Остроносый озлился, но себя сдержал.
- Так что, княже, желаешь поучиться, али у холопа ратного тебе в зазор?
И я… согласился. Нет, не надо меня считать самоубийцей. О настоящих боевых клинках, остро заточенных для чьей-то вражеской шеи, не могло быть и речи. Да и он о них не заикался. Упомянул лишь разок, с эдакой легкой ехидцей - вроде как на слабо брал, но не тот случай. Я ему и пояснил, причем деловито и спокойно, что бояться вовсе не боюсь, но с боевыми саблями учеба слишком плохая и проку в ней никакого.
Парадоксально звучит, но это действительно так. Ударить со всего маху соперника ею нельзя, потому что перед тобой не враг, а партнер, значит, удар придется замедлять, останавливая его у самой поверхности головы, шеи, груди и так далее. Получается что-то вроде бесконтактного карате - штуки замечательной, но в настоящей драке могущей запросто подвести, потому что удар, отработанный десятки раз во время учебы, человек и в бою может автоматически нанести точно так же. По привычке. А перед тобой уже не соперник - враг, которого надо убивать, а не обозначать, что ты его якобы ранил.
Иное дело деревянные или, на худой конец, старенькие, тупые и вдобавок обмотанные в несколько слоев крепкой толстой рогожей. Самого Осьмушку, как я стал частенько называть Софрона, решив, что Осьмуша звучит для него чересчур ласково и почтительно, они тоже устраивали гораздо больше. Убей он меня - ему тоже в живых не быть. Воротынский не тот человек, который станет слушать оправдания. А тут убить не убьешь, но влепить можно хорошо, потому что никто не стесняется, оба прикладываются от души, как придется.
Правда, остроносый поначалу осторожничал - наставить мне синяков, а следовательно, озлобить, в его планы не входило. Как выяснилось уже после второго по счету занятия, он решил втереться ко мне в доверие. Для чего? Трудно сказать. Целей много.
Может, для того, чтобы я из мужской солидарности прогнал от себя Светозару, но, скорее всего, и впрямь, видя относительно вольготную жизнь моего стременного, решил поменять хозяина и податься от Воротынского ко мне.
Но тут у него получилась промашка. Едва он заикнулся об этом переходе - причем как бы в шутку, чтоб всегда можно было безболезненно сдать назад, - так сразу получил увесистый и решительный отлуп, да не простой, а с напоминанием кое-каких фактов:
- Помнится, именно ты предлагал мне отведать медку из твоей баклажки?
- Серьга с нами тож о ту пору сиживал, - вяло возразил он.
- Только он-то как раз был против, - парировал я. - И куртку… кафтанец Тимоха поутру мне вернул, а вот ты…
- Промашка вышла, - весело осклабился он, пахнув на меня зубной гнилью.
- Вышла, - подтвердил я. - Только не тогда, а сейчас. А в тот вечер ты как раз по велению своей души поступал.
- А у нас на Руси - можа, ты не слыхал, так я подскажу, - присказка имеется. Кто старое помянет, тому глаз вон, - не сдавался остроносый.
- Слыхал я ее. Только ты почему-то до конца ее не произнес, - жестко ответил я. - Кто забудет, тому два вон. Так вот, ежели я тебя к себе возьму, мне и впрямь оба ока вынимать надо, потому что я и при двух очах как слепец себя веду.
- Стало быть, не возьмешь меня в стременные? - не унимался он.
- Занято место. Это у государя их сколько хочешь, а мне и одного за глаза, - спокойно ответил я.
- А ты Серьгу прогони, и всего делов. К тому ж срок службы у его вышел, да и сам он на Дон уйти желает, так чего держать?! - нахально заявил Осьмушка. - Я ить лучшее его - что на сабельках, что на бердышах. И коней я понимаю - не чета ему. Любую усмирю.
Ну и наглец! И как он до сих пор не понял, что должен неустанно благодарить Тимоху за то, что я ни разу не поднимал перед Воротынским всех этих щекотливых вопросов, связанных с прошлым остроносого, на которые он навряд ли сможет отыскать ответы.
