- Идите сюда, - сказал капитан. Он открыл створку окна и шагнул на мороз. Мы с Колей двинулись за ним по гравийной дорожке через замерзший сад, к берегу.
По Неве на коньках каталась девушка в лисьей убке. Обычной зимой на выходных по Неве катались сотни девушек, но теперь-то зима была необычная. Лед крепкий уже много недель как, но у кого хватало сил выписывать восьмерки? Стоя на замерзшем грязном берегу, мы с Колей глазели на девушку, будто на обезьянку, что катается по улице на одноколесном велосипеде. Девушка была чудовищно прекрасна: темные волосы разделены посередине пробором, а сзади собраны в свободный узел, упитанные щеки разрумянились от ветра. Я не сразу сообразил, что в ней странного, а через несколько секунд понял: даже издали было видно, что девушку хорошо кормят. Ее лицо не осунулось, в нем не было отчаяния. Двигалась она небрежно и легко, как физкультурница. Пируэты делала быстро и четко и не задыхалась. Ноги у нее, должно быть, превосходные - длинные, белые, сильные. И член у меня отвердел впервые за много дней.
- В следующую пятницу она выходит замуж, - сказал капитан. - За кусок мяса, я бы сказал, но это ничего. Он партийный, может себе позволить.
- Ваша дочь? - спросил Коля. Капитан усмехнулся, на битом лице сверкнули белые зубы.
- Что, не похожа? Да уж, тут ей повезло. Лицом она в мать, а в меня характером. Еще мир завоюет.
Только сейчас я понял, что зубы у капитана вставные - мост чуть ли не на всю верхнюю челюсть. Наверняка его пытали. Ну да. Загребли в одну из чисток, назвали троцкистом, белым прихвостнем или фашистом, повыдергивали зубы изо рта, а били так, что кровь из глаз, ссал и срал кровью, а потом из какого-нибудь кабинета в Москве пришел приказ: мы этого человека реабилитируем, выпускайте, он опять наш.
Я себе это представил, потому что часто думал о последние днях отца. Ему не повезло: еврей, поэт, к тому же относительно известный, когда-то дружил с Маяковским и Мандельштамом, смертельно враждовал с Обрановичем и прочими - считал их рупорами бюрократии, революционными рифмачами, а они его - агитатором и паразитом, поскольку он писал о ленинградском дне, хотя официально никакого дна у Ленинграда не было. Больше того, отцу хватило безрассудства назвать свою книгу "Питер" - так звали город все его жители, но из советских текстов это слово вымарывали, поскольку имя "Санкт-Петербург" было наследием царского ига.
Однажды осенью 1937 года отца забрали прямо из редакции литературного журнала, где он работал. И не вернули. Звонка из Москвы не поступило. Реабилитации отец не подлежал. Офицер контразведки обществу еще мог пригодиться, а поэт-декадент - нет. Может, отец умер в "Крестах" или где-нибудь в Сибири, а то и на этапе; этого мы так и не узнали. Если его похоронили, памятника никто не поставил. Если его сожгли, то без всякой урны.
Я долго злился на отца за то, что он писал так опасно. Ну глупо же! Что - книга важнее, чем жить рядом и отвешивать мне подзатыльники, если я ковыряюсь в носу? Но потом я решил, что он не нарочно оскорбил партию - не сознательно, как Мандельштам (тот, прямо как башибузук какой-то, взял и написал, что у Сталина пальцы жирные, как черви, а усища тараканьи). Отец просто не знал, что "Питер" - это опасно. Пока не напечатали официальные рецензии. Он-то думал, что напишет книжку, ее прочтут пятьсот человек - может, и прав был. Да только один из этих пятисот пошел и на него донес.
А вот капитан выжил, и я, глядя на него, думал: ему самому не странно, что он вырвался из акульей пасти, сумел-таки выплыть, что когда-то он ждал от кого-то пощады. А теперь сам решает, казнить или миловать? Хотя капитана такие соображения, похоже, не волновали: он смотрел, как дочь катается на коньках, а когда девушка сделала еще один пируэт, захлопал в ладоши. Костяшки у него были сбиты.
