Первое время я, честно говоря, несколько пугался от такого взгляда. Потом-то слегка привык, а поначалу возникало чувство, будто она мысленно ощупывает меня - то ли попользоваться хочет, то ли на обед приготовить, только не знает, в каком виде - жареном, вареном, печеном или замариновать живьем. Первого я не боялся - знал, что попользоваться у нее не выйдет. Я в отношении спиртного - человек средней крепости, но столько не выпьет даже здоровенный похотливый бугай. Разве что, напившись до чертиков, да и то он отважится лишь на то, чтобы пожать старушке ее маленькую сухонькую коричневую лапку с беспокойно шевелящимися паучьими пальцами.
А вот насчет обеда я уже не был настолько категоричен.
Глупости, конечно, и от всяческой мистики я далек примерно так же, как от Библии, по сравнению с рассказами которой, а особенно количеством проливаемой в них крови, отдыхает и Стивен Кинг. Но чувствовалась в ней некая сила, чужая и в то же время могучая. То ли она жила внутри в ней самой, потихоньку подпитываясь ее же соками, как платой за проживание - ох не зря у бабушки зверский аппетит, то ли присутствовала где-то совсем рядом, по соседству, готовая в любой миг послушно выполнить повеление своей хозяйки. Так что под этим взглядом я всегда несколько робел и ежился, хотя и ругал себя на чем свет стоит за такую трусость.
Она и перевязывала меня точно также, изучающе. Поэтому мне гораздо больше нравилось, когда это делала Светозара. Было гораздо спокойнее. Но той, как она ни старалась остаться со мной наедине, всегда мешала старуха. Бабка Лушка словно чувствовала момент, когда ласковое воркование ее помощницы постепенно начинало становиться все интимнее, и тут же являлась мне на выручку. Хотя нет. Какое там чувствовала. Просто дощатая перегородка, отделявшая мою комнатушку, по размерам скорее напоминающую просторный чулан, была настолько тонка, что она все слышала, потому и поспевала всегда вовремя.
Эта вот тонкая перегородка и стала причиной моего ночного пробуждения. Когда бездельничаешь, спится плохо, к тому же я вздремнул днем, вот и проснулся ночью от скрипа бабкиного голоса. Сама с собой старуха разговаривать не могла - не имела такой привычки, а ведьма отсутствовала - Лушка отправила ее в луга по травы. Оказывается, есть такие, которые имеют особую силу, если их "взять" - это бабкин термин - у матушки-земли при лунном свете и чтобы у "волчьего солнышка" было непременно полнолуние. Самые главные, которые надлежало рвать с особыми заговорами, она помощнице не доверяла, а по обычные ходить ленилась, приговаривая, что собирать такие годится любая дурища.
Тогда с кем же она разговаривает? Мне стало интересно, и я прислушался. Слух в темноте поневоле обостряется, тем более ее голос раздавался совсем рядом от меня.
Собеседник помалкивал, терпеливо слушая бабкины разглагольствования про опасные затеи, о которых если кто дознается, то не сносить головы ни ей, ни Светозаре, ни даже вон тому болезному, что лежит за стеной.
- А кто там? - грубовато осведомился мужской голос.
- Да ратник обнаковенный. Припужнули меня шибко его людишки, вот я и не стала противиться. Ты о нем, боярин, не мысли и за шаблю свою не хватайся, - торопливо пояснила она. - То моя забота. Он от моего зелья всю ночь без задних ног спать должон, потому как сильнее его не сыскать. Я ж ведала, что ты подъедешь.
Я тут же вспомнил о небольшой деревянной чашке с питьем, которое старуха обычно оставляла мне сразу после полудня. К вечеру дымящаяся жидкость ядовито-зеленого цвета остывала, и перед сном я выпивал эту горькую бурду. Выпил бы и сегодня, да спросонья неудачно взмахнул рукой и задел ее. Самой чашке, плюхнувшейся на домотканый половичок, постеленный возле моей кровати, хоть бы что - дерево, но ее содержимое оказалось полностью на половике.
Бабке Лушке я о том не говорил - стало неудобно за свою неуклюжесть, а потому махнул рукой, надеясь, что до утра половичок просохнет, а мне разок можно обойтись и без приема лекарства.
