обстрелять линию противника. Но эти деревенские фанфароны, хотя и не рисковали получить пулю в лоб и отправиться в лучший мир, все же дрейфили. Сколько их, этих отважных пособников архангела Михаила? Человек тридцать, а может, и больше… Он готов был поклясться, что у них не хватило бы духу действовать без официального благословения и что, прежде чем начать эту операцию против семьи врагов Веры, они чин чином испросили разрешения у соответствующих инстанций.
Зина не захотела примкнуть к рядам изгнанных "Декретом привилегии христиан" (правительство единой Европы выбрало слово "привилегия", чтобы не травмировать особо впечатлительные умы, но на самом деле имелось в виду самое настоящее изгнание "внутренних врагов" – европейцев мусульманской конфессии). Им дали две недели и ни днем больше на то, чтобы покинуть страну. Дочь эмигрантов из Марокко, Зина предпочла, как и горстка ее соплеменников, породнившихся с чистокровными христианами, остаться в лоне семьи. Она надеялась, что смешанные семьи не тронут, но – ошиблась: осведомленные старательным населением, слуги архангела Михаила тщательно отделяли исламские плевелы от христианских зерен. Они скоропалительно уничтожали того из супругов, который был из мусульман (петля, гаррота или пуля в лоб), а другого, за предательство и вероотступничество, приговаривали к пятнадцати годам лагерей. Детей определяли в школы Пророка, а имущество – дом, машины, банковские счета, мебель – конфисковывали, отчисляя мизерную долю доносителям.
Первый из осаждавших ловко перескочил через стену и укрылся за стволом кедра. Сколько ему лет? Пятнадцать? Наверно, он думал, что играет в одну из тех компьютерных игр, которые, пока их не запретили, сводили с ума не одно поколение людей. Он перебегал от дерева к дереву, пригнувшись, втянув голову в плечи, время от времени оборачиваясь, чтобы подбодрить остальных, менее храбрых. Смерть этого дурачка будет наукой им всем, ведь без одной искупительной жертвы не обойтись никак: вид крови первого убитого охладит пыл отважных солдат Веры, а это даст фору Зине и детям.
Он не мешал мальчишке осмотреться и насладиться опасностью, поднялся, прыгая через ступеньки, на площадку второго этажа, встал у окна и осторожно просунул дуло автомата между похожими на узоры инея осколками, застрявшими в раме.
Еще две фигуры скатились вниз с нависавших над стеной веток. Парень ринулся по открытой части двора к дому и, на бегу, выпустил автоматную очередь по входной двери.
Одна из пуль попала ему прямо в голову.
Завывание бомбы никак не выходило из головы Пиба, словно инородная мысль, мешавшая ему управлять как прежде своим сознанием и телом. Вокруг него какие-то люди размахивали руками, что-то ему говорили, но, окруженный этой армией сломанных, немых марионеток, он ничего не слышал.