- С девчонками. Француженками. По ним научишься всему, что надо.
Открытки с французскими девушками - да, за такой приз сыграть можно. Потерять нож я не боялся. В Питере много таких, кто обыграет меня в шахматы, но их всех я знал по именам. Отец у меня был чемпионом города, еще когда учился в университете. А по четвергам и воскресеньям я с ним ходил в шахматный клуб "Спартак" во Дворец пионеров. Когда мне исполнилось шесть, инструктор клуба объявил, что у меня талант. Несколько лет я был лучшим игроком среди юниоров - завоевывал ленты и медали на турнирах по всей Ленинградской области. Отец гордился, хотя в его богемных кругах и не было принято переживать из-за соревнований; и выставлять мои призы в квартире он никогда не разрешал.
А в тринадцать я ушел из клуба. Понял, что играю хорошо, но великим шахматистом мне не стать. Друзья по "Спартаку", которых я постоянно громил в детстве, оставили меня далеко позади. Они перешли на такой уровень, что я бы их ни за что не догнал, сколько бы игр ни сыграл и сколько книг ни прочел, сколько эндшпилей не решил бы по ночам в постели. Я был как хорошо натренированный пианист - знал, какие ноты брать, но сам никакой музыки бы не сочинил. Блистательный игрок понимает игру так, что словами не выразить. Он бросает взгляд на доску, анализирует расстановку сил - и сразу понимает, как улучшить свою позицию, хотя мозг не успевает выработать связного объяснения для хода. У меня не было инстинктов. Отец расстроился, когда я бросил клуб, а мне было все равно. От шахмат больше удовольствия, когда не надо думать, какое место займешь на городском турнире.
Коля остановился у кафе "Квисисана" и заглянул внутрь через стекло, заклеенное бумажными крестами. Ресторан был пуст, убрали все столики - только линолеум на полу да доска на стене, где еще видно меню августа.
- Я сюда однажды девушку водил. Лучшие бараньи котлеты в городе.
- А потом отвел ее домой и стал заниматься с ней любовью? - Я спросил с глубочайшим сарказмом и сразу испугался, что так оно и окажется.
- Нет, - ответил Коля, глядя на свое отражение в стекле и подтыкая прядку светлых волос под черную шапку. - Любовью мы занимались до ужина. А после ужина мы пошли выпить в "Европейскую". Девушка по мне с ума сходила, а мне больше нравилась ее подружка.
- Так… а чего подружку тогда на ужин не пригласил?
Коля улыбнулся - так начальник по-доброму улыбается подчиненному.
- Рассчитанное пренебрежение. Учись.
Мы шли дальше по Невскому. Час дня, но зимнее солнце уже клонилось к западу, и перед нами тянулись тени.
- Начнем постепенно, - сказал Коля. - С самых основ. Тебе какая-нибудь девушка нравится?
- Да нет, вроде никакая.
- Здесь не требуется кто-то особенный. Ты целка, тебе теплые ляжки нужны, и чтоб сердце билось. А не Тамара Карсавина.
- Ну есть одна у нас в доме. Верой зовут. Только ей нравится другой парень.
- Отлично. Первый шаг: не будем переживать из-за другого парня. Давай думать только об этой Вере. Что в ней особенного? Почему она тебе нравится?
- Не знаю. В нашем доме живет.
- Уже что-то. Еще?
- На виолончели играет.
- Красивый инструмент. Какого цвета у нее глаза?
- Не помню.
- Она тебе не нравится. Если ты не помнишь, какого цвета у нее глаза, она тебе не нравится.
- Нравится, только ей один Гришка Антокольский небезразличен, поэтому какой смысл?
- Отлично. - Коля был очень терпелив с бестолковым учеником. - Ты думаешь, что она тебе нравится, потому что ей не нравишься ты. Очень понятно, только я тебе так скажу: она тебе не нравится. Давай забудем про эту Веру.
