- Мы куда это? - спросил я, приноравливаясь к его шагу.
- Я все внутри держу. Снаружи опасно. Что ни день, солдаты приходят, отбирают товар подчистую. А кто вякнет - пулю в лоб.
- Ну солдаты же город защищают, - сказал Коля. - Война войной, а обед по расписанию.
Великан оглядел Колину пехотную шинель, сапоги:
- А ты чего ж не защищаешь?
- Я на задании. Капитан дал. Не твое дело, в общем.
- Этот капитан тебя с пацаном за яйцами, что ли, послал? - Верзила ухмыльнулся. Зубы сверкнули в черной бороде чистыми игральными костями. Он, разумеется, не поверил Коле. Да и кто бы поверил?
Мы шли вдоль перемерзшей Фонтанки. На льду валялись брошенные трупы, некоторые - под дерюгой, придавленной камнями, с каких-то уже сняли все теплое. Их белые лица уставились в темневшие небеса. Просыпался вечерний ветер - одной мертвой женщине он намел на лицо длинные светлые волосы. А ведь она ими когда-то гордилась, мыла их дважды в неделю, перед сном по двадцать минут расчесывала. И вот теперь они пытались защитить ее, мертвую, от посторонних взглядов.
Великан привел нас к кирпичному пятиэтажному дому - все окна забиты фанерой. На гигантском - в два этажа - плакате молодая мать несла мертвого ребенка из горящего дома. "СМЕРТЬ ДЕТОУБИЙЦАМ!" - кричали буквы. Порывшись в кармане, бородатый извлек ключ и отпер парадное. Придержал перед нами дверь. Я схватил Колю за рукав.
- А чего сюда яйца не вынести? - спросил я великана.
- Я умею дела делать, потому и жив еще. И на улице дел не веду.
У меня сжалась мошонка - робкие мои яички стремились заползти поглубже в тело. Но я родился и вырос в Питере, я был отнюдь не дурак и постарался, чтобы голос меня не выдал:
- А я не веду дел в чужих квартирах.
- Господа, господа. - Коля широко улыбнулся. - К чему нам эти подозренья? Дюжина яиц. Говори свою цену.
- Тыща.
- Тысяча рублей? За дюжину яиц? - Я рассмеялся. - Не иначе Фаберже?
Чернобородый гигант, не отпуская дверь, глянул на меня так, что я сразу умолк.
- На рынке за стоху грязь стаканами продают, - сказал он. - Что лучше, яйцо или стакан грязи?
- Послушай, - произнес Коля. - Ты здесь весь день можешь стоять и торговаться с моим маленьким еврейским другом - или же мы уладим все, как честные люди. У нас есть триста. Больше нет. Договорились?
Верзила не спускал с меня глаз. Я ему с самого начала не понравился; а теперь он знал, что я еврей, и просто свежевал меня глазами. А Коле протянул лапищу: мол, деньги давай.
- О нет, сейчас я вынужден встать на сторону своего компаньона, - покачал головой Коля. - Сначала яйца, потом деньги.
- Я их сюда не потащу. Все жрать хотят, у всех оружие.
- Ты же здоровый такой, чего тебе бояться? - подначил его Коля.
Великан оглядел Колю с неким, я бы сказал, любопытством, будто ушам своим не поверил. И, видимо, плюнув на оскорбление, улыбнулся, опять сверкнув игральными зубами.
- Вон мужик лежит мордой вниз. - Он мотнул головой в сторону Фонтанки. - Не от голода подох и не от мороза. Ему череп кирпичом проломили. Спросишь, откуда я знаю?
- Я и так понял, - покорно ответил Коля и вгляделся во тьму парадного. - Как ни верти, а кирпичом быстрее.
Похлопал меня по спине и шагнул внутрь. Во мне все орало: беги. Здоровяк вел нас прямо в капкан. Он сам, считай, признался, что убийца. Коля глупо выложил, сколько у нас с собой денег. Их немного, но еще карточки - мужик ведь наверняка считает, что они у нас есть. За это в наши дни можно легко убить.
А выбор есть? Переться к Нарвской заставе искать старика с его курятником? Заходя в этот дом, мы рисковали жизнью, но если не найдем капитану яйца, мы все равно покойники.