- Ведала, - насмешливо протянул мужской голос- Зрила, поди-ко, яко я подъезжаю, вот и…
- Цельный день из избы не вылазила, - строго возразила старуха. - А чтоб ведать, глазоньки ни к чему, тут иное потребно, тайное.
- Тайное, - недовольно проворчал голос, в интонациях которого мне послышалось что-то знакомое. - Ты и тот раз наговор свой тайный делала да сказывала, что теперь женишок на эту девку и взглянуть не восхочет, а коль и посмотрит, то красы не узрит. Хотя какая там у нее краса - словеса одни. А что вышло?
- А она плат наговорный надела? - скрипуче осведомилась старуха.
- Откель я ведаю? Меня о ту пору там уже не было, - сердито ответил гость, и я вздрогнул, вспомнив, где мне доводилось слышать этот скрипучий голос.
Сомнения еще оставались. Откуда взяться здесь князю Долгорукому? Откуда он вообще знает бабку Лушку? И потом, чтобы пойти на такое - я ведь сразу догадался, о каком женишке идет речь, - нужно быть очень азартным человеком, потому что это уже ва-банк. Вот только в отличие от рулетки не факт, что в случае успеха именно ты станешь обладателем выигрыша. Да, ты лишишь победы одного из участников, но их же вон сколько. Тогда зачем? Вроде бы не в натуре Андрея Тимофеевича такие авантюры, хотя, что я знаю о его характере?
К тому же я и раньше подмечал в нем эдакую упертость, граничащую с бычьим упрямством. "Скорее Москва сгорит, нежели я от своего слова отступлюсь", - тут же припомнилось мне. Ну вот пожалуйста, сгорела она. Чего тебе еще подпалить надо, старый ты хрен?! Ух, как я ненавижу в людях это самое упрямство. Но тут же вспомнил себя и подумал, что, наверное, прав был древний мудрец, утверждая, будто люди больше всего не любят в других те недостатки, которые присутствуют в них самих. Короче, кто не без греха, тот пусть и кидает в Долгорукого камни, а я погожу. Тем более что у меня в руке скорее бумеранг - если смажу, то мало не покажется.
Оставалось лежать, досадовать и… слушать, продолжая надеяться, что я ошибся и этот скрипучий голос принадлежит не Андрею Тимофеевичу.
- А коль не было, то неча тут, княже, напраслину на меня возводить, - огрызнулась тем временем старуха.
Эк она князя-то. Даже странно слышать из уст простой бабки, принадлежащей к "подлому народцу", такое. И как только не боится?
- Вот возьму сабельку востру да полосну тебя ею для ума, - услышал я в ответ. - А то ишь как осмелела - речи таковские мне сказывать.
А что, запросто полоснет. Гонору у него выше крыши. Вмешаться, что ли? Все ж таки она меня вылечила, можно сказать, с того света вернула. А как? Да проще простого. Я замычал, заохал, а для верности - вдруг не услышат стон - пару раз лягнул ногой по дощатой переборке. Это понадежнее.
- Никак проснулся твой ратник? - встрепенулся гость.
- Сон дурной приснился, - спокойно ответила бабка.
- А не подслушает? - не унимался тот.
- Кто подслушивает, тот тихонько лежит, а ентот, вишь, взбрыкивает, - последовал ответ.
"Ишь ты, - подивился я. - Получается, что я одной стрелой двух зайцев завалил. И пыл боевой кой у кого утихомирил, и себя обезопасил. А теперь что делать? Да слушать - чего еще остается".
- Ты ж вроде зареклась лечбой заниматься? Помнится, даже зарок кой-кто давал, - после паузы проскрипел гость.
- Займешься тут, коль сабелькой стращают, - недовольно откликнулась бабка. - Я уж и порчу грозила напустить на того, кто его привез, и сглазить его, он ни в какую - лечи, старуха, не то голова с плеч. Чистый душегубец.
- Так ты б и напустила, - ехидно заметил гость, - Али и тут смертный грех почудился? - И он скрипуче засмеялся, после чего у меня отпали последние сомнения.