Забыть про Веру оказалось несложно. Последние три года я пытался представить, какая она голая, но это лишь потому, что жила она двумя этажами ниже. А однажды в молодежном бассейне на улице Правды я увидел Верины соски, когда у нее соскользнули лямки купальника. Если бы Вера не запаниковала и не свалилась у ворот Дома Кирова, я б сейчас не бродил по питерским улицам с полоумным дезертиром, не искал бы яйца. Она даже не оглянулась, когда меня схватили. И наверное, обжималась с Гришкой где-нибудь в темном кировском коридоре, пока я сидел в "Крестах".
- У капитана дочка хорошенькая. Мне понравилась.
Коля с веселым изумлением глянул на меня:
- Да, у капитана дочка хорошенькая. Мне нравится твой оптимизм. Только она не про тебя.
- Да и не про тебя.
- Вот тут ты можешь ошибиться. Видел бы, как она смотрела на меня.
Мы прошли мимо стайки мальчишек со стремянками и ведрами извести. Они деловито замазывали уличные таблички и номера домов. Коля остановился и вперился в них взглядом.
- Эй! - крикнул он ближайшему пацаненку, закутанному так, что походил на толстячка. Маленького блокадника в нем выдавали лишь тощее лицо и лихорадочно блестевшие черные глаза, под которыми залегали старческие круги. В городе осталось мало таких детей - большинство эвакуировали еще в сентябре. А те, что остались, были бедны - у многих в войну погибли родители, и никакой родни в тылу. - Ты чего это делаешь? - спросил Коля и повернулся ко мне, изумленный таким неуважением. - Щенки проспект портят. Эй! Мальчик!
- Хуй соси, губой тряси, - ответил черноглазый мальчишка, замазывая номер на двери часовой мастерской.
Даже Коля, похоже, от такого распоряжения опешил. Он подошел к мальчишке, взял его за плечи и развернул лицом к себе:
- Перед тобой боец Красной армии, мальчик…
- Коля… - предостерег я.
- По-твоему, сейчас время шутки шутить? Вам, цыганятам, лишь бы побегать…
- Лапы убери, - ответил мальчишка.
- Ты что мне, угрожаешь? Я последние четыре месяца фашистов бил, а ты мне угрожать вздумал?
- Коля, - повторил я уже громче. - У них приказ. Фрицы, если вступят в город, не будут знать, куда идти.
Коля перевел взгляд с черноглазого мальчишки на забеленную табличку, потом на меня:
- Ты откуда знаешь?
- Сам так делал два дня назад.
Коля отпустил мальчишку, и тот зло посмотрел на него, после чего вновь принялся за работу.
- Ну что, чертовски умно придумано, - сказал Коля, и мы двинулись к Сенному рынку.
5
Если хотелось что-то купить, продать или обменять, люди шли на Сенной рынок. До войны ряды ларьков на улице были Невским проспектом для бедных. Когда же началась блокада, когда один за другим позакрывались все модные магазины, когда на лопату заложили двери всех ресторанов и у мясников в морозилках больше не осталось мяса - тогда Сенной расцвел. Генеральши меняли янтарные бусы на мешки пшеничной муки. Партийцы торговались с крестьянами, которые украдкой просачивались в город из деревень: сколько картофелин можно купить на антикварный серебряный прибор. Если торги затягивались, крестьянин махал рукой и отворачивался от горожанина.
- Сам и жри свое серебро, - говорил он, пожав плечами. И почти всегда получал, сколько спрашивал.
Мы шли от лотка к лотку, разглядывая кучи кожаных сапог. С некоторых даже не смыли кровь бывших владельцев. Винтовки и пистолеты Токарева были дешевы - несколько рублей или двести граммов хлеба. "Люгеры" и ручные гранаты - дороже, но и они в наличии имелись, если знать, у кого спрашивать. За одним прилавком продавали грязь - сто рублей за стакан. Это называлось "бадаевская землица". Ее копали из-под разбомбленного склада продовольствия, в нее стек расплавленный сахар.
Коля остановился подле худого сутулого человека с повязкой на глазу и незажженной трубкой во рту - он торговал бутылками с прозрачной жидкостью и без этикеток.
- Что это? - спросил Коля.
- Водка.
- Водка? Что за водка?
- Древесная.
- Это не водка, друг мой. Это метиловый спирт.
- Надо или нет?
- Мы здесь не за этим, - напомнил я Коле, но он не обратил внимания.
- От него слепнут, - сообщил он торговцу.