- Ну вот, свадьба в пятницу. Но даже сейчас, посреди всего этого… - капитан обвел рукой чуть ли не весь Ленинград, голод, войну, - ей хочется настоящую свадьбу, как у людей . Это хорошо, жизнь должна продолжаться, мы сражаемся с фашистскими варварами, но сами должны оставаться людьми, советскими людьми. Поэтому у нас будет музыка, танцы… Торт будет.
Он посмотрел на нас по очереди, как будто в слове "торт" была некая важность и он хотел, чтобы мы ее осознали.
- Традиция такая, говорит моя жена. Нужен торт. Если на свадьбе торта не будет - очень плохая примета. А я со всеми этими крестьянскими суевериями всю жизнь борюсь. Ими попы народу мозги запудривали, дурачили народ, но жена моя… ей подавай торт. Ладно, ладно, будет тебе торт. Она уже сколько месяцев сахар экономит, мед, муку - все копит.
Я представил себе: мешки сахара, бочки меда… Мука - должно быть, настоящая, а не плесень с разбомбленной баржи. На одном тесте к такому торту полдома Кирова могло бы жить две недели.
- У нее теперь все есть. Все, кроме яиц. - И вновь многозначительный взгляд. - Яйца, - продолжил капитан, - найти трудно.
Несколько секунд мы молчали и смотрели, как кружится на льду капитанская дочь.
- Может, на флоте? - произнес Коля.
- Нет. У них нету.
- Тушенка же есть. Я у одного моряка банку на колоду карт сменял…
- Нет у них яиц.
Я, наверное, не дурак, но сообразить, о чем говорит капитан, не мог долго. А еще дольше собирался с духом спросить напрямую:
- Так вам, что ли, яйца найти?
- Дюжину, - ответил капитан. - Ей надо десяток, но мало ли - одно разобьется, пара тухлых. - Он заметил наше смятение и просиял своей чудесной улыбкой. Обхватил нас за плечи, и я невольно выпрямился. - Мои люди говорят, что в Ленинграде нет яиц, да только я вот думаю, что в Ленинграде есть все - даже теперь. Мне просто нужны правильные ребята. Пара воров.
- Мы не воры, - сказал Коля с легким негодованием, глядя капитану в глаза.
Мне захотелось ему двинуть. Нам уже полагалось охнуть и замерзнуть, валяться на санях с остальными трупами. Но выпала отсрочка. Нам вернули жизнь в обмен на выполнение простого задания. Странного - это да, но несложного же. А он сейчас все испортит, на пулю напрашивается, и это плохо само по себе. Но он ведь и меня под пулю толкает, а это вдвойне хуже.
- Вы не воры? Ты из части ушел - нет-нет, закрой варежку и не перечь. Бросил часть и тем самым перестал считаться бойцом Красной армии, потерял право носить винтовку, носить вот эту шинель, эти сапоги. Вор. А ты, носатый, - ты труп обирал. Немецкий труп, поэтому лично я на тебя не в обиде, но мародерство - то же воровство. Хватит, наигрались. Вы оба воры. Плохие, правда, неумелые - но вам обоим повезло. Хорошие воры не попадаются.
Он повернулся и пошел ко дворцу. Мы с Колей чуть помедлили, глядя на капитанскую дочь: ее лисья шубка горела на солнце. Она, должно быть, нас тоже заметила, но виду не подала, даже не глянула. Мы просто папашины лакеи, тоска зеленая. На нее мы смотрели, сколько могли, стараясь запомнить получше, чтобы потом снилась. Но капитан рявкнул, и мы поспешили за ним.
- Карточки с собой? - спросил он, не сбавляя шаг. Отдых закончен, пора возвращаться к трудам. - Давайте.
Мои были приколоты булавкой изнутри к карману. Я отстегнул, а Коля свои вытащил из скатанного носка. Капитан забрал.
- К рассвету во вторник добудете мне яйца. Тогда отдам. Не принесете - весь январь будете снег жрать, да и в феврале вам карточек не достанется. Это в том случае, если мои ребята вас не найдут и не пристрелят раньше, а это у них очень хорошо получается.
