- Вот и сразу видать, что не русский ты человек, Константин Юрьич, - попенял мне Воротынский. - Может, у вас во фряжских землях на оное особо и не глядят, а на Руси иное. У нас ежели честь утеряна, то и голова ни к чему. Да и сказал ты так не подумавши - нечем тебе ему пригрозить.
- Есть, - снова вырвалось у меня раньше, чем я успел подумать - а надо ли.
Конечно, плохо, когда слово опережает мысль, но, в конце концов, чем я рискую? Тем более после полученного отказа.
В другое время я еще подумал бы, стоит ли вообще посвящать в это Воротынского, но коль уж начал… Да и поступок Долгорукого тоже как-то мало вязался с благородством и прочим. Если уж тот опустился до такого, то о каком уроне чести можно говорить?
- Есть, - повторил я твердо и выложил все как на духу, добавив напоследок: - Уж не знаю я, чего он добивался, но добился смерти. Жаль, я князю Петру Иванычу о том не сказал - было бы ему что ответить, если б Долгорукий заскрипел об уроне своей чести.
- Погоди, - остановил меня Воротынский и резко распахнул дверь, ведущую в холодные, неотапливаемые сени, служащие коридором для выхода на подворье.
Некоторое время он стоял, молча, настороженно прислушиваясь. Затем прошел к столу, взял подсвечник и двинулся обратно к сеням. Осматривал их князь недолго. Вернувшись, он с видимым облегчением заметил мне:
- Никак помстилось. - И посоветовал: - А про то, что мне сказывал, забудь и боле не поминай. Ныне за царицу Марфу, упокой господь ее чистую душу, государь Иоанн Васильевич и так народу положил без разбора. Ежели ныне ты со своими наветами встрянешь, сызнова кровушка польется, и одним Андреем Тимофеевичем тут уж нипочем не обойтись - государь весь род положит. А воеводы в том роду справные, одни сыновцы чего стоят, кои от его старшего брата Ивана Тимофеевича Рыжко. Григория Меньшого за удаль бесшабашную уже Чертом прозвали. Он и о прошлом лете в Серпухове воеводствовал и град крымчакам на разоренье не дал. Тимофей Иваныч, кой самый старший, в Юрьеве ныне и тож царем привечаем. Да и не они одни.
- Так я не о том, - попытался объяснить я, но куда там.
Воротынский разошелся не на шутку и полчаса мне доказывал, что обвинять человека, которого я и в глаза не видел, то есть по одному голосу, достойно лишь псов Малюты - мало ли скрипучих на свете. А я хоть и фрязин, но он меня, упаси бог, таковым не считает и с ними не равняет, полагая, будто я стою гораздо выше.
Узнав же, что у меня и в мыслях не было идти доносить - успел-таки я вставить пару слов, - сменил гнев на милость и тут же предложил приемлемый вариант:
- Я ныне с царева дозволения сбираюсь под Белоозеро. Дщерь у меня там хворая. Опаска есть, как бы вовсе богу душу не отдала, - уж больно кашель на нее тяжкий напал. Опосля в Новгород по повелению государя, а на обратной дороге, хошь оно и не совсем по пути, загляну к князю Долгорукому да потолкую с ним по-свойски. Но покамест - молчок. - И он заговорщически приложил палец к губам. - А с Осьмушей ты того… учись, да не горячись, - порекомендовал он. - Мне твоя голова поболе иных прочих потребна, так что ты ее береги.
Я опять кивнул, но уже не столь уверенно. На том мы и расстались.
Вновь для меня потянулись дни томительного ожидания, которые я старался скрашивать, как только мог. И не только упорными тренировками с остроносым. Было и еще кое-что, успешно внедряемое мною…
Глава 20
ПИЩАЛИ
Ручное огнестрельное оружие в ту пору делало на Руси первые шаги. Пушки, пускай и примитивные, тюфяки, как их называли, появились еще при Дмитрии Донском и в нынешнем веке использовались вовсю, хотя и под другими названиями - пищали затинные. Правда, несколько односторонне - преимущественно при взятии городов, например Казани, а позже - Полоцка, но хоть так.