Одноглазый покачал головой - ему надоело слушать глупости. Но чтобы хоть что-нибудь продать, следовало самую малость постараться.
- Сцеживаешь через полотно, - терпеливо пояснил он. - В семь слоев. Тогда можно.
- Прямо амброзия, - сказал Коля. - Назвал бы его "Грех семислойный". Хорошее название для коктейля.
- Так надо или нет?
- Возьму бутылку, если ты со мной выпьешь.
- Мне еще рано.
Коля пожал плечами:
- Отхлебнешь - куплю. А нет - так что уж тут? На войне я стал циником.
- Двести рублей бутылка.
- Сто. И выпьем.
- Ты чего делаешь? - спросил я Колю, но он на меня даже не глянул.
Одноглазый отложил холодную трубку, извлек граненый стакан и стал рыться в своих пожитках - искал тряпицу.
- На. - Коля протянул ему белый носовой платок. - Чистый. Относительно.
Мужик сложил платок в три раза и аккуратно укутал им стакан сверху. Спирт он лил медленно. Даже на воздухе, на зимнем ветру, жидкость воняла отравой - таким на заводах полы моют. Одноглазый убрал платок, на котором остались какие-то мыльные хлопья. Поднес стакан ко рту, отхлебнул снова поставил на стол. Даже не дернулся. Коля присмотрелся к уровню жидкости в стакане - отпил ли одноглазый на самом деле. Удовлетворившись, поднял тост:
- За нашу Советскую Родину!
Спирт он заглотил единым махом и грохнул статном по столику. Вытер рот тылом руки и рыгнул. Схватил меня за плечо, стараясь удержаться на ногах, - глаза его широко распахнулись, потекли слезы.
- Ты меня убил, - еле выдавил он, тыча обвиняющим перстом в одноглазого.
- А я тебе говорил так хлобыстать? - ответил тот равнодушно и опять сунул трубку в рот. - Сто рублей.
- Лев… Лев, ты тут? - Коля повернулся ко мне, глаза невидящие. Он смотрел прямо сквозь меня.
- Очень смешно.
Коля ухмыльнулся и выпрямился:
- Еврея на кривой козе не объедешь. Так и думал. Ладно, заплати.
- Чего?
- Давай-давай. - Он повел рукой в сторону торговца. - Человек ждет.
- У меня нет денег.
- Дурить меня будешь, пацан? - взревел Коля, схватив меня за воротник шинели и встряхнув так, что у меня кости застучали. - Я боец Красной армии, воровства не потерплю!
Он резко отпустил меня, сунул руки мне в карманы, порылся и вытащил клочки бумаги, бечевку и хлопья пыли. Ничего похожего на деньги. Коля вздохнул и повернулся к торговцу:
- Денег у нас, очевидно, нет. Боюсь, нам придется отменить сделку.
- Думаешь, раз ты боец, - произнес одноглазый, отведя полу пальто и показав рукоятку финки, - я тебя не порежу?
- Ты в меня уже стакан отравы залил. Валяй попробуй.
Коля улыбнулся одноглазому и стал ждать реакции. В голубых его глазах не читалось ничего - ни страха, ни злости, ни возбуждения перед дракой. Ничего. Таков, как я потом выяснил, был его дар: опасность его успокаивала. Вокруг люди боролись с ужасом, как обычно: стоицизмом, истерикой, напускной веселостью либо неким сочетанием всего этого. А Коля, мне кажется, никогда ни в какую опасность до конца не верил. Ему вся война была нелепа: и варварство фашистов, и партийная пропаганда, и перекрестный огонь зажигательными, от которого по ночам загоралось небо. Все это казалось ему чьей-то чужой историей, до изумления подробной, - он случайно в нее забрел, а выйти не мог.
- Двигай давай, а то пасть порву, - сказал одноглазый, стиснув зубами черенок трубки. Руку свою от финки он не убрал. Коля отдал ему честь и перешел к следующему лотку - расслабленно и беззаботно, словно с предыдущим торговцем обо всем полюбовно договорился. Я двинулся следом; сердце выскакивало из груди.
- Давай яйца найдем, и все, - сказал я. - Чего людей дразнить?