- Вот только яиц ваши ребята найти не могут, - сказал Коля.
Капитан улыбнулся:
- Ты мне нравишься, парнишка. Жить будешь недолго, но ты мне нравишься.
Мы зашли на веранду. Капитан сел за стол, поглядел на черный телефон. Поднял брови, что-то вспомнив, вытянул ящик стола, извлек сложенный лист. Протянул Коле:
- Это пропуск на комендантский час для обоих. Докопаются - покажете, пропустят. И вот еще что…
Из бумажника он вынул четыре купюры по десять червонцев и тоже передал Коле. Тот глянул на пропуск и деньги и сунул в карман.
- В июне я бы купил на них тысячу яиц, - сказал капитан.
- И в следующем июне купите, - ответил Коля. - Фрицы зиму не продержатся.
- С такими солдатами, как ты, - хмыкнул капитан, - скоро мы будем за яйца платить рейхсмарками.
Коля открыл было рот возразить, но капитан покачал головой:
- Ты же понимаешь, что для вас это подарок? Доставите мне к рассвету во вторник дюжину яиц - м жизнь верну. Соображаешь, какой это редкий шанс?
- А сегодня что?
- Сегодня четверг. Из части ты сбежал в среду. Когда завтра взойдет солнце, будет пятница. Дальше сам посчитаешь? Да? Хорошо.
Вернулся Боря с четырьмя кусками зажаренного хлеба на синей тарелке. Хлеб намазали каким-то жиром - может, лярдом. Он поблескивал и сам просился в рот. На веранду зашел еще один адъютант с двумя чашками дымящегося чая. За ними вроде должен прийти и третий с ухой, прикинул я, но больше никто не пришел.
- Ешьте быстро, ребятки, - сказал капитан. - Вам много ходить.
4
- Носатый. Мне нравится. Кто у тебя отец, Носатый?
- Ты его не знаешь.
- Если поэт и печатался - знаю.
- Не лезь.
- Обидчивый какой, а?
Мы снова двигались по Каменноостровскому мосту - уже пешком. Коля остановился посередине, положил руки в перчатках на перила и посмотрел вдоль реки на дворец Долгоруковых. Дочь капитана больше не каталась, но Коля все равно искал ее взглядом, надеясь на бис.
- Она мне улыбнулась, - сказал он.
- Ничего она тебе не улыбалась. Что ты мелешь? Даже не взглянула на нас.
- Быть может, ты ревнуешь, друг мой, но она совершенно точно мне улыбнулась. По-моему я видел ее раньше - в университете. Меня там знают.
- Как дезертира?
Коля отвернулся от перил и зыркнул на меня:
- Еще раз назовешь меня дезертиром - зубы повышибаю.
- Ага, попробуй, я тебе ножом в глаз засажу.
Коля поразмыслил и снова повернулся к реке:
- Не успеешь. Я проворный, когда надо.
Я подумал, не выхватить ли мне нож прямо сейчас, чтоб не воображал, но он вроде больше не сердился, а мне уже не стоялось на месте.
Мы перешли реку по льду и двинулись на юг по Выборгской набережной: Большая Невка справа, ржавые рельсы Финляндской железной дороги где-то слева. С сентября поезда не ходили - немцы замкнули кольцо и перерезали сообщение со всеми - с Финляндией, Москвой, Витебском, Варшавой, с Балтикой. Все прервалось и стало бесполезным. Единственная связь города с Большой землей оставалась по воздуху - и то если самолетам удавалось прорваться через заслоны люфтваффе.
- Можно, конечно, сбежать. Но без карточек придется туго. - Коля задумался. - На энкавэдэшников-то накласть. Знаешь, в армии говорят: такие щелку в борделе не найдут. А вот без карточек… хитро.
- Нам яйца искать надо, - напомнил я.
Мы шли по солнышку и дышали воздухом только по команде капитана. Если плата за смягчение приговора - дюжина каких-то поганых яиц, мы найдем ему дюжину яиц. Тут не поюлишь, не поторгуешься.