Ручным же пищалям, или ручницам, как их здесь называли - праматерям винтовок, карабинов и прочего, - насчитывалось несколько десятков лет, не больше. И далеко не все русские воеводы понимали их важность. Тот же Михайла Иванович относился к ним с изрядным холодком, считая, что в настоящем бою толку от них немного. Он еще соглашался признать необходимость ручниц во время осады какой-либо крепости или, наоборот, - во время ее обороны да и пока не пришла пора для решающего штурма. Что же касается крымчаков, то тут он начинал кисло морщиться и выдавал неоспоримый аргумент - не стоит ратнику таскать на себе эдакую тяжесть, если в бою применить ее доведется не более одного раза.
И впрямь не поспоришь. Пока ты тщательно прочистишь ствол, гася тлеющие кусочки невзорвавшегося пороха, пока засыплешь новую порцию, загонишь пулю, все утрамбуешь, две-три минуты перерыва обеспечены. А это в открытом бою с летучей татарской конницей очень много.
Можно сказать, непозволительная роскошь. За это время всадник одолевает минимум полтора, а то и два километра. Получалось, что Воротынский абсолютно прав. Один выстрел, и все, а дальше берись за бердыш и занимай место в пешем строю.
Добавьте к этому, что очередной заряд пороха отсыпался не иначе как на глазок, в связи с чем всякий раз дальность выстрела менялась. Пусть незначительно, но попасть в человека, находящегося на удалении в нескольких сотнях метров из-за этого представлялось маловероятным. Даже навести на цель ствол и то проблема - нет ни мушки, ни прицела.
А фитиль? Крупные капли летнего ливня могут его погасить в любой момент. Не случайно татары предпочитали атаковать в дождь. А взять… Да что там говорить - хватало неприятных нюансов.
Но все равно князь был не прав, ибо будущее было за ними, уродцами-бабульками, точнее, их потомством - симпатичными правнучками. К тому же, чего греха таить, они и мне самому были гораздо ближе, нежели сабля, не говоря уж о луке со стрелами. Вот потому-то я и выпросил у Воротынского перед его отъездом разрешение не только поучиться пищальному бою из ручниц, но заодно и позаниматься с его ратными холопами.
Тот поначалу слегка замялся от моего нахального заявления. Но говорил я уверенно, ссылаясь в первую очередь на то, что мне удалось изучить во фряжских землях кое-какие способы улучшить учебу, отчего мастерство непременно возрастет.
Подумать ему было над чем. Дело в том, что не у всех его людей имелись пищали, к тому же где взять деньги на порох и пули? Но потом, услышав, что расходы на эту "забаву" я беру на себя, и, решив, что худого от этого не приключится, да и вообще, ни к чему им привыкать к безделью, а то обленятся, махнул рукой. Получилось у него это как-то обреченно - мол, делай, как знаешь. Он вообще выглядел неважно, и я счел нужным на всякий случай переговорить с ним до его отъезда, чтоб князь по своей прямоте не наделал глупостей.
Оказалось, как в воду глядел. Стоило мне поинтересоваться, что именно он скажет царю, если речь пойдет о предполагаемом бегстве Иоанна Васильевича в Новгород, когда станет известно о предполагаемом набеге Девлета, как князь тут же напрямую выпалил:
- Яко мыслю, тако и поведаю. Негоже пред государем за душой таить. Когда надобно грады да селища защищать, царь с ратниками должон быть. И им полегче станет, ежели они знать будут, что царь с ими заодин.
- Им, может, и полегче, а вот тебе, светлый князь, как я мыслю, оттого придется лишь тяжелее. Ведь тогда ты будешь обязан каждый свой шаг делать только по его повелению и не иначе. Придумал что-то - надо поначалу спросить дозволения у царя, а потом еще дождаться обратного гонца. Времени уйдет столько, что страшно подумать. И может так получиться, что, пока гонцы катаются туда-сюда, надо менять первоначальную задумку. Значит, опять посылать царю весточку?
Князь призадумался. Мысль о том, что царь своим трусливым бегством вольно или невольно развязывает самому Воротынскому руки, явно не приходила ему в голову. А я продолжал:
- И хорошо, коль государь снова одобрит, а ежели нет? Скажет, иначе надобно, повелеваю вот так поступить, а не эдак, и что тогда?
- Коль умно сказано, отчего не поступить инако, - прогудел Михаила Иванович.