Я двинулся следом за Колей. За нами закрылась дверь парадного. Внутри было темно и мрачно, света нет, только сквозь щели в фанере на окнах сочились остатки дня. Великан шел за мной, и я припал на одно колено - вытащить немецкий нож. Мужик обогнул меня и зашагал через две ступеньки по лестнице. Мы с Колей переглянулись. Черная Борода скрылся, а я вытащил нож и сунул в карман шинели. Коля поднял брови - может, восхитился моей предусмотрительностью, а может, в насмешку. Мы тоже двинулись по лестнице - ступенек не пропускали, но все равно ко второму этажу задыхались.
- Откуда яйца? - окликнул Коля великана, который уже опередил нас на один пролет. Казалось, восхождение верзиле нипочем. Людей в такой хорошей форме, как они с капитанской дочкой, я не видел в Питере уже много месяцев. Интересно, опять подумал я, где он силы берет?
- Крестьянин знакомый есть, у него хозяйство под Мгой.
- Я думал, Мга под немцами.
- Ну да. Немцы ж тоже яйки любят. Каждый день приходят и забирают, только он чуток прячет. Немного, иначе заподозрят.
Здоровяк остановился на четвертом этаже и постучал в дверь.
- Кто?
- Я, - ответил он. - И пара клиентов.
Проскрежетал засов, дверь открылась. На нас с Колей, моргая, воззрилась женщина в мужской ушанке и окровавленном мясницком фартуке. Вытерла варежкой нос.
- Я вот чего уточнить хотел, - сказал Коля. - Вы яйца-то не морозите? Потому что мерзлые, я боюсь, нам ни к чему.
Женщина уставилась на Колю так, будто он заговорил по-японски.
- У самовара держим, - ответил здоровяк. - Проходите, давайте уж дело закончим.
Он повел рукой в квартиру. Безмолвная женщина отступила, давая нам пройти, и Коля шагнул вперед, беззаботнее некуда, оглядываясь с такой улыбкой, словно это новая девушка его домой к себе пригласила. Я задержался у входа, но великан положил мне лапу на плечо. Не подтолкнул, нет, но лапа у него была такая, что я не устоял на месте.
Квартира освещалась коптилками, и четыре наши долгие тени ползли по стенам, по ветхим половикам, по латунному самовару в углу и по белой простыне, что отгораживала дальний угол. За ней, предположил я, спали. Когда верзила закрыл дверь, простыня всколыхнулась, как женские юбки на ветру. И не успела опуститься, как я заметил, что было за ней - не кровать, вообще не мебель. С трубы парового отопления свисали тяжелые цепи, на цепях были крюки, а на крюках - куски белого мяса. На полу была расстелена клеенка - собирать то, что капает. Может, с полсекунды я думал, что это свиные туши - видимо, рассудок отказывался признать то, что увидели мои глаза. Освежеванное бедро, которое могло быть только женским… грудная клетка ребенка… рука без одного пальца - безымянного…
Нож оказался у меня в кулаке, не успел я сообразить, что надо вооружиться. У меня за спиной кто-то дернулся, я развернулся и полоснул, вскрикнув - но не слово, а что-то. В горле сжалось. Великан выхватил из-под пальто обрезок железной трубы, где-то с полметра, и отпрыгнул, как танцор. Гораздо быстрее, чем полагается человеку таких габаритов. От германской стали он увернулся.
Жена его извлекла из кармана фартука мясницкий тесак - тоже быстро. Но проворнее всех оказался Коля - крутнулся на пятке и двинул ей в челюсть справа. Женщина рухнула.
- Беги! - крикнул Коля.
Я побежал. Думал, дверь успели запереть, но нет. Думал, на голову мне обрушится труба, но не обрушилась. Я уже был на площадке: летел по лестнице вниз - перепрыгнул чуть ли не целый пролет. Сверху донесся вопль бессловесной ярости, по половицам загрохотали гигантские подкованные сапоги. Я остановился, держась за перила. Не мог отдышаться, не хотел бежать дальше, не мог вернуться по темной лестнице в логово к людоедам. Раздался ужасный стук - сталь ударила в фанеру. Или в череп.
