– Что ты сказал? Повтори.
Полугодие заканчивалось, и весьма ко времени начались уроки по теме "Поэзия Серебряного века". Разумеется, нужно было поговорить об Анне Ахматовой.
– О чём её стихи? Ну, ребята, кто осмелится? Может быть ты, Соня.
Поднялась очень симпатичная, стройная девушка. Ещё одна блондинка в классе. Я ждала от неё, как всегда, глубокого, обстоятельного ответа. Умница, почти отличница, которая аккуратно выполняла все домашние задания не столько, чтобы закрепить материал, (она могла бы обходиться и без этого) а из уважения к учителю.
– Повторите, пожалуйста, вопрос.
– О чём, по твоему мнению, стихи Анны Ахматовой?
– О любви.
– И всё?
– О любви, как о смысле жизни – разве этого мало?
– Что же такое любовь? С вашей точки зрения? Как смысл жизни?
Замечательный вопрос для этого класса, провокационный. Завелись мгновенно.
– Помните в фильме Захарова: "Любовь – это возможность отдать свою жизнь за другого, не задумываясь"
– Свою жизнь? – резкий голос Богдана прозвучал с оттенком ироничного презрения – Да свою жизнь можно отдать за что угодно! Даже за идею. Даже не за свою.
– Конечно, если носитель идеи – твой возлюбленный.
– Не обязательно. Можно и за компанию. А любви не нужны сведения счётов с жизнью. Она, скорее, требует её сохранения. При любых обстоятельствах. Возьмём Петра и Иуду – оба предали Христа, но один повесился, а другой всю жизнь…
– Ты хочешь сказать их предательство равнозначно?
– Я хочу сказать, что предательство Иуды мощнее, но лишь тем, что он покончил с собой. Он не до конца верил, а, следовательно, не искренне любил.
– Может, он как раз не выдержал собственной любви?
– Чушь! Любовь даёт силу, если она настоящая, а не отнимает.
– То есть, любовь не требует жертв? Не забирает энергию? Отчего же тогда все эти муки, страдания?
– От нашей неготовности. И, кто сказал, что силы приносят наслаждения?
– Можно?–
– Да, Соня.
–Бог тоже любит нас, но, согласно Библии, самым любимым посылает наибольшие испытания, и лишь тот, кто по-настоящему верит и любит, не задумывается о Его планах, а всё принимает с благодарностью. И обретает силу.
– Но то, о чём ты говоришь – это жертвенность.
– Жертвенность подразумевает некоторое насилие над собой, а здесь – радость.
– Ага – я даже не сразу поняла, чей это был голос – эдакая сверхдобродетель – всё отобрать, вспомните Иова, а ты радуйся! Сможешь радоваться, – будешь помилован. Вот такая любовь.
– Ты что-то не так понял.
– Любовь – добро или зло?
– Добра и зла вообще не существует. Всё зависит лишь от точки зрения.
– То есть, Богдан, ты хочешь сказать, что есть точка зрения, с которой стихийные бедствия, война выглядят вполне продуктивно?
– Почему нет? Мы же восхищаемся героями. Мы даже им завидуем и хотим быть похожими на них.
– Так, что же такое – любовь? – я попыталась уйти от опасных разговоров и вернуться к теме урока.
– Это – метод.
– Что?
– Движущая сила, не позволяющая застревать в одной точке. Если хотите, многомерная возрастающая функция.
– Точно. В каждой последующей точке, возможно, приобретающая новую координатную ось.
– А вдруг – периодическая?
– Кому как повезёт, но скорее обратимая. Возможно?
– Дайте подумать.
Дорогие мои математики! Как точны и прекрасны ваши определения.
Город, разбуженный от зимней спячки предпраздничными приготовлениями, был прекрасен, как спящая царевна после поцелуя, и опасен, как медведь – шатун. Вырванные из привычной обыденности, выбитые из колеи, его жители быстро решали какие-то затянувшиеся ранее проблемы, делали бесконечные покупки, прощали друг друга, обижались вновь, старались быть праведными и грешили. Город напоминал вокзал, на котором толпились либо одни провожающие, либо одни отъезжающие, либо встречающие. Любое ожидание чаще всего заставляет замереть, напрягая все чувства. Но только ожидание Рождества всегда стимулирует деятельность. Кажется, сколько бы не было совершено верных поступков или ошибок, всё останется в прошлом, и начнётся новый отсчёт.