Нет, речь не о моем ларце с серебром. Пес с ним, еще заработаю. Да и неудобно как-то - вместе воевали, а я тут начну про деньги. Зато еще кое о чем спросил бы непременно. Была у меня отчего-то уверенность, что Осьмушка, он же Софрон, он же Васятка Петров, покаялся перед Михайлой Ивановичем далеко не во всех своих "подвигах", и даже о тех, про которые рассказал, поведал, деликатно говоря, в весьма усеченном варианте, к тому же изрядно смягченном. А вот если бы Воротынский в ту пору услышал кое-что от меня, убежден, отреагировал бы сурово.
Но нет никакой гарантии, что этот бесстыжий гаврик в отместку не расскажет о Тимохе, только не по сокращенному, а, напротив, по расширенному варианту, приплетя и то, чего не было вовсе. Точнее, нет, гарантия как раз имеется, но прямо противоположная - обязательно расскажет, сделав это по принципу: "Мне плохо, но уж я расстараюсь, чтоб и другому было не лучше - все душе отрада. Да, ходил я в Софронах, грабил людишек. Виноват, спору нет. Токмо был о ту пору близ меня еще один тать по прозвищу Серьга. Ведомо ли тебе, княже Михаила Иваныч, где он ныне? Могу подсказать…"
А еще на пытках мог бы рассказать и про иное, за которое всем прочим, в том числе и мне, тоже придется платить не серебром и не золотом, но жизнями - укрывательство детей изменников Иоанн нипочем не простит. Потому и приходилось помалкивать.
Кстати, именно Тимоха, и не далее как накануне, предупредил меня о намерениях Осьмушки. Не иначе остроносый решил предварительно прозондировать почву насчет возможного перехода, а может быть, даже и попросил походатайствовать за него со своей стороны - у него и на такое наглости хватит. И не просто предупредил, но сразу же и предостерег:
- Зрак у его ласковый, слово льстивое, но ты ему не верь, княже. - А далее выдал, в точности процитировав Светозару, словно подслушал нашу с ней беседу: - Душа у него больно погана да вонюча. Лучшей всего подале от него держаться. Я ить потому и остался при тебе, - простодушно пояснил он. - Поначалу вовсе отъезжать не можно - эвон ты какой хворый был. А опосля, когда ты поправился, узрев его на службе княж Воротынского, у меня аж в грудях захолонуло - чую, не к добру он тут появился. Вот и решил - послужу, покамест сей злыдень отсель не убёгнет.
- Думаешь, надоест ему? - усомнился я.
- Я в татях был, потому, как жизнь наперекос пошла, да и то лишь на время прибился. Не думай - оправданий не ищу, и что было, то было. Но в спину сабелькой никого не пырял и тех, кто ко мне со всей душой, сонным зельем не угощал. Ему же все одно, потому как он душой тать.
Вспомнив вчерашний разговор, я и ответил остроносому в том духе, что, мол, на сабельках мой стременной, может, и уступит кое-кому, зато в бою, коль доведется, Тимоха и жизнь за меня положит, причем не задумываясь, без колебаний.
- Так уж и положит, - недоверчиво ухмыльнулся Осьмушка.
- Положит, - уверенно подтвердил я.
- А с чего ты взял, что я ее не положу?
- Ты моей жизнью, если что, еще и прикроешься, - заметил я. - И… хватит на этом. Кончено.
Но даже после такого откровенного разговора остроносый не оставил надежд втереться ко мне в доверие за счет своего ратного мастерства, время от времени пытаясь под всевозможными предлогами показать себя, как воина, в самом лучшем свете. Однако мало-помалу он окончательно убедился, что все его попытки останутся бесполезными. Тогда он решил мне отомстить.
Каким образом? Да самым простым и в то же время единственным, который был ему доступен, - унизить меня. Вот только получалось у него плохо. Можно сказать - никак, поскольку для унижения необходимы две вещи.