То есть их и раньше практически не было, так, самую малость, а теперь и они бесследно улетучились. Долгорукий там сидит, больше некому. Князь Андрей Тимофеевич собственной персоной. Он же - мой будущий тесть.
- Хошь ты и князь, но с умишком у тебя худовато ныне, - безапелляционно заявила Лушка. - Сам помысли: порча не сразу в силу вступает, времечко ей надобно. И што мне с нее проку, когда моя голова с плеч упадет? Он и опосля уезжать не хотел - притулился к моему тыну и все ждал, пока хворый в себя придет. Целый день просидел. Пришлось выйти и сказать, чтоб езжал отсель, да пообещать, что поставлю я на ноги его боярина. Еле выгнала. Да перед отъездом посулил, ежели сбрехала, голову с плеч, а тот, как на грех, все никак в себя не приходил. Я уж все испробовала - ни в какую. Пришлось дурищу свою загнать, чтоб телом дыру закрыла, из коей его силушка убывала.
- А что за боярин? - настороженно осведомился Андрей Тимофеевич.
- Да не боярин он - так, сын боярский из худородных. Всего и слуг - стременной, и тот шальной, да второй, посмирнее. Да ты сам и глянь, ежели хошь.
- А не разбужу?
- А мне почем знать, - хмыкнула бабка.
- Нет уж, ладно. Пущай спит. А ты мне зубы не заговаривай - здоровые они. Лучше поведай, яко с зельем решим? Дашь ты мне его ай как? - осведомился он.
- Тебе ж смертное подавай, - хмыкнула бабка Лушка.
- А то какое же. Тока понадежнее, да чтоб не враз померла, а то дознаются.
- На худое толкаешь, - вздохнула бабка. - Я за всю жисть таковскими делами ни единого разочка, а ты ныне желаешь, чтоб я все порушила. А на том свете кому ответ держати?
- Мне-то о том не сказывай, все одно не поверю. - И Андрей Тимофеевич вновь скрипуче засмеялся.
Я лежал покрывшийся потом и лихорадочно размышлял, что предпринять. Хотя имя будущей жертвы и не было названо, но и так понятно, что это, скорее всего, Марфа Собакина - больше некому. Если бы не проклятая слабость, тут же вышел бы из своего чуланчика, но что я могу в таком состоянии? Или не рисковать? Не проще ли понадеяться на стойкость бабки Лушки? А вдруг та не устоит перед его напором, и потенциальному отравителю все-таки удастся заполучить у бабки зелье и отправить на тот свет бедную Марфушу? И как знать, если бедная девушка умрет, то вдруг царь и впрямь выберет невестой Машу. Мою Машу.
Да, конечно, согласно истории, царь должен жениться в третий раз именно на Марфе Собакиной, и точка, тут вне всяких сомнений. Вот только смущал "эффект бабочки". Да-да, той самой, что упомянута в рассказе Брэдбери. Пусть они и мелкие, но если посчитать, какое количество их я растоптал, то запросто может приключиться переход количества в качество и соответственно такое крупное изменение в истории - чем черт не шутит.
Я уже почти решился на то, чтобы встать и прошлепать туда, где они сидели, чтобы поздороваться с дорогим гостем, но бабка меня опередила:
- Живота меня лишить в твоей воле, а зелья я тебе все одно не дам.
Ай да молодец бабка! Я б тебе памятник поставил, да Церетели еще не родился. Это ж какой замечательный народ у нас на Руси! Европы им в подметки не годятся. Даже ведьмы у нас и те высокопорядочные!
- Батюшка мой упокойный, Тимофей Володимерович, иное о тебе сказывал, - разочарованно и в то же время с каким-то туманным намеком заметил князь.
- Хошь, я его дух вызову? - парировала старуха. - Пущай он словеса повторит, что некогда тебе сказывал.
- На што? - испугался Долгорукий.
- А то, что я и ему смертного отродясь не давала.
- Иное давала, - не уступал князь. - А я тебе за иное вон чем отдарю - глядикась. Серьги цены немалой. Старинной работы. Это еще бабка моя нашивала, а ей сам…
- Не нашивала она их, - резко перебила бабка Лушка. - Купляли их и дарили не дале как в это лето. Баские, конешно, спору нет, токмо куда их мне? Стара я такое нашивать.