Я предал Колю - бросил его, безоружного, хотя у самого отличный нож. Я пытался пошевелить ногами, чтоб они вернули меня в бой, но меня трясло так, что нож в руке дрожал. Опять крики, опять грохот железной трубы. Обо что? С потолка посыпались хлопья штукатурки. Я весь сжался - Колю наверняка убили, а мне от великана не убежать, и его жена разделает меня парой взмахов своего тесака, она опытная. И мои куски вскоре повиснут на тяжелых цепях, и вся кровь стечет на клеенку.
Крики не смолкали, стены подрагивали - Коля еще не умер. Я стиснул нож обеими руками и поставил ногу на первую ступеньку. Можно тихонько пробраться в квартиру, пока людоед занят другим, и воткнуть нож ему в спину - только клинок теперь казался мне тоненьким и хрупким. Не такой мелочью великанов убивают. Ну уколю я его, ну кровь пойдет - а он развернется, цапнет меня за лицо и выдавит глаза.
Я сделал еще один шаг - и тут из квартиры вылетел Коля, сапоги пошли юзом по плитке, и он чуть не промахнулся мимо лестницы. Но вписался в поворот и просто кинулся вниз, успев схватить меня за шиворот и дернуть за собой:
- Беги, дурень! Чего ждешь?
Мы побежали - и всякий раз, когда я оскальзывался на ступеньке или спотыкался и чуть не падал, Колина рука удерживала меня. Где-то выше орали, чудовищная туша громыхала по лестнице следом, но я не оглядывался. Быстрее бегать мне еще не приходилось. И посреди всего этого ужаса, в криках, в грохоте сапог, я слышал что-то еще. Странное. Коля смеялся.
Мы выскочили из парадного на темную улицу. Ночное небо уже расчерчивали бродячие лучи прожекторов. На панели - ни души; нам никто не поможет. Мы выскочили на середину улицы, промчались три квартала, то и дело озираясь, не бежит ли за нами верзила, но так его и не увидели. И ни разу не сбавили ход. Наконец где-то на перекрестке показался военный грузовик, мы выбежали на дорогу перед ним и замахали руками. Водитель дал по тормозам, на льду завизжали колеса.
- Куда прешь, говно сиротское? - заорал он.
- Товарищи офицеры, - сказал Коля, миролюбиво подняв руки. Говорил он спокойно, с этим своим неизменным чудовищным самообладанием. - Вон в том доме - людоеды. Мы еле от них сбежали.
- Здеся во всех домах людоеды, - отозвался шофер. - Добро пожаловать в город Ленина. Вали с дороги.
- Минуточку, - раздался из кабины голос. Вышел офицер. Он больше походил на преподавателя математики, чем на военного: аккуратно подстриженные седые усы, хрупкая шейка. Оглядел Колину форму, посмотрел ему в глаза.
- Почему не в части? - спросил он.
Коля вынул из кармана записку капитана и протянул офицеру. У того изменилось лицо. Он кивнул Коле и жестом велел нам забираться в машину:
- Показывайте.
Через пять минут мы с Колей опять вошли в людоедскую квартиру - на сей раз в сопровождении четверых солдат с "Токаревыми". Они обводили стволами углы, но даже с вооруженным эскортом страх меня едва не утопил. Опять детские ребрышки на крюке, опять ляжка с содранной кожей, рука без пальца - мне хотелось зажмуриться и больше не открывать глаза никогда. Бойцы, хоть и привычные выносить с поля боя изувеченные трупы павших товарищей, и те отвернулись от цепей.
Великан и его жена исчезли. Все оставили - коптилки еще горели, в самоваре не остыл чай, - а сами сбежали куда-то в ночь. Осмотрев квартиру, офицер покачал головой. В стенах голодными распахнутыми ртами зияли дыры - туда попадало железной трубой.
- Внесем в список, отменим паек, конечно, только вряд ли поймаем. Разве что по чистой случайности. Милиции, считайте, нету.
- Где ж ему прятаться? - спросил Коля. - Таких здоровенных лбов в Питере больше нет.
- Тогда лучше будьте начеку, - отозвался один солдат, возя пальцем по рваному краю дыры в стене.
6
- Ну ты ее и завалил, - сказал я Коле, пока мы плелись мимо часовой башни Витебского вокзала - самого роскошного в Ленинграде. Даже сейчас роскошного, хотя поезда не ходили почти четыре месяца, а витражи забили фанерой.