Во-первых, нужно поставить человека в смешное или неловкое положение. Этого хватало с избытком на каждом уроке. Однако непременно требовалось и "во-вторых" - человек сам должен это не только понимать, но и вести себя соответственно - краснеть, злиться, психовать, а у меня все с шуточками да прибауточками. Саблю из рук выбили? Так я еще и посмеюсь над своей неловкостью. По шее съездили? На то она и учеба. Наоборот, похвалю за хороший удар. И на его остроты я тоже не поддавался.
- Что, княже, лихо я тебя? - ехидно усмехался Осьмушка по окончании очередного урока. - Не впрок тебе наука идет - эва шею-то разнесло.
- Изрядно досталось, - не возражал я и тут же, надменно вскинув голову, заявлял: - Но ныне ты меня только девять раз убил, вчера же - одиннадцать. Стало быть, на два раза меньше. А ты говоришь - не впрок. - И мужественно улыбался, хотя и знал, как дико будет болеть и шея, и плечи спустя какой-то час.
- В бою и одного раза за глаза, - шипел Осьмушка. - Можа, будя? - давал он мне шанс прекратить занятия - поиздеваться все равно не получалось.
- Э-э-э нет. Коль уговорено, так чего уж, - отвергал я этот шанс- Сам же говоришь, в бою хватит и одного раза. Вот и будем добиваться, чтобы их не было.
"Сначала Маугли цеплялся за сучья, как зверек-ленивец, а потом научился прыгать с ветки на ветку почти так же смело, как серая обезьяна".
Примерно так же и у меня. Спустя две недели я держался только на голом упрямстве, да еще на твердой убежденности, что рано или поздно все освою. К тому же и о княжне думалось не столь часто - когда все болит, тут уж ни на что другое особо не отвлечешься. А потом оказалось, что я все-таки переупрямил остроносого. Первым сдался именно он. Ощерившись в недоброй ухмылке, Осьмушка заявил, что ему за енту учебу не платят и вообще стало скушно.
- Еще две седмицы, и получишь золотой, - посулил я, тут же прикинув, что Татев должен за две недели успеть вернуться, пора ему.
И не ошибся. Он приехал даже раньше, спустя двенадцать дней, а вот новости привез неутешительные. Оказывается, о сватовстве Петр Иванович даже не заикался, потому что с первого дня понял - ничего путного из этой затеи не выйдет.
- Кому позориться охота? - глухо, с некоторой неловкостью (а зачем тогда ездил?) рассказывал он. - Мне и первой говорит хватило, чтоб понять: сызнова князь Андрей Тимофеевич то же самое задумал. И как он успел узнать, что царицы не стало? - удивлялся Татев. - Я уж ему, дурню старому, сказывал намеком, что токмо до трех жен православному человеку дозволено, потому как заповедана нам четвертая и ныне на государя неча и надеяться, а он, вишь, ни в какую. Мол, оное токмо нам заповедано, а божьему помазаннику все дозволено. Я про то, что его и венчать никто не станет, а он усмехается и все свое талдычит: "Коль повелит, так никуда не денутся".
Получалось, как ни крути, что я вновь в проигрыше, причем крупном. Хотя… даже спортсменам, если память мне не изменяет, дается три попытки. Судьба же их не считает вовсе. Сумеешь взять у нее пяток - все твои. Да хоть десять. Получалось, что мое сватовство - первая, но далеко не последняя проба. Будут и еще, дай только срок. Лишь бы за это время нетерпеливый папаша не ухитрился выдать ее замуж за кого-то другого.
На следующий день я дрался с Осьмушкой на саблях особо отчаянно и практически почти ни в чем ему не уступал. Наверное, совпало, что именно тогда, после услышанных мною неприятных известий, количество полученных синяков и ссадин наконец-то перешло в иное качество, и я впервые не пропускал ни одного его выпада, на какие бы уловки тот ни пускался. Лишь в самом конце очередного поединка я чуть больше нужного повернул рукоять, и остроносый сумел-таки дожать меня коротким боковым в левое плечо.