- Продашь - гору рублевиков возьмешь, - не сдавался Долгорукий. - Будет кусок хлеба к старости. С ратниками возиться не понадобится.
- У меня и так хлебушек есть, даже с маслицем, - заявила старуха. - И ратника нипочем бы не взяла, если б молодой черт саблей не грозился.
"Ай да Тимоха, - умиленно подумал я. - Настоящий боевой товарищ".
- Так дашь?
Ух какой скрипучий голос стал. Злится князь, крепко злится. Не по-его выходит. Молодец, бабка Л ушка. Так держать!
- Брал ведь уже. Обожди чуток, и все. Сызнова сыпанешь - вовсе девку уморишь.
- Не твоя печаль. - Не скрип уже, скрежет какой-то.
- Ладно уж. - Усталое шарканье куда-то в угол и тут же обратно. - Вот, возьми щепоть да отсыпь себе куда-нибудь. Но гляди - в последний раз даю. - И тут же зачастила испуганной скороговоркой: - Да куда ты жменей-то? Вовсе очумел боярин?! Столь сунешь - невесть что приключится!
- Сама же сказывала, не смертное оно, - примирительно заметил князь.
- Не смертное, да иной сон хужее смерти бывает, - загадочно ответила бабка Лушка. - Ну гляди. Ежели чего, на тебе грех повиснет.
Я решительно поднялся на ноги, сделал шаг к занавеске, отгораживающей чуланчик, но тут в ушах зазвенело, глаза заволокло какой-то туманной пеленой, и я потерял сознание. Когда вновь открыл глаза, было уже утро. Понятно, что князь давным-давно уехал. Однако, скорее всего, еще можно было что-то придумать. Я долго размышлял, как бы помочь несчастной, ну и себе немножко, вот только на ум ничего путного так и не пришло. Оказывается, и моя голова не всегда срабатывает. Ей тоже иногда нужно время. И немало.
Зато стало ясно, с чего в первую очередь надо начинать - с отъезда. Загостился я тут. Серпухов - городок неплохой, и кремль тут красивый, белокаменный. Опять же природа кругом. Леса шумят вековые, река под боком. Если что, можно и жить остаться. Но потом. И вместе с княжной. А пока рано. Дела у меня. К тому же слово я Воротынскому дал - сдержать надо. Иначе царь его и впрямь в опалу отправит, чтоб не брал на себя то, чего выполнить не может.
Бабка Лушка, которой я заявил о своем решении, перечить не стала. Только предложила для начала спуститься с крыльца, да не с помощью "коровищи", а самому - в дороге-то меня поддерживать будет некому. Я, дурак, и согласился - самому интересно стало. Да и не боялся я этого крыльца. Сколько раз уже с него спускался - даже со счета сбился, то ли три, то ли четыре раза. А что рука моя на Светозарином плече лежала, так неизвестно, кто кого поддерживал. И вообще, может, я соблазнял ее, вот.
И пошел я к крыльцу. Иду совершенно спокойно, даже стены рукой успеваю опробовать - крепки ли. А если толкнуть их от себя или опереться покрепче - не рухнут? Дошел. Начал спускаться. Но то ли перила у крылечка были слишком низенькие, да к тому же шаткие, то ли хитрющая хозяйка за ночь поменяла ступеньки на более крутые, а скорее все вместе - словом, не удержался я на них.
Хорошо, что внизу стояла Светозара, иначе вряд ли я отделался бы испугом. Да и то не удержала она меня, тоже упала. Мне бы встать с нее, но слабость в руках, и Светозара, как назло, не помогает. Лежит себе подо мной как ни в чем не бывало, да еще рукой придерживает, чтобы я не рыпался. Передохни, говорит, чтоб сила в руках появилась. А то ты тяжеленький, и мне тебя одной поднять невмочь. А сама смотрит своими глазищами, дышит часто-часто, а губы уже к моим губам тянутся, и явно не затем, чтобы сказать что-то. Вот этим она мне и помогла - ухитрился я с нее скатиться, а потом и на четвереньки самостоятельно встать. Я бы и дальше сам все сделал, да остановился передохнуть, а тут и Светозара подоспела, сама мою руку себе на плечо закинула. Ну никак мне от нее не отвязаться. Вот же прицепилась девка.