Тихо так прогудел. Это значит, что я его почти допек. Нет пара у паровоза, выдохся он. Уж больно аргументы убедительные, и крыть их нечем. Но я все равно не отстаю - дожимаю:
- Не ошибается только господь бог, а мы все - люди, и божьи помазанники тоже. Но платить за ошибки будут иные головы. Много их поляжет в сырую землю от сабель татарских. А те, что хан Девлет не снесет, сам Иоанн Васильевич потом на плаху положит. Раз упустили татар, значит - измена. Я хоть и недолго на Руси пребываю, но вижу - она ему всюду мнится.
- Всюду мнится, да не всюду есть, - набычился князь.
- Да я-то тебе верю, Михаила Иванович, что ты за Русь всю кровь по капле отдашь, и убеждать меня в том не надо, - выспренно произнес я - без патетики в деле убеждения Воротынского не обойтись. - А вот кое-кто в Пыточном дворе нипочем не поверит.
- Мыслишь, без государя мне полегше станет? - задумчиво произнес Михаила Иванович.
Ну слава тебе господи, дошло. Вроде бы незатейливая мысль, а ведь я чуть ли не полчаса потратил на доводы. Одно радует - не зря. Хотя погоди-ка. Не рано ли я ликовать собрался?..
- Токмо негоже оно как-то. Выйдет, что я с тайным умыслом убеждать его примусь, чтоб он в голове войска не вставал.
- А ты, князь, про святую ложь слыхал? - осведомился я. - Это когда человек недоговаривает, а всем от этого только лучше. И царю, потому что ему в Новгороде спокойнее, и тебе сподручнее, стало быть, надежд на победу больше, а коль так, то получается и всей Руси одно лишь благо.
- Хитер ты, Константин Юрьич, - крутанул головой Воротынский. - И впрямь выходит, что лучше сказать не то, что мыслишь, хотя…
Опять "хотя"! Да что ж это такое?! Разубедить! И срочно!
- А ты сказывай лишь то, что мыслишь, но не все, - посоветовал я. - Никто ж не просит тебя излагать причины, по которым ты советуешь остаться царю в Новгороде. Он будет думать, что ты радеешь только о нем? Пускай. А если он у тебя спросит совета, так и ответь: "И впрямь, государь, лучше бы тебе летом там побыть". Получится искренне и честно. А Девлета ты, Михаила Иванович, непременно побьешь.
Моя уверенность, очевидно, передалась и князю, хотя он - видать, одного раза показалось мало - переспросил еще разок:
- Мыслишь, побьем крымчаков?
- Убежден, - еще тверже ответил я.
Еще бы. Уж что-что, но это я знал наверняка. Жаль только, что не вникал в детали - ох как бы они мне сейчас пригодились, но ничего страшного. Карты есть, расклад к весне будет ясен, опять же тренировки по стрельбе… Одолеем.
Так и распределились мои дни после княжеского отъезда. До обеда я занимался с народом пищалями, перед самой трапезой с полчасика-час работал с бердышом - тут уже меня нещадно драли, а опосля русской послеполуденной фиесты упражнялся с остроносым на саблях.
"Покойником" я теперь больше пяти раз за урок не становился - предел. В основном же пропускал два-три удара, а не реже одного раза в неделю оставался чист. И остроносому от меня тоже доставалось. Случались дни, когда он становился "покойником" даже большее число раз, нежели я, потому что при всех своих многолетних практических навыках был Осьмушка, как бы поделикатнее выразиться, несколько туповат. Вот освоил он ряд основных приемов, и все - больше ему ничего не надо. Я же помимо его науки приглядывался еще и к другим ратникам, кто да как. У одного отмашку с вывертом подгляжу, у другого стойку - она тоже важна. У третьего удар обманный поставлен, да так хорошо получается, что, если не знать, обязательно на него клюнешь и раскроешься. Много чего подсмотрел.
К тому же остроносый утратил главное преимущество. Он ведь в большей степени брал скоростью, быстротой. Она-то не ослабла, но если мне все это поначалу было в новинку, то потом стало удаваться просчитать удары заранее и тем самым приобрести лишнюю секундочку, которой хватало на то, чтобы отбить очередную атаку.
И когда Осьмушка с презрительной улыбкой на лице заявил мне, что ему, дескать, прискучили детские игрища - счет в тот день был 3:1 в мою пользу, - я возражать не стал.