Прочь уходя от сути естества,
В молитве вряд ли простираем длани.
И ждём уже не столько Рождества,
Сколь исполненья собственных желаний.
Мы говорим с восторгом: "Славен Бог!"
И зрим Петра друг в друге, не Иуду.
Ну, покажи нам, что Ты приберёг?
Тебе ли верим, или верим чуду?
Что видим мы? Слепа твоя любовь
И посылает испытанья детям.
А мы идём вкушать и плоть и кровь
В начале третьего тысячелетья.
Прости мне бунт, возлюбленный отец,
Мой путь к тебе тернист, убог и страшен.
Но дай лишь знать, какой надеть венец?
Из чьей руки принять и выпить чашу?
Я готовилась к Рождеству. Готовилась к встрече с любимым. Последнее время я подружилась с зеркалом. Мы всё чаще вглядывались друг в друга. Я принимала его советы и с удовольствием отмечала их позитивное действие. Вот и в эту Рождественскую ночь оно было моим единственным собеседником. Ольга рассказывала, что с помощью зеркала можно гадать. Ей это даже удалось – она увидела в глубине отражений своего будущего мужа. Правда, по её словам, это опасная игра, нужно вовремя набросить на зеркало платок, а иначе… А вот, что иначе она не сказала.
Ну конечно, как того и следовало ожидать – двоечники не только сантехники, но и электрики. Свет у нас гаснет регулярно по праздникам. Я зажгла свечи, поставила их с двух сторон от зеркала. Ну да, Ольга говорила, так и нужно сделать, а потом взять платок, ладно, – это подождёт. Закрыть все окна и двери, сосредоточиться на отражении и не о чём не думать. Вот это не очень понятно: сосредоточиться и не думать. Из глубины зеркала иронично смотрела я. Резкий порыв ветра, влетевшего в открытую форточку, взметнул шторы. Закрыть окна, – сейчас. На улице в полной тишине и, как мне показалось – в темноте, медленно падал снег огромными мягкими хлопьями. Странно, ещё час назад ничего не предвещало снегопада.
Окна закрыты, шторы задёрнуты, двери заперты, – пора договориться с мыслями. Где-то на кухне пробили часы, кажется полночь. Но у меня нет часов с боем. Наверное, у соседей.
Смотреть и не думать. Ну что, Андрей, появись, развей мои последние сомнения. Не думать. Не думать. Так можно и заснуть. Не думать. Свечи многократно отражались в тёмном стекле. Интересный эффект – нужно будет расспросить наших физиков. Не думать. Свечи… Не свечи, – а тусклые факела… Откуда? Не думать. Тусклые факела на стенах из дикого камня в длинном, бесконечно длинном коридоре. Я забыла платок. Не думать. Я стою посредине этого коридора, а из самой его глубины, мне навстречу приближается человек в чёрном то ли плаще, то ли мантии, то ли сутане. Почему-то вспоминаются слова, кажется мои: "Так не ловки в ходьбе большие птицы, зато летят божественно легко" Волосы резко вскидываются в такт шагам и хлещут его по плечам. В свете факелов трудно разобрать их цвет, но мне и не нужно. Я знаю, кто это. И, даже если бы не забыла платок, ни за что не воспользовалась бы им. Мне всё равно, что произойдёт. Несколько секунд видеть его, а остальное не имеет значения. Он уже совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. Я вижу веснушки на его лице и выражение досады, даже злости. Резко подняв руку, он касается моей груди какой-то металлической палочкой, похожей на волшебную.
– Кто Вы?
Я хочу назвать своё имя, но понимаю, что не могу произнести ни звука. Речь покинула меня. Всё ещё вглядываясь в его глаза, нос, губы, чтобы запомнить, если вообще смогу вспоминать, я осторожно дотрагиваюсь до его руки, и поднимаю её выше, к горлу, – я знаю – он поймёт.