Когда опять наверх поднялись, бабка Лушка ничего не сказала. Губы поджала, и молчок. Даже не поглядела на меня ни разу - только помощницу взглядом буравила. Колючий он у нее, как шило. С той поры она сама взялась за мое лечение, а Светозаре запретила даже переступать порог моего чуланчика. Мол, соки она из меня сосет. Не знаю уж, правду ли она сказала про эти соки, но дело к выздоровлению пошло гораздо быстрее.
Через недельку я крылечко осилил. Сам. Ступеньки у него и впрямь неудобные - и как только старуха по ним поднимается, но я их все равно одолел. Правда, подниматься обратно мне помогла Светозара. Еще через неделю я стал выходить во дворик, жмурясь от яркого летнего солнышка и жадно разглядывая окрестности. Впрочем, смотреть особо было не на что - тут я погорячился. Теремок бабки Лушки стоял на отшибе одного из серпуховских посадов. Ближайший дом метрах в ста. Самого Серпухова тоже не видно. И треугольный белокаменный кремль, и башни со стенами закрывал Высоцкий монастырь, расположенный в полуверсте от нас на берегу Нары, на пологом холме. Так что я мог полюбоваться лишь монастырскими стенами и возвышающимися над ними высокими куполами пятиглавого собора Зачатия Богородицы.
Но любоваться ими мне пришлось недолго - спустя еще неделю за мной явились. Вспомнил Воротынский, прислал людей.
Ну, здравствуй, Пантелеймон, соратник мой боевой. А ты чего хромаешь, Тимоха? Сухожилие подрезали? Ну ничего-ничего, не переживай - авось срастется. Ба-а, да тут и остроносый прикатил. Ну-ну. Ждет, говорите, Михайла Иваныч? Ну раз так, давай и мы поспешим, а собираться мне недолго. Как нищему. Подпоясаться, и все. Оп-па, повело что-то. Интересно, залезу я на коня или нет? Ну хорошо, подсадят, но тогда другой вопрос - как скоро я с него свалюсь? Ах, вы с телегой прикатили. Умно, умно. Нет, на соломе лежать - не верхом сидеть, доеду, не сомневайтесь. Только тут вон какая гора на телеге возвышается. Чего только нет - горшочки, корзинки, кувшинчики, туесочки - мне и примоститься негде. Разгрузим? Для бабки оно? Плата за лечбу мою? Понял.
Тогда что ж, осталось поклониться в ноги, спасибо за все сказать, да и Светозаре пару ласковых слов на прощание. Хоть и по бабкиному повелению легла она со мной в постель, но вытягивала с того света на совесть. Да и вообще девка хорошая, дай ей бог доброго жениха, хотя с такой репутацией навряд ли он ей светит. Да где ж она? Ах, за травами подалась! Ох хитра бабка Лушка! Отправила девку спозаранку. Никак приметила, как она на меня косилась. Ну и ладно. Привет ей от меня. Большой-пребольшой.
Только не передала его старуха своей помощнице. Нет, не забыла. Просто она ее больше не видела. Исчезла Светозара из Серпухова. Откуда я знаю? Так она сама к нашему с Пантелеймоном, Тимохой да остроносым костерку подошла. Да, на первом же ночном привале. Там котелок над огнем висел, так она эдак деловито зачерпнула ложкой варево, подула, опробовала, без лишних слов сняла котелок да и вылила его в кусты. А потом так же молча пошла за свежей водой.
Пока она орудовала, мы только смотрели на нее. По моему лицу и Пантелеймон с Тимохой сразу приметили, что мне она вовсе не чужая, а хорошо знакомая, стало быть, чего встревать - пусть князь выскажется. Я же поначалу помалкивал от неожиданности, а потом из любопытства - интересно, насколько у нее самой хватит терпения. У бабы язык длинный - вот и ждал, когда сама все расскажет.