- И мне с тобой тоже надоело, - откровенно ответил я ему. - Вырос я из тебя, как из детской рубашонки. Будя.
График после этого был мною слегка подкорректирован. Самый длинный период - от завтрака до обеда - достался пищалям, потом, после полуденной дремы, забавлялся тем, что часик-полтора метал ножи и топорики в щит, который я закрепил на задней стене терема, а затем приходил кто-то из умельцев, и мы упражнялись на секирах.
Что же до пищалей, то тут я Воротынскому не лгал. Был у меня способ приохотить народ к огненному бою, был. Да такой, чтоб глаза от азарта горели, чтоб каждому эта стрельба стала в охотку. Тренировки и впрямь дело муторное - пуляй себе да пуляй. Ну попал нынче, так что? А завтра промах даст - замерзнет он, что ли, от этого?
Иное дело - игра. Оказаться среди всех первым - тут совсем другое. Так ведь мало того что ежедневно стали объявлять победителей, я ж еще и ввел для них знаки отличия - чемпиону дня, имя которого объявлялось перед строем, вручалась шапка лидера - яркого алого сукна да еще с меховой оторочкой понизу. За второе место тоже вручалась шапка, только синяя. За третье - зеленая. Перед следующими стрельбами они отбирались, а по окончании передавались новым победителям.
Помимо этого я еще ввел и денежные призы. Победитель ежедневно получал по серебряной новгородке. Кстати, я так ни разу и не услыхал, чтобы ее называли копейкой. Видать, не пришло еще ее время. Отличие от дешевой московки, разумеется, делали, но величали ее при этом все равно деньгой, только добавляли слово "копейная". Соответственно занятое каким-либо стрелком второе место ценилось вдвое дешевле - обычной московкой, или, как ее тут именовали, сабляницей. Цена третьего тоже уменьшалась вдвое - полушка. Казалось бы, призовые невелики, но если учесть, что вся годовая получка составляла у них пять рублей, то есть выходило чуть меньше трех московок в день, получался неплохой приварок.
К тому же у меня имелся и еще один подсчет очков - за неделю, то есть за седмицу. Система проста. Первое место - три очка, второе - два, третье - одно. По итогам шести дней - в воскресенье не стреляли, грех - подбивали общую сумму. Стал человек два раза победителем и один раз третьим - семь очков у него. Другой один раз выиграл, но еще три раза был вторым - ему девять. И так далее.
Кто впереди всех, тому носить алую шапку в воскресенье, да к ней вручался еще и алтын. А за три ежедневные победы кряду тоже алтын. Правда, в связи с острой конкуренцией его получили лишь два раза.
Потом, когда я подсчитал расходы, оказалось, что за два месяца я, истратив на призы меньше полутора рублей, поднял уровень стрельбы впятеро выше прежнего. А может, и вдесятеро - смотря с чем сравнивать. Во всяком случае, в "молоко" теперь не уходила ни одна пуля. Они, кстати, вместе с порохом обошлись мне гораздо дороже, нежели призы, но овчинка выделки стоила.
Заодно я их погонял и в скорости. Для этой цели не поленился и отыскал песочные часы. Между прочим, большая редкость. Тут вообще со стеклом проблемы, а с изделиями такого рода - тем паче. Но мне повезло в поисках.
Теперь палили строго по уговору, чтоб из времени, отпущенного на очередное заряжание, никто не вышел, а оно жесткое - всего две минуты. Это я говорю примерно, потому что точно сверить негде, так что замерял по собственному пульсу. И каждую неделю я потихоньку убавлял из часов песочек. Понемногу совсем, однако за месяц срезал где-то на полминуты. Но - укладывались.
Да и сама стрельба стала интереснее. По щитам долбить - удовольствия мало. А если на этом щите намалевать раскосого всадника, да еще верхом на коне? Глазенки узкие, рожа налита злобой, рот открыт в яростном крике, в одной окровавленной руке аркан, которым он тащит за собой русскую полонянку, в другой сабля наголо.
С картиной удалось управиться не сразу. Пока отыскал хорошего иконописца, пока растолковал ему суть дела, пока тот изобразил мне требуемое - лишь через месяц басурманин появился на стрельбище. Зато слышