- Ты еврей? Похож на еврея.
- А вы на фашиста.
- Я знаю. Ich spreche ein bisschen Deutsch , к тому же. Просился в разведку, да разве послушают? Так ты, значит, еврей?
- А вам какое дело?
- Нечего стыдиться. Мне нравятся евреи. Эмануил Ласкер у меня второй любимый шахматист. На одну ступеньку ниже Капабланки… А Капабланка - это Моцарт, чистый гений. Нельзя любить шахматы и не любить Капабланку. А вот в эндшпиле никто не сравнится с Ласкером. Еда есть?
- Нет.
- Руку протяни.
Наверняка ловушка. Мы так в детстве играли, ловили дураков. Он сейчас меня по ладони шлепнет или я так и буду сидеть с протянутой рукой, пока не пойму, что меня облапошили. Но раз предлагают еду, отказываться нельзя, хоть и поверить трудно. Я вытянул руку во тьму и стал ждать. Через секунду у меня на ладони лежал ломтик чего-то холодного и жирного. Не знаю, как он отыскал мою руку, но как-то нашел, причем сразу, не шарил.
- Колбаса, - сказал он. Помолчал. - Не переживай. Не свиная.
- Я ем свинину. - Понюхав колбасу, я отгрыз кусочек. От мяса она отличалась так же, как пайковый хлеб от настоящего, но в ней был жир, а жир - это жизнь. Я жевал этот ломтик как мог медленно, чтобы хватило на подольше.
- Чавкаешь, - раздалось замечание из тьмы. Скрипнуло - военный сел на нижнюю койку. - И полагается говорить "Спасибо".
- Спасибо.
- На здоровье. Как зовут?
- Лев.
- А фамилия?
- А вам какое дело?
- Да просто вежливость, - сказал он. - Например, если я с кем-нибудь знакомлюсь, я говорю: "Добрый вечер, меня зовут Николай Александрович Власов, друзья называют меня Коля".
- Да вам просто хочется узнать, еврейская у меня фамилия или нет.
- А еврейская?
- Да.
- Ага. - Он удовлетворенно вздохнул: инстинкт его не подвел. - Спасибо. Даже не знаю, чего ты так боишься ее называть.
На это я не ответил. Если он не знает чего, нет смысла и объяснять.
- И за что ты здесь? - спросил он.
- Поймали. Дохлого фрица обирал на Воинова.
Военный встревожился:
- Фрицы уже на Воинова? Началось?
- Ничего не началось. Он летчик с бомбовоза. Выбросился с парашютом.
- Наши сбили?
- Мороз его сбил. А вас за что?
- Да по глупости. Думают, я дезертир.
- Чего не расстреляли?
- А тебя чего не расстреляли?
- Не знаю, - признался я. - Сказали, что я "как раз капитану".
- А я не дезертир. Я студент. Я диплом защищал.
- Да ну? Диплом? - Никогда у дезертиров не бывало глупее предлога.
- "Трактовка "Дворовой псины" Ушакова сквозь призму современного социологического анализа". - Он подождал, что я на это отвечу, но мне сказать было нечего. - Знаешь такую книгу?
- Нет. Ушаков?
- Образование в школах стало ни к черту. Из нее куски надо заучивать наизусть. - Говорил он, как брюзгливый старый профессор, хотя даже с первого взгляда мне стало понятно, что ему от силы лет двадцать. - "На бойне, где мы поцеловались впервые, воздух еще смердел кровью агнцев". Первая строка. Есть мнение, что это величайший русский роман. А ты про него ни разу не слышал.
Он притворно вздохнул. Минуту спустя я услышал, как что-то странно царапается. Словно крыса точит когти о тюфяк.
- Это что? - спросил я.
- Хм?…
- Не слышите?
- Это я пишу в дневник.
С открытыми глазами в такой тьме я видел не больше, чем с закрытыми, а этот сидит и пишет в дневник. Ну да, карандаш по бумаге царапает. Через несколько минут дневник захлопнулся, и мой сокамерник, судя по шороху, сунул блокнот в карман.
- Я умею писать в темноте, - сказал он и легонько рыгнул. - Есть у меня такой талант.
- Заметки к "Дворовой псине"?