А потом на давно утоптанный нашими сапогами снег скромной площадочки, выбранной в укромном местечке позади терема, неожиданно вышел Воротынский. Мы оба опешили от неожиданности, а старый князь, одобрительно прогудев: "Хвалю, хвалю", легонечко отодвинул меня в сторону и с усмешкой предложил остроносому:
- Ну-ка давай теперь со мной, добрый молодец. Осьмушка, еще разгоряченный после схватки со мной и довольный тем, что и на сей раз ему удалось взять верх над ненавистным фрязином, принял вызов и тут же ринулся в атаку. Спустя несколько секунд его сабля полетела в сторону, а сам он скривился от боли в ключице. Воротынский же так и не сдвинулся с места. Он и во второй раз не ступил шагу, но результат оказался прежним - сабля остроносого оказалась в стороне, а сам он, шипя от боли, разминал рукой правую сторону груди.
В третий раз Осьмушка уже осторожничал, в атаку лез не напролом, а обдуманно, оставляя себе возможность для отступления, но это лишь продлило агонию - через полминуты он лежал на снегу, а моя сабля, которую сейчас сжимал в руках Воротынский, упиралась в подвздошную впадинку остроносого.
Князь оказался великодушен и нашел доброе слово для нас обоих.
- С двух рук бой мало кому свычен, а у тебя он сам собой выходит. - Это он заметил Осьмушке и тут же, повернувшись ко мне, одобрительно заметил: - Учишься быстро. Хошь покамест и далеко тебе до настоящего умения, но упрям, упрям. Верю, что к весне обучишься яко должно. Будем надеяться, что не занадобятся твои навыки, но ежели что…
Я довольно шмыгнул носом и неожиданно для самого себя выпалил:
- Занадобятся, Михаила Иваныч. Непременно занадобятся.
Он досадливо крякнул, но ничего не сказал, а вечером сам заглянул ко мне в светлицу, где я от нечего делать промерял по картам расстояние от окских рубежей до Москвы. Конечно, масштаб, скорее всего, выдержан неточно, но выходило все равно прилично - не меньше сотни царских верст. Получалось, что если действовать с умом, то прорыв обороны на реке не означал очередной неминуемой осады Москвы, до которой предстояло еще идти и идти. Вот только как бы этим половчее воспользоваться… Но додумать не дал Воротынский.
- А что, - прогудел голос за моей спиной, и я от неожиданности вздрогнул, - ты и впрямь мыслишь, что крымчаки придут?
- Шапку готов съесть, если не нагрянут, - твердо заявил я. - Вот травка зазеленеет, и они зашевелятся, как тараканы.
Еще бы. Помимо логики я был вооружен знанием будущего, которое сулило русским войскам в грядущее лето решительную победу над полчищами крымского хана, а также где она должна была произойти. И год победы твердо сидел в моей памяти - тысяча пятьсот семьдесят второй. Вдобавок я очень хорошо знал еще одно - фамилию полководца, который ее одержит. Знакомая фамилия, даже очень. Ее обладатель как раз и стоял передо мной. Так что я мог смело обещать не только съесть свою шапку, но и закусить ее ферязью, а на десерт слопать штаны и сапоги.
Воротынский будущего не знал, поэтому с сомнением покосился на неудобоваримую шапку, потом с легким недоверием воззрился на меня и прогудел:
- Покамест травка подрастет, воды много утечет. Почто так мыслишь?
Я обосновал, дав полный расклад той картины, что виделась мне. Сюда вкрапливалась и большая политика - подталкивание Девлет-Гирея со стороны турецкого султана, и логика военных действий - раненого врага надо добивать, пока он не успел зализать свои раны, и психология - слишком легко крымский хан добрался до Москвы прошлым летом, а это вселяет опасную самонадеянность и жажду новой добычи.
Слушал меня князь внимательно, время от времени кивая, - не иначе как наши точки зрения совпадали, и перебил меня лишь один раз, когда я порекомендовал ему уже в мае, какая бы тишина на самом деле ни творилась в степи, доложить царю иное. Дескать, поступили тревожные сведения от сакмагонов, а потому надо бы вернуть одну рать из Ливонии. Иначе, когда татары подступят на самом деле, посылать гонцов на север будет уже поздно.
- Это ты брось, фрязин, - буркнул он. - Негоже государя в обман вводить. А ежели не придут басурманы - что тогда? К тому ж он и без того ныне напуган. Слыхал, что ныне на Москве деется?
- Слыхал, - кивнул я.
Еще бы не слыхать, если последние три дня вся дворня, как доложил мне Тимоха, только о том и перешептывается, как царь, не надеясь отстоять Москву, скоренько пакует вещички для отправки их в Новгород.
- Опять же и с воеводами добрыми не все ладно. Есть смышленые, да незнатные, а вот из именитых родов и выбрать некого, особливо на большой полк…
- А ты, княже? - напрямую спросил я.
- Поперед Мстиславского государь меня нипочем на большой полк не поставит, - отверг Воротынский мою идею.
- А я так мыслю, что он поставит того, кто пообещает ему разбить татар, - заявил я.
- Пообещать легко, а вот сполнить… - задумчиво протянул князь. - Ты же сам воеводскому делу обучен, потому должон понимать, что ныне устоять супротив басурман еще тяжельше, нежели в прошлое лето. Уж больно силенок у нас не ахти. В одной Москве не тысячи - десятки погорели.
- А ты их разобьешь, Михаила Иваныч, - уверенно заявил я. - Мне вот тут, на карты глядючи, мыслишка в голову пришла, как лучше бой строить…
- Мыслишка без людишек ратных тьфу, - сердито перебил он меня. - Сомнут они нас и Оку перевалят. Не уменьем - числом сомнут, и что тогда?!
Но потом, слегка остыв, выслушать согласился. Разъяснял я про оборону речных рубежей недолго, стараясь по возможности выдавать короткие, рубленые фразы. Запомнилось, что князю они пришлись по душе.
- Если так, то, может, и впрямь… - еще колеблясь, протянул Воротынский. - Но тут обмыслить еще раз надобно, иначе… - Он уже собрался уходить, но напоследок, добродушно ухмыльнувшись в свою окладистую бороду, счел нужным ободрить меня грядущей перспективой: - Вот побьем татарву, так я сам государя попрошу чин тебе дать. Тогда уж князю Долгорукому и деваться некуда будет. - И посоветовал: - Ты на него зла не держи. Ныне-то и впрямь урон для чести у него выходил. А ежели поскорее породниться возжаждалось, то и иные рода имеются, даже познатнее. Вон хошь бы у того же Татева ажио три девки на выданье. Старшая, правда, почитай что перестарок - еще прошлое лето третий десяток пошел, зато дородная девка уродилась. Что с боков, что спереду, что сзади - отовсюду глянуть любо. Середняя и вовсе тока в сок вошла - осьмнадцать исполнилось. С дородством небольно - в отца статью пошла, зато прозывают, яко и внуку мою, Марьей.
"Да что же они, пол-Руси Машками окрестили! - чуть не взвыл я. - У одних Долгоруких целых три, и это только те, кого я знаю, а тут еще".
А Михаила Иванович все продолжал добродушно гудеть насчет дочерей Татева:
- А восхочешь, меньшую отдаст, Анютку. Ей по осени пятнадцать сполнится. Петр Иваныч - муж справный, отечество у него знатное, из Ряполовских корни ведет, и нос от тебя воротить не станет - де, без роду, без племени зятек достанется. Не иначе как полюбился ты ему, согласен и с потерькой в чести.
Ну вот, и этот туда же. Далась им эта потерька. Прямо-таки чуть ли не трясутся за нее, аж противно становится. Нет, сама честь - это замечательно, но она не в том, чтобы сидеть в Думе непременно ближе к парю, чем, скажем, представитель другого рода, который засветился на службе у Великих московских князей чуточку, всего лет на двадцать - тридцать, позже тебя. Или отказываться командовать полком левой руки, поскольку руководить сторожевым, который почетнее, царь поставил более худородного. Идиотизм! Потому и вырвалось у меня сгоряча:
- Лучше Долгорукому честь уронить, чем голову.