- Найти яйца - это лучше всего, согласен. Но я ж должен и другие варианты рассмотреть. Может, в городе и впрямь нет яиц. Тогда что? У тебя родные в Питере остались?
- Не-а.
- У меня тоже. Только это и хорошо. Отвечаем только за свои шкуры, а больше ни за чью.
На стены выжженных складов налепили плакаты "ТЫ ЧЕМ ПОМОГ ФРОНТУ?". Жилых зданий здесь не было, и улица лежала пустая - под бесцветным небом никто не ходил. Мы запросто могли оказаться двумя последними выжившими в войне, последними защитниками города. От фашистов отбиваться можно лишь моим краденым ножом да Колиными якобы проворными кулаками.
- Лучше всего попробовать на Сенном рынке, - сказал Коля. - Я там был пару месяцев назад. Масло и сыр еще продавали, может, икра тоже была.
- Почему ж тогда капитанские ребята яиц не нашли?
- Черный рынок потому что. Половина товара краденая. Люди меняют карточки, закон нарушают по-разному. Если ты в форме, ничего тебе не продадут. Тем паче - в форме НКВД.
Резонно. Коля засвистал что-то немузыкальное собственного сочинения, и мы двинулись к Сенному рынку. Передо мной завиднелись горизонты. Меня пока не расстреляют. В животе появилась пища. Причем ее больше, чем за все последние недели, и я взбодрился от крепкого чая. В ногах ощущалась сила - они донесут меня, куда захочу. Где-то у кого-то есть дюжина яиц, и мы их рано или поздно найдем. А пока я наслаждался отчетливым видением: капитанская дочь голой катается на коньках по Неве, и на солнце сияет ее белая задница.
Коля хлопнул меня по спине и похабно осклабился - будто в самый череп мне заглянул:
- Замечательная девушка, а? Хотел бы с ней попробовать?
Я ничего не ответил, но Коля, похоже, привык к монологам.
- Секрет победы над женщиной - рассчитанное пренебрежение.
- Что?
- Это Ушаков. Из "Дворовой псины". Ой, погоди, ты же не читал. - Коля вздохнул - его раздражало мое невежество. - Твой отец был литератор, а тебя оставил неучем. Прискорбно.
- Не трогай моего отца, а?
- Главный герой - Радченко - великий любовник. Со всей Москвы к нему приходят люди просить совета в завоевании сердец. А он даже с постели не встает - просто лежит весь день и пьет чай…
- Как Обломов.
- Ничего не как Обломов! Почему все говорят всегда "как Обломов"?
- Потому что это вылитый Обломов.
Коля остановился и посмотрел на меня сверху вниз. Он был на голову выше и раза в два шире в плечах. Он просто нависал надо мной, и глаза его метали молнии.
- Да каждый остолоп университетский знает, что Гончарову до Ушакова - как до неба. Обломов - ничтожество. Обломов - нравственный урок для буржуазии, такой пустячок дают читать детишкам, чтоб не выросли лентяями. А Радченко… Радченко - один из величайших героев русской литературы. Он, Раскольников, Безухов да еще, может, я не знаю, Чичиков…
- Ты плюешься.
- Заслужил, значит.
Я не сбавлял шага, и Коля, хоть и в раздражении, со временем подстроился. Нас свела судьба, ничего не попишешь. До вторника мы с ним практически женаты.
За ледяной Невой, припорошенной снегом, на сером шпиле Петропавловского собора по-прежнему восседал ангел, хотя говорили, будто вермахт пообещал Железный крест тому артиллеристу, кто его собьет. Коля подбородком показал на Петроградскую сторону:
- Я в крепости служил, когда разбомбили зоосад.
- Я слыхал, по городу бабуины разбежались и уссурийский тигр…
- Сказки. Никто никуда не разбежался.
- Может, некоторые? Откуда ты знаешь?
- Никто не убежал. Если хочешь себя утешать на сон грядущий, валяй, только это враки. - Он сплюнул. - Фрицы спалили его до основания. Слониха Бетти… Я ее очень любил. В детстве, бывало, все время ходил на нее смотреть. Как она умывалась - воды в хобот наберет и душ себе устраивает… Изящная такая была. Здоровенная, ни за что не скажешь, сколько в ней было изящества.