- Именно. Чудно, а? Глава шестая: Радченко на месяц попадает в "Кресты", потому что его бывший лучший друг… Нет, не стану ничего выдавать. Но должен признаться, сюда меня, похоже, привела судьба. Я побывал везде, где был Радченко, - во всех ресторанах, театрах, на кладбищах… по крайней мере, тех, что сохранились. А вот здесь еще не доводилось. Критики утверждают, что пока не проведешь ночь в "Крестах", не поймешь и Радченко.
- Вот вам повезло.
- Угу.
- Так, думаете, утром нас шлепнут?
- Сомневаюсь. Нас бы не держали всю ночь, чтобы утром расстрелять. - Говорил он довольно беспечно, словно мы обсуждали футбольный матч, чей исход большого значения не имел, как бы ни решилось дело. - Не срал восемь дней, - признался мой сокамерник. - Заметь, я не говорю: не просирался, - потому что не просирался я уже несколько месяцев. Я про то, что вообще последние восемь дней не срал. - Мы оба помолчали, раздумывая над этим сообщением. - Как считаешь, сколько человек может прожить, не сря?
Вопрос интересный, мне и самому было любопытно, но ответить я не мог. Потом услышал, как сосед лег, довольно зевнул - расслабленный, счастливый, надо полагать; как будто зассанный соломенный тюфяк ему - что пуховая перина. Еще с минуту висело молчание, и я решил, что сокамерник уснул.
- Стены здесь, наверное, толщиной больше метра, - вдруг сказал он. - Хоть выспимся - здесь нас уж точно никто не тронет. - С этим он и уснул; слова перешли в храп так быстро, что я было решил - притворяется.
Я всегда завидовал тем, кто быстро засыпает. Надо полагать, у них мозг чище, половицы в черепе лучше выметены, а все мелкие чудища надежно заперты в пароходном кофре в изножье кровати. А вот я родился с бессонницей, без сна и умру, истратив тысячи часов на томление по забытью, по резиновой кувалде, которая дерябнула бы меня по башке - не сильно, не насмерть, а только так, чтобы отрубиться на всю ночь. Только этой ночью мне спать не придется. Я пялился во тьму, пока та не стала сереть, пока у меня над головой не проступил потолок, а свет с востока не просочился в узкую зарешеченную бойницу, которая все-таки существовала. И лишь тогда я сообразил, что к ноге у меня до сих пор пристегнут немецкий нож.
3
Где- то через час после рассвета дверь в камеру открыли два новых охранника, подняли нас и надели наручники. На мои вопросы не отвечали, но Коля попросил у них чашку чая и омлет, и это их, похоже развеселило. Должно быть, шутили в "Крестах" нечасто, потому что шуточка была неудачная, но охранники все равно заухмылялись, выталкивая нас в коридор. Где-то кто-то стонал - тихо и нескончаемо, как судовая сирена вдалеке.
Я не знал, на виселицу нас ведут или на допрос. Ночь прошла без сна; кроме глотка из немецкой фляжки, я не пил ничего с самого дежурства на крыше Кирова. Там, где я лбом стукнулся о потолок, выросла шишка с младенческий кулачок. Утро не задалось. Хуже, наверное, и не бывало, но жить все равно хотелось. Я хотел жить и знал, что не смогу достойно встретить смерть. Упаду перед палачом или расстрельной командой на колени, взмолюсь, чтобы пощадили, ведь я так молод, кинусь описывать, сколько часов проторчал на крыше в ожидании вражеских бомб, расскажу, сколько баррикад помогал строить, сколько рвов выкопал. Мы все это делали, все сражались за правое дело, но я же истинный сын Питера, смерти я не заслужил. Что я такого сделал, а? Ну, выпили мы трофейного коньячку, что ж меня за это теперь - к стенке? Петлю на шею мне, грубую пеньку на цыплячью мою шейку, чтоб мозг навсегда отключился, - только за то, что ножик с дохлого фрица снял? Не надо, товарищи. Нет во мне ничего хорошего, но не настолько же.
Охранники провели нас вниз по каменной лестнице - ступени были стерты сотнями тысяч сапог. За железной решеткой, отсекавшей нижнюю площадку, сидел старик. На шее у него был толстый серый шарф в два слоя. Старик ухмыльнулся нам, показав беззубые десны, и отпер калитку. Через минуту перед нами открылась тяжелая деревянная дверь, и мы вышли на свет. Вышли из "Крестов", живые и невредимые.