– Вы не можете говорить.
Некоторое время он смотрит на меня в упор, как будто читает по моему лицу. Выражение неприязни сменяется любопытством, а потом… Так нежно никто никогда не смотрел: ни отец, ни мать, ни любовник.
Слёзы отчаяния оттого, что это вот-вот должно закончиться душат меня, не находя выхода. Наконец они горячо хлынули из моих глаз. Мне не стыдно. Мне нужно запомнить: глаза, нос, губы. Он прячет куда-то в рукав, причинившую мне лёгкую боль, "волшебную палочку" и свободной рукой касается моего мокрого лица. И тут, не помня себя, движением кошки, выпрашивающей ласку у хозяина, я прижимаюсь щекой к его ладони, а губами к запястью, с внутренней стороны. Никакой не сумасшедший вихрь, а сильные мужские руки обхватывают мои плечи, мне кажется недостаточно крепко, и я сама прижимаюсь к нему. Он много выше меня, и я едва достаю виском его подбородка. Всё исчезает вокруг: время, пространство, мысли, есть только желание. Раствориться, стать единым целым. С последним дыханием жизни из тела вырывается на свободу душа. Когда мы касаемся губами губ того, кого любим, то отдаём ему душу свою добровольно. Оттого, должно быть, поцелуи настоящей страсти длительны, но не многократны. Сколько прошло времени: секунды, минуты, год? Пусть это длится вечно. Где-то в глубине коридора раздаётся ужасающий грохот разбиваемого стекла, рушатся стены дикого камня.
– Анна, осталось недолго – слышу я голос откуда-то издалека.
Свечи давно прогорели, но в комнате было светло от настольной лампы. Роки! Угораздило же тебя вернуться домой именно сегодня, а я закрыла твою форточку, и ты вломился так бесцеремонно, высадив стекло. Что ты наделал, Роки? Что мне делать теперь?
VI
Приветствую тебя, одиночество, – наш единственный друг с повадками преданной собаки. Ты первым (за редким исключением) встречаешь нас в утробе матери, сопровождаешь в толпе и провожаешь прочь, когда наступает время. Ты, отнюдь, не бессловесная тварь, но легко обращаешь на себя внимание различными звуками: мерным стуком водяных капель, тиканьем часов, нашим собственным голосом, обращённым к самим себе. Некоторые не замечают твоего присутствия до поры до времени, а, когда приходит осознание, то всё зависит от нажитой мудрости. Другие страшатся и идут на любые ухищрения, полагая, что, окружив себя людьми, смогут избежать встречи с тобой, – наивные. Павел видел в тебе побратима и называл Свободой. Это не значит, что он сторонился общества людей. Он был хорошим другом, даже лучше многих, ибо, отдавая всё, что мог, ничего не требовал взамен, кроме самого факта дружбы. Он не бежал любви, как отношения человека и мира. Весьма полезное для учёного качество – нести ответственность за своё любопытство. И только тривиальное счастье с женщиной, единожды обжегшись, считал для себя недоступным.
Катя, Катенька – умница, красавица, романтико-реалистичный идеал писателей прошлого века. Она была не из тех о ком можно сказать "прелесть, какая глупенькая".Одна из лучших студенток на потоке, и не из-за простой старательности или папы – профессора. Ей нравилась техника, и она в ней хорошо разбиралась. Почти вся мужская составляющая факультета, а это около трёх четвертей народной массы, была в неё влюблена. Она же не искала лёгких путей: ей нужен был Павел, погружённый в свой собственный мир науки с малой примесью спорта. Девчонки хихикали:
– Катька, – это без вариантов! Его гормонов хватает только на вычислительные машины. Тебе придётся записаться в двоичном коде, Иначе он тебя не воспримет.