- Крепко вышло, а? Ни разу до этого женщину не бил. Но вышло вроде уместно.
Мы с ним будто условились так разговаривать - легко и беззаботно, два молодых человека просто обсуждают бокс. Только так ведь и можно. Нельзя впитать слишком много правды, нельзя признать ртом то, что видели глаза. Приоткроешь дверь хоть на сантиметр - учуешь гниль, услышишь крики. Поэтому дверь и не открывалась. Умом лепишься к задачам на день - как найти еду, воду и хоть какое-нибудь топливо, - а все остальное будет после войны.
Комендантский час еще не объявили, но он вот-вот начнется. Заночевать мы решили в Доме Кирова: я знал, что щепок на приличный огонь мне хватит, а в чайнике еще была вода из реки. Идти не очень долго, но паника моя рассосалась, и я себя ощущал дряхлым стариком. От бега ныли ноги. Завтрак у капитана был чудесен, но от него растянулся желудок, и муки голода уже давали о себе знать. Только сейчас к ним примешивалась тошнота - из головы никак не шли детские ребра. Я погрыз мерзлую "библиотечную карамельку", но на вкус она была как высохшая кожа, и проглотил я ее с усилием.
Коля хромал рядом - ноги не держали и его. Однако в лунном свете он выглядел беззаботно, как всегда, - тягостные мысли, похоже, его не мучили. Может, на душе ему было спокойнее от того, что он повел себя храбро и решительно, а я… я трясся на темной лестнице и ждал, когда же меня спасут.
- Слушай, мне… я хочу сказать - извини. Я убежал, прости меня, пожалуйста. Ты спас мне жизнь.
- Я же сам тебе сказал: беги.
- Да, но… Надо же было вернуться. Нож-то был у меня.
- Был, это правда, - рассмеялся Коля. - А толку-то? Посмотрел бы на себя со стороны, когда им размахивал. Давид и Голиаф, ха… Да он бы живьем тебя слопал.
- Я бросил тебя одного. Думал, тебя убили.
- Ну, они тоже так думали. Но я ж говорю, у меня быстрые кулаки.
И он пару раз ударил воздух перед собой, крякая, как настоящий боксер: х-ха! х-ха!
- Я не трус. Нет, я знаю, похоже, что там я струсил, но я не трус.
- Послушай меня, Лев, - произнес он, приобнимая меня за плечи так, чтобы я приноровился к его широкому шагу. - Ты не хотел заходить в эту квартиpy. Это я, как деревенский дурачок, настоял. Поэтому нечего извиняться. Больше того, я тебя трусом нe считаю. Оттуда сбежал бы любой, у кого хоть чайная ложка соображения есть.
- Ты же не сбежал.
- Quod erat demonstrandum, - ответил он, явно гордясь своей латынью.
Мне полегчало. Коля действительно велел мне бежать. Да верзила пробил бы мне в черепе дыру. Ему это - как ребенку пальцем вишневый пирожок проткнуть. Может, я и не сгеройствовал, но ведь и родину не предал.
- А заехал ты ей здорово.
- Не скоро она опять детишек жевать сможет.
И Коля сам ухмыльнулся своей шуточке, только ухмылка продержалась недолго. У нас обоих перед глазами светились куски бледного мяса, клеенка, вся мокрая от крови… Мы жили в городе, где по улицам бродят ведьмы, Баба-яга с Кощеем Бессмертным - они хватают маленьких детей и кромсают их на куски.
Завыла сирена - долгий одинокий вой. Вскоре его подхватили все сирены в городе.
- А вот и фрицы, - сказал Коля, и мы прибавили шаг, заставляя усталые тела шевелиться. На юге начали рваться снаряды - дальний грохот литавр: это немцы принялись за свой вечерний обстрел огромного Кировского завода, где строили половину советских танков, самолетных двигателей и тяжелых орудий. Большинство рабочих ушли на фронт, и к токарным и сверлильным станкам встали женщины. Завод не сбавлял оборотов, в печах не гас огонь, красные кирпичные трубы дымили. Производство ни на день не прекращалось, хотя на крыши цехов падали бомбы, а мертвых девушек уносили от конвейера, и окоченевшие руки их не выпускали инструментов.
Мы спешили мимо красивых старых зданий Литовского проспекта - белые каменные фасады, с фронтонов щерились головы сатиров с бараньими рогами, высеченные еще при императорах. В каждом доме здесь было свое бомбоубежище в подвале. Жильцы набивались туда десятками, поближе к единственной коптилке, ждали отбоя воздушной тревоги. Снаряды рвались близко - мы уже слышали их вой на подлете. И ветер дул сильнее - ныл в оконных проемах брошенных квартир. Словно господь бог сговорился с немцами сдуть наш город с лица земли.
- На фронте, - рассказывал на ходу Коля, - учишься точно определять, куда снаряд упадет. - Он сунул руки в карманы шинели: шли мы против ветра, который лишь миг назад дул нам в спину. - Слышишь эту дуру и знаешь - упадет в ста метрах слева. А этот - в реку.
- А я сразу "юнкерс" от "хайнкеля" отличу.
- Да уж надеюсь. "Юнкерс" ревет как лев, а "хайнкель" зудит комаром.
- Ну тогда "хайнкель" от "дорнье". Я пожарной бригадой командовал у нас в…
Коля поднял руку, чтоб я замолчал. Остановился. Я тоже.
- Слышишь?
Я прислушался. Кроме зимнего ветра - ничего: он, казалось, дул со всех сторон сразу, набирал силу над Финским заливом и стонал во всех переулках. Я решил, что Коля услышал вой подлетающего снаряда, и посмотрел в небо, словно можно было разглядеть несшуюся к нам смерть, словно я бы успел увернуться. Вдруг ветер стих - всхлипы его успокоились, как истерика у ребенка. Снаряды рвались к югу, судя по гулу - в нескольких километрах от нас, но все равно так близко, что мостовая сотрясалась под ногами. Однако слушал Коля не ветер и не грохот разрывов. В старом доме кто-то играл на пианино. Света в окнах не было, не горели ни лампы, ни свечи. Жильцы, должно быть, спустились в убежище - если не ослабли от голода, если им было уже не все равно, - и в доме остался только этот неведомый пианист. Играл во тьме, бесстыдно и точно, словно выставляя напоказ свои громоподобные форте фортиссимо, которые сменялись хрупкими пианиссимо. Он будто спорил сам с собой, свирепый муж и робкая жена в одном лице.
Все мое детство прошло под музыку - и по радио, и в концертных залах. Родители были страстными поклонниками; таланта играть у нас в семье не водилось, но слушать мы умели - и гордились этим. Я на слух различал все двадцать семь этюдов Шопена по нескольким первым тактам; знал всего Малера - от "Lieder eines fahrenden Gesellen" до незаконченной Десятой. Но того, что мы с Колей услышали в тот вечер, я ни разу не слышал - ни раньше, ни потом. Мелодия глушилась стенами и расстоянием, мешал ветер - но в этой музыке чувствовалась мощь. То была музыка войны.
Мы стояли под давно обесточенным уличным фонарем, опутанным паутиной инея. На юге грохотали огромные пушки, луна таилась за муслиновыми облаками - а мы слушали. Слушали все до последней ноты. А когда музыка стихла, что-то вдруг стало не так: слишком хорошо играл, слишком умело - и никаких аплодисментов. Мы постояли еще немного в тишине, глядя в черные окна. И наконец, выждав почтительную паузу, двинулись дальше по проспекту.
- Повезло, что рояль ему на дрова не порубили, - сказал Коля.
- Да кто бы он ни был, такому музыканту нельзя без инструмента. Может, это сам Шостакович. Может, он здесь и живет где-нибудь.
Коля презрительно глянул на меня и сплюнул на панель:
- Шостаковича три месяца назад эвакуировали.
- Неправда. Он во всех газетах на снимках в пожарной каске.
- Ну еще бы - герой. Только он в Куйбышеве, насвистывает себе мелодии, которые у Малера спер.
- Ничего он не пер у Малера.
- Я думал, ты за Малера горой. - Коля искоса глянул на меня, иронично скривив губу. Я уже привык к этой его манере - сейчас скажет колкость. - Разве еврей тебе не ближе поляка?
- Они же не воюют. Малер писал великую музыку. И Шостакович пишет великую музыку…
- Великую? Ха… Он бездарь и вор.
- А ты болван. И ничего не смыслишь в музыке.