Явная отсрочка исполнения смертного приговора не произвела на Колю впечатления. Он нагнулся, скованными руками зачерпнул горсть чистого снега, поднес к лицу и стал лизать. Я позавидовал его дерзости - и у себя во рту ощутил вкус холодной воды. Но злить охрану не хотелось. Выход из "Крестов" казался странной ошибкой, и я рассчитывал, что меня запихнут обратно, если сделаю что-то не то.
Охранники довели нас до "газика". Мотор урчал, из выхлопной трубы шел вонючий дым, а впереди сидели два бойца и без всякого любопытства смотрели на нас из-под ушанок, натянутых на самые лбы.
Коля заскочил на заднее сиденье, не дожидаясь команды.
- Господа, в оперу!
Охранники хохотнули опять. Видимо, за долгие годы работы в "Крестах" перестали различать, что смешно, а что нет. А вот солдаты не засмеялись. Один повернулся и оглядел Колю.
- Еще слово, курва, скажешь, и я тебе руку сломаю. Я б тебя вообще пристрелил, дезертира. Ты… - Он повернулся ко мне: - Залезай.
Коля уже открыл было рот, и я понял, что драки не избежать: не похоже, чтобы солдат блефовал, а Коля, судя по всему, не понимал простых угроз.
- Я не дезертир, - сказал он. Скованными руками он сумел подтянуть левый рукав шинели, рукав армейского свитера, рукава двух гимнастерок под ним и протянул голую руку бойцу на переднем сиденье. - Хочешь сломать мне руку - ломай, но я не дезертир.
Долго- долго никто ничего не говорил: Коля взирал на солдата, тот пялился на него, а мы стояли и смотрели на них обоих. Поединок воль впечатлял, и нам было интересно, кто победит. Наконец солдат признал поражение - отвернулся и рявкнул на меня:
- Полезай в машину, гаденыш.
Охранники ухмыльнулись. Утренний цирк с конями. Пытать никого не надо - зубы выдирать, ногти выдергивать, слушать вопли жертвы. Можно просто посмотреть, как я, этот самый, на букву "п", карабкаюсь на заднее сиденье "газика" к Коле.
Поехали мы очень быстро - водитель плевать хотел на обледенелую дорогу. Мы гнали по берегам замерзшей Невы. У меня был поднят воротник, в лицо хотя бы не дуло ветром, рвавшим брезентовую крышу. Колю же, казалось, холод не волновал. Он смотрел на шпиль Иоанна Предтечи на том берегу и ничего не говорил.
Свернули на Каменноостровский мост - его стальные пролеты заиндевели, на фонарях висели сосульки. С него - на Каменный остров и лишь чуточку притормозили, объезжая воронку прямо посреди дороги, потом заехали на длинную аллею, обсаженную липами, от которых остались только пни, и остановились перед роскошным деревянным особняком с белыми колоннами.
Коля осмотрел здание.
- Здесь жили Долгоруковы, - произнес он, выбираясь из машины. - Про Долгоруковых вы, наверное, и не слыхали.
- Всем "господам" еще в 17-м шеи посворачивали, - отозвался один солдат, тыча стволом винтовки, чтоб мы двигались к парадным дверям.
- Некоторым - да, - подтвердил Коля. - А некоторые спали с государями-императорами.
При свете дня Коля выглядел, как на агитплакате - их расклеили по всему городу: лицо героя, волевой подбородок, прямой нос, на лоб падают светлые волосы. Дезертир что надо.
Солдаты завели нас на крыльцо, где на метр с лишним были навалены мешки с песком - пулеметное гнездо. У пулемета сидели двое бойцов, курили одну самокрутку на двоих. Коля принюхался и с тоской посмотрел на хабарик.
- Табак настоящий, - сказал он, когда конвоиры вталкивали нас в двери. Раньше я во дворцах не бывал - только читал про них. В романах описывались балы с танцами на паркете, слуги разливали суп из серебряных супниц, строгий отец семейства среди книжных шкафов в кабинете предупреждал рыдающую дочь, чтоб не связывалась с безродным мальчишкой. Однако старый особняк Долгоруковых величественно смотрелся только снаружи; внутри же по нему прошлась революция. Мраморный пол испакостили тысячи грязных сапог - полы здесь не мыли уже много месяцев. У плинтусов отставали закопченные обои. Никакой старой мебели не сохранилось, никаких картин или фарфоровых ваз - стены и полки красного дерева были голы.
Из комнаты в комнату сновали десятки офицеров в мундирах, бегали вверх-вниз по двойной лестнице - уже без перил, которые, видимо, пустили на растопку вместе с балясинами. Форма у всех офицеров была не красноармейская. Коля заметил, куда я смотрю:
- НКВД. Наверное, думают, что мы шпионы.
И без Коли было понятно, что НКВД. С малых лет я знал, как выглядят их мундиры - синие фуражки с малиновыми околышами, пистолеты "ТТ" в кобурах. Я научился опасаться их "паккардов", что стояли у ворот Дома Кирова, урча моторами, "черных воронков", в которых из дому увозили какого-нибудь несчастного. Только на моей памяти НКВД арестовало у нас в доме человек пятнадцать. Иногда арестованные через несколько недель возвращались - обритые наголо, лица бледные и безжизненные; при встречах на лестнице отводили взгляды и ковыляли к своим дверям. Сломленные, возвращались домой и понимали, должно быть, как им повезло, хотя отнюдь не радовались, что выжили. И они знали, что случилось с моим отцом, - потому и не смотрели в глаза.
Конвойные подталкивали нас и дальше, до застекленной террасы в самой глубине. Из высоких двустворчатых окон до полу открывался прекрасный вид на Неву и мрачные бесстрастные жилые дома на Выборгской стороне. За простым деревянным столом посреди этой веранды сидел пожилой человек. Плечом он держал возле уха телефонную трубку и что-то записывал карандашом в блокноте.
Мы остановились в дверях, а он на нас посмотрел. Похож на бывшего боксера - шея толстая, нос свернут набок и сплющен. Веки набрякшие, под глазами черные круги, а на лбу глубокие морщины. Седые волосы подстрижены очень коротким ежком. На вид ему было лет пятьдесят, но он запросто мог бы встать со стула и избить нас до смерти, даже не помяв мундира. В петлицах у него виднелось три шпалы. Я точно не знал, что они означают, но трех шпал во дворце больше ни у кого не было.
Человек отбросил блокнот на стол, и я увидел, что ничего он не записывал - просто рисовал крестики, снова и снова, и так изрисовал всю страницу. Меня это почему-то перепугало больше, чем его мундир или боксерская физиономия. Рисовал бы девушек или собачек - я бы понял. А тут - одни кресты.
Он смотрел на нас с Колей, и я знал - оценивает. Выносит приговор за наши преступления, приговаривает к смерти, а сам слушает голос в трубке.
- Ладно, - сказал он наконец. - Исполните к полудню. Без разговоров.
Повесил трубку и улыбнулся нам. Улыбка на его роже смотрелась так же нелепо, как и сам этот человек и его некрашеный деревянный стол на шикарной веранде старого роскошного дворца. У капитана госбезопасности - а я уже сообразил, что это, должно быть, тот самый, о ком ночью говорили солдаты, - была чудесная улыбка, зубы удивительно белые, и грубое лицо его все осветилось. Оно уже не грозило - оно приглашало.
- Дезертир и мародер! Ближе, ближе подходите, и наручники нам ни к чему. По-моему, ребятки буянить не станут. - Он махнул конвойным, те с неохотой достали ключ и сняли с нас оковы.
- Я не дезертир, - сказал Коля.
- Да? Свободны, - сказал капитан солдатам, на них даже не глянув. Те отдали честь и вышли.
Мы с капитаном остались одни. Он встал и подошел к нам. Кобура на поясе хлопала его по ноге. Коля стоял очень прямо, словно по стойке смирно перед офицером на смотру, и я, не зная, что делать, тоже выпрямился. Капитан подходил, пока едва не столкнулся с Колей нос к носу:
- Не дезертир, однако твоя часть сообщила, что ты пропал, а взяли тебя в сорока километрах от того места, где ты должен был находиться.
- Ну, объяснить это просто…
- А ты… - капитан повернулся ко мне, - на твою улицу опустился немецкий парашютист, а ты не сообщил органам. Решил сам поживиться за счет государства. Тоже можешь просто объяснить?
Мне хотелось воды. Во рту так пересохло, что он будто весь в чешуе был, как ящеричная кожа, а перед глазами уже скакали искорки.
- Ну?
- Извините.
- Извините? - Он пристально посмотрел на меня и рассмеялся: - Ну что ж, просишь прощения - тогда ладно, тогда все хорошо. Раз попросил прощения, это самое главное. Знаешь, парень, сколько народу я расстрелял? Не по моему приказу кто-то кого-то шлепнул, а я сам, вот из этого "ТТ"?… - Он хлопнул по кобуре. - Угадай. Не вышло? Это правильно, потому что я сам не знаю. Сбился со счета. А я из тех, кто предпочитает все знать. Я за всем слежу. Я точно знаю, сколько баб выеб - достаточно, уж поверь мне. Вот ты симпатичный парнишка, - сказал он Коле, - но попомни мои слова, у тебя столько не будет, хоть до ста лет доживи. Что вряд ли.
Я глянул на Колю - сейчас сморозит какую-нибудь глупость, и нас обоих шлепнут. Но Коле в кои-то веки сказать было нечего.
- "Извините" - так учителю в школе говорят, когда мелок сломают, - продолжал капитан. - Извинения от мародеров и дезертиров не принимаются.
- Мы думали, у него еда найдется.
Капитан долго на меня смотрел.
- Нашлась?
- Коньяку чуть-чуть. Или бренди… а может, шнапс.
- Каждый день за подделку продовольственных карточек мы расстреливаем десяток человек. И знаешь, что они нам говорят перед расстрелом? Что они хотели есть. Само собой, они хотели есть! Все хотят есть. Но воров мы все равно будем расстреливать.
- Я ж не у наших крал…
- Ты крал государственную собственность. Что взял?
Я мялся, сколько мог.
- Ножик.
- Ага. Честный вор.
Я присел и отстегнул ножны от лодыжки. Отдал нож капитану. Тот осмотрел немецкую кожу.
- И у тебя это было с собой всю ночь? Никто не обыскивал? - Он выматерился на выдохе - видимо, устал от всеобщей бестолковости. - Чего тут удивляться, что мы проигрываем войну. - Он вытащил нож и присмотрелся к гравировке: - "Кровь и честь". Ха… Ебать их в жопу, блядиных сынов. Умеешь?
- Что?
- Ножом пользоваться. Резать сплеча, - он показал, вспоров сталью воздух, - лучше, чем колоть. Труднее защититься. Цель в горло, а если не получится - в глаза или живот. В бедро тоже неплохо: там артерии. - Наставление сопровождалось живой демонстрацией. - И не останавливайся, - сказал капитан. Танцуя, он подошел почти вплотную; сталь сверкала. - Не прекращай - пусть нож все время движется, противник тогда перейдет к обороне. - Он сунул нож обратно в ножны и кинул мне: - Оставь себе. Пригодится.
Я воззрился на Колю, а тот пожал плечами. Все так странно, что не поймешь, как мозги ни напрягай, все равно ничего не поймешь. Я опустился на колено и снова пристегнул ножны к лодыжке.
Капитан подошел к окну; за окном ветер нес вчерашний снег по замерзшей Неве.
- У тебя отец поэт был.
- Да, - подтвердил я, не сводя глаз с капитанского затылка. Никто из родных отца не поминал уже четыре года. То есть прямо вот так. Ни словом.
- Хорошо писал. То, что с ним произошло… неудачно.
Что тут скажешь? Я смотрел в пол и чувствовал, как Коля щурится, глядя на меня, - соображает, что это за бессчастный поэт меня породил.
- Вы сегодня еще не ели, - сказал капитан. Он не спрашивал. - Крепкий чай с хлебом - как вам? А может, и ухи раздобудем. Боря!
На веранду заглянул адъютант с карандашом, заткнутым за ухо.
- Накорми ребят завтраком.
Боря кивнул и так же быстро скрылся.
Уха. Ухи я с лета не ел. Такая же дикая экзотика, как, например, голая девчонка на острове в Тихом океане.