Первые полтора года она и впрямь не могла найти доступа к этой закрытой системе. Однако, что бы мы ни думали о судьбе и предначертании, как бы не смеялись над гороскопами и прочей оккультной чепухой, иногда всё же убеждаемся, что правы древние хранители сакральных знаний и каббалисты, ибо, число – есть тоже слово, которое было вначале. Катенька – умница отыскала древний трактат, изданный где-то за границей. Её математических способностей вполне хватило, чтобы произвести необходимые расчёты и узнать, что всё должно произойти в ночь на двадцать пятое декабря, или не произойдёт никогда.
Конец семестра, конец зачётной недели. Новогодний студенческий вечер назначен на двадцать восьмое. Это было неудобно – поздно. Она нашла способ уговорить факультетских активистов перенести праздник на двадцать четвёртое. Действительно, многие иногородние ребята хотели бы не пропустить университетский шабаш и к Новому году попасть домой. А, как известно, нормальная студенческая вечеринка длится не менее недели. При этом Катя понимала, что Павел будет присутствовать на дискотеке только при условии её проведения в вычислительном центре, а потому обратила своё внимание на Виктора, точнее на Виктора и свою подругу Зоську.
– Зоська, придумывай что угодно, но Витька должен пойти с тобой.
– Я совсем не против, но тебе-то это зачем?
– Если не будешь спрашивать сейчас, то, во-первых, я тебе потом всё расскажу в мельчайших подробностях. А, во-вторых, ты же сама говоришь, что Витька – классный. Значит получишь удовольствие.
И Зоська расстаралась на славу. Витьку раздирало на части: с одной стороны, он никак не мог упустить возможность как следует развлечься, с другой – прекрасно понимал, что Пашка ни за что не захочет потратить даже часа свободного машинного времени на сексфизкультуру под музыку, по его определению. Но Катерина всё рассчитала.
К девяти вечера они с Зоськой спустились в машинный зал.
– Мальчики, танцы в разгаре, а вас нет.
– Девочки, парней на курсе до фига.
– Паш, может хоть на часик, а то простатит заработаешь на этой табуретке.
– От простатита, Витя, будешь убегать по утрам на стадионе, а сейчас работай.
– Паш, не ломай мне кайф, не хочешь идти сам, отпусти меня.
– Так! Работник ты сейчас, соответствующий тому месту, где твои мозги. Убирайся с глаз моих долой. Но, чтобы через три часа был здесь.
Зося, не понимая происходящего, ещё попыталась уговорить Павла, но услышала раздражённое, почти злое: – Ребята, вы мне мешаете. Все вон!
– Вы идите, – тихо шепнула Катька Зосе, – Я подойду чуть позже.
Она села на Витькин стул рядом с Павлом.
– Я же сказал – все вон!
– Я могу помочь, пока Витя развлекается.
– Ещё не хватало!
– Я правда могу, я хорошо знаю эту тему.
– Откуда?
– Ваш руководитель – мой отец.
Эта информация заставила громадную, лохматую, носатую башку повернуться, чуть ли не со скрипом, и на Катерину уставились рыжевато-зелёные кошачьи глаза – так смотрят на мышь.
– А, значит это ты дочка Александра Филипповича. – казалось, на этой фразе весь интерес парня иссяк.
Боже, подумала она, как он красив.
– Да, я его дочка, и поэтому знаю вашу работу. Я слежу за ней.
– Зачем?
– Мне это интересно. Я тоже хотела быть в вашей группе. Но отец сказал, что у меня мозгов не хватит. Что этой темой могут заниматься только гении.
О, господа мужчины, владеющие собой и всем миром, без промаха попадают в цель женщины, сумевшие ненавязчиво назвать вас гениями, а главное, могущие поверить в это. Башка медленно, но без скрипа, повернулась, и в глазах на ней был уже не только гастрономический интерес.
– Вот это можешь рассчитать?
– Давай. Это смогу. Я уже пробовала.
– Скажи, ты что, в самом деле только за этим сюда пришла?
– Нет, я пришла потому, что люблю тебя. Но тебе же нужны расчеты. Будем работать.
Где-то далеко из динамиков неслось: "Не умирай любовь, не умирай любовь!", а Павлу казалось, что словосочетание "Не умирай" каким-то непостижимым образом трансформировалось в "Не отвергай". Он ещё с минуту смотрел на эту девушку, как будто первый раз увидел её (впрочем, так оно, по сути и было) и не отверг. Честные Витька с Зоськой через три часа спустились в вычислительный центр, но он оказался заперт, и они, счастливые, удалились.
После праздничной ночи, сумасшедшей зимней сессии и пьяных каникул можно было ожидать, что жизнь, используя излюбленный штамп всех повествователей, войдёт в своё русло. Однако, напротив: прежде полноводная, широкая река отчаянным водопадом свалилась в узкое ущелье и там забурлила, перемалывая всё своё естество, считая таковым не только воду, но ил, камни, брёвна и всё живое и неживое, что могла обнаружить в себе. Виктор с Зоськой, как и следовало ожидать, нашли друг друга, но университет оставался на первом месте, оттого дуэт двух гениев неофициально превратился в квартет. Павел окончательно освободился от какой-либо арифметики, Виктор руководил расчётами и экспериментами, которые виртуозно выполняла Катерина, а Зоська всех вовремя кормила, поила кофе, в общем всячески следила за их здоровьем и внешним видом, изредка отвлекаясь на свои курсовые задания. И Витька ей однажды сказал:
– Не знаю, получится ли из тебя физик, но жена физика и мать будущих физиков ты будешь гениальная.
Впрочем, в последствии они эту мысль осуществили.
Работа двигалась с ужасающей скоростью. Несколько из написанных статей уже были опубликованы в престижных иностранных журналах. И тут Павел заметил нечто странное, ранее не обнаруживаемое, в изучаемых ими полях.
– Витька, видишь эти точки – тыкал он карандашом в какие-то сумасшедшие графики – перепроверьте расчёты, здесь не может быть дискретов.
Расчёты перепроверялись и не один раз, и с изменением данных и параметров, но точки неизменно появлялись, правда в разных местах, не выказывая никаких закономерностей в своих размещениях.
– Что это может означать, Паш?
– Пока не знаю, дыры какие-то.
– Ворота?
– Фиг их знает, может, и ворота. То закрыты, то открыты. Найти бы последовательность их гостеприимства.
– Маэстро, мы в поисках!
– Я рад.
Катерину, между тем, стала беспокоить тревожная мысль. Павел был, насколько умел вежлив, даже по-своему заботлив, руку подать, вперёд пропустить, если не в ВЦ, конечно, но попыток повторить безумство декабрьской ночи не возобновлял. Промучившись эдак пару месяцев, она решила просто поговорить с ним. Об этом. В конце концов, трудно быть не только женой гения, но и возлюбленной, а она вполне полноправно себя таковой считала. Оставшись однажды вдвоём в лаборатории, что, впрочем, бывало не редко, она решилась:
– Ты жалеешь о том, что было тогда?
– Нет. Почему ты спрашиваешь?
– Потому что ты больше не хочешь этого.
– Неправда.
– Тогда, почему избегаешь меня? В чём причина?
– Во мне.
– То есть? Ты болен? Я не нравлюсь тебе больше? Объясни. Это мучительно…
– Я не знаю. Я очень хочу быть с тобой.
– Так будь!
– Нет, подожди, выслушай. Если это любовь, то я должен… Нет, конечно, не должен. Но мог бы, если нужно, пожертвовать ради тебя всем, как уже делал это однажды.
– Когда?
– Когда не стало отца. Ради матери. И братьев. И сестры.
– Прости, я не знала.
– Если ты об отце, то это было давно.
– Я не требую от тебя никаких жертв.
– Я говорю, если потребуется. А я, знаешь, не готов ради тебя бросить не то что науку, даже нашу теперешнюю тему.
– Ты – мужчина. Так и должно быть. И тебя любит женщина, которой вовсе не нужно, чтобы ты бросал ради неё своё дело, я, знаешь ли, не ревную тебя к работе, а хочу разделить с тобой твой труд. Ты не представляешь, наверное, на что я готова, ради тебя.