- Умерла?
- А я о чем? Там все погибли. Но Бетти долго умирала. Стонала несколько часов… Я на посту как раз стоял, так хотелось сбегать туда и пристрелить, прямо в сердце. Чтобы все закончилось. Хуже нет, когда слон умирает. До Сенного рынка идти было долго - километров шесть, по Литейному мосту, мимо Летнего сада, где топорами посрубали вязы и дубы, мимо Спаса на Крови с его изразцовым фасадом и устремленными ввысь луковицами. Его выстроили на том месте, где Гриневицкий пролил кровь императора и свою. Чем дальше на юг мы продвигались, тем больше людей было на улицах. Укутанные в три слоя одежды, они боролись с ветром, а лица у них были сморщенны, изможденны и мертвенно-бледны от нехватки железа. На Невском магазины не работали уже давно. Мы видели двух старух, обеим за шестьдесят. Они шли очень медленно, касаясь друг друга плечами и не сводя глаз с панели, чтобы не наступить на замерзшую лужу, которая их прикончит. Мужчина с роскошными моржовыми усами нес белое ведро черных гвоздей. Мальчишка лет двенадцати тащил за собой на веревке санки. На санках лежало завернутое в одеяло тело, и по утоптанному снегу скребла босая бескровная нога. Всю улицу перегораживали ряды бетонных надолбов против вражеских танков. Трафарет на стене гласил: "Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна".
До войны Невский был сердцем города. Выстроили его так, чтобы он затмевал великолепные проспекты Лондона и Парижа: киоски на панели торговали цветами вишни и шоколадными конфетами, старые приказчики в фартуках за прилавками Елисеевского магазина резали копченую осетрину и раскладывали собольи меха. Над всем высилась каланча Городской думы, и ее часы извещали, насколько все опаздывают к своему будущему. Мимо, сигналя, проносились черные "эмки" - везли партийцев с одного собрания на другое. Даже если у тебя ни на что не было денег и особо некуда идти, по Невскому хорошо было просто гулять. В июне солнце не заходило до полуночи, и никому не хотелось впустую тратить дневной свет. Самые хорошенькие девушки Питера глядели в витрины модных магазинов, оценивали новейшие фасоны платьев, чтобы дома сшить себе такое же, если удастся стащить материи на работе. А ты наблюдал за девушками, и даже если ни слова им не говорил, если смотрел издалека…
- Ты ведь целочка, правда? - спросил Коля, прервав ход моих мыслей в такой невообразимый миг, что мне стало страшно от его проницательности.
- Я? - глупо переспросил я. - Ты о чем это?
- Я о том факте, что с девушкой ты никогда не спал.
Иногда понимаешь, что врать нет смысла: игра окончена, не успев начаться.
- Тебе какое дело?
- Послушай, Лев, давай не будем ссориться, а? Что скажешь? Нам с тобой держаться вместе, пока яйца не найдем. Давай лучше останемся друзьями. Ты, похоже, человек интересный. Вспыльчивый немного, угрюмый, как все евреи, но ты мне нравишься. И если б ты все время так рогами не упирался, я мог бы тебя чему-нибудь научить.
- Насчет девчонок?
- Да, насчет девчонок. Насчет литературы. Насчет шахмат.
- А тебе сколько - девятнадцать? Чего ты выставляешься? Такой знаток всего на свете, а?
- Мне двадцать. И я не знаток всего на свете. Только девушек, литературы и шахмат.
- И все?
- М-м… Ну еще танцев. Я отлично танцую.
- На что в шахматы сыграем?
Коля глянул на меня и улыбнулся. Выдохнул, и пар облаком заклубился у него над головой.
- На твой немецкий нож.
- А мне что?
- А тебе ничего. Ты не выиграешь.
- А если, скажем, выиграю?
- У меня еще есть грамм сто колбасы…
- Сто грамм колбасы за нож немецкого летчика? Это вряд ли.
- У меня открытки есть…
- Какие открытки?