- Мне нужно было дернуть, и я дернул. Опять живем. - Коля глубоко вдохнул и выдохнул, сложив губы трубочкой. Поднялась струйка пара. - Ночью мы оба должны были стать покойниками, ты это понимаешь? Соображаешь, как нам повезло? Вот и наслаждайся.
Я остановился у лотка, за которым старуха в крестьянском платке продавала биточки из бледно-серого фарша. Мы с Колей на них посмотрели. Мясо вроде свежее, в нем жир поблескивает, но нам не хотелось вникать, что это было за животное.
- Яйца есть? - спросил я у старухи.
- Яйки? - Она подалась вперед, чтоб лучше слышать. - С сентября не было.
- Нам дюжина нужна, - сказал Коля. - Хорошо заплатим.
- Да хоть мульен, - ответила старуха. - Нету яек. В Питере не бывает.
- А где бывает?
Она пожала плечами. Такая морщинистая, что все лицо ей будто ножом изрезали.
- У меня мяско вот есть. Хотите мяска - триста за две котлетки. А яек нету.
Так мы и шли от лотка к лотку - спрашивали у всех, есть ли яйца, но яиц на Сенном не видали с сентября. Кое-кто высказывал соображения, где их можно найти: генералам яйца возили самолетами из Москвы. Крестьяне за городом отдавали немцам все - и яйца, и масло, и молоко, - лишь бы не убили. У Нарвской заставы живет один старик, у него есть курятник на крыше. Этот последний слух был заведомо нелеп, но парнишка клялся, что правда.
- Куру зарежешь, мож, на неделю хватит. А не станешь резать, мож, по яичку в день будет давать - так с пайком и до лета протянешь.
- Курицу надо кормить, - заметил Коля. - А чем ее тут накормишь?
Парнишка потряс черными кудрями, что выбивались из-под старой флотской фуражки, - дескать дурацкий вопрос:
- Куры все лопают. Им ложку опилок насыпь - уже хватит.
Торговал он тем, что в народе кое-кто называл "библиотечной карамелью": у книг отрывали обложки, счищали с переплетов клей, вываривали и лепили бруски, а их потом заворачивали в бумагу. На вкус как воск, но в клее был белок, белок не давал умереть, поэтому книги из города исчезали, как голуби.
- И ты видел этих кур? - спросил Коля.
- Брательник мой видел. Старик по ночам прямо в курятнике спит, с двустволкой. У них в доме на этих кур все охотятся.
Коля глянул на меня, и я покачал головой. Вдень мы выслушивали по десятку блокадных легенд: про тайные холодильники, набитые говяжьими ляжками, кладовки, заставленные банками с икрой и заваленные телячьей колбасой. И неизменно сокровища эти видел чей-нибудь брат или кум. Люди верили - они вообще были убеждены, что кто-то где-то пирует, пока голодает весь город. И были, конечно, правы: капитанская дочка, может, и не жареным гусем ужинает, но ведь она ужинает.
- Старик не может в курятнике все время сидеть, - сказал я парнишке. - Ему за пайком ходить надо. За водой. В туалет. Кур бы давно уже кто-нибудь спер.
- Он с крыши ссыт. А если по-большому получается - не знаю, может, он их этим же и кормит.
Коля кивнул - под впечатлением, мол, во дает старик, - хотя, по-моему, парнишка все это сочинял прямо на ходу.
- Ты когда срал в последний раз? - вдруг спросил меня Коля.
- Не помню. Неделю назад?
- У меня уже девять дней. Я считал. Девять дней! Когда приспичит наконец, устрою вечеринку и самых красивых девушек университета позову.
- Капитанскую дочку позови.
- И позову. Моя сральная вечеринка выйдет гораздо лучше ее свадьбы.
- А от нового пайкового хлеба срать больно, - сказал курчавый парнишка. - Батя говорит, это от целлюлозы.
- Где искать этого деда с курями?
- Адреса не знаю. Пойдете от Нарвской заставы к проспекту Стачек - этот дом по дороге и будет. Плакат Сталина на стене.
- В Питере на половине домов плакаты Сталина. - Он меня уже раздражал. - Нам что, еще три километра переться за курями, которых, может, и нет вовсе?
- Пацан не врет, - сказал Коля, похлопав его по плечу. - А если врет, мы вернемся и пальцы ему переломаем. Он же знает, что мы из НКВД.
- Вы не из НКВД, - сказал парнишка.
Коля выхватил из кармана шинели капитанское письмо и хлестнул им мальчишку по щеке:
- Это мандат капитана госбезопасности, по которому мы уполномочены реквизировать яйца. Что скажешь?
- А от Сталина мандат есть, по которому ты уполномочен жопу себе этим подтирать?
- Пусть меня сначала посрать уполномочат.
Я не стал дожидаться, чем закончится разговор. Если Коле охота мотаться по всему городу искать этих воображаемых курей - его дело. А у меня скоро вечер, мне домой хочется. Я не спал уже тридцать с чем-то часов, а потому развернулся и зашагал к Дому Кирова, пытаясь вспомнить, сколько хлеба заначил под кафельной плиткой на кухне. Может, и от Веры что перепадет. Она ж у меня в долгу - так бежала, что даже не оглянулась, хоть я ее и спас. Наверняка они все думают, что меня убили. Интересно, как она отнеслась? Плакала, уткнувшись Гришке в грудь, а он ее утешал? Или оттолкнула его, разозлилась - он же сбежал, ее бросил, а вот я остался и спас от неминуемого расстрела. А Гришка такой: "Ладно, я знаю - я струсил, прости меня", - и она его простит, потому что Вера Гришке все прощала всегда. И он будет утирать ей слезы и говорить, что они не забудут меня никогда, и какую жертву я принес - тоже не забудут. Только брехня все это - через год они и не вспомнят, как я выглядел.
- Эй, ты. Это тебе яйца нужны?
Жалкая фантазия так меня захватила, что я не сразу сообразил - обращаются ко мне. Я повернулся и увидел бородатого верзилу. Он пялился на меня, сложив на груди руки, и покачивался с пятки на носок. Таких здоровых мужиков я раньше никогда не видел. Он был выше Коли и гораздо шире в груди. Голыми ручищами может, наверное, расколоть мне черепушку, как грецкий орех. Борода у великана была черная, густая, блестела, будто намасленная. Интересно, сколько такому еды каждый день надо, чтоб не спасть с тела.
- А есть? - спросил я, проморгавшись.
- А что дашь?
- Денег. У нас хватит. Погодите, я друга позову.
Я побежал назад через весь Сенной. Впервые с нашей встречи я по-настоящему обрадовался, увидев Колю в этой его шапке. Он по-прежнему перешучивался с курчавым парнишкой - вероятно, пересказывал в подробностях свою мечту великолепно просраться.
- Эй, а вот и он! - заорал он при виде меня. - Я уж подумал, ты без меня сбежал.
- Там мужик - говорит, яйца есть.
- Отлично! - Коля повернулся к парнишке: - Сынок, приятно было.
Мы шли обратно мимо лотков, которые уже закрывались на ночь. Коля протянул мне "библиотечную карамельку" в бумажке:
- Держи, друг мой. Сегодня пируем.
- Тебе пацан дал?
- Дал? Продал.
- За сколько?
- Две за сотню.
- За сотню! - Я зыркнул на Колю - он развернул свой батончик, откусил и передернулся от вкуса. - Так у нас триста осталось?
- Точно. Считать умеешь.
- Нам же дали на яйца.
- Ну нельзя же яйца искать на голодный желудок, правда?
Бородач ждал нас на краю рынка, руки по-прежнему сложены на груди. Пока мы подходили, он оценивал Колю взглядом - словно боксер противника на ринге.
- Всего двое?
- А сколько надо? - парировал Коля, улыбнувшись. - Я слышал, вы яйца продаете.
- Я все продаю. Что дадите?
- Деньги есть, - ответил я, отчетливо припомнив, что мы с ним это уже обсуждали.
- Сколько?
- Хватит, - сказал Коля. - Нам дюжина нужна.
Бородач присвистнул:
- Вам везет. У меня как раз столько.
- Вот видишь? - Коля стиснул мое плечо. - Не так уж трудно.
- Пошли, - сказал здоровяк и двинулся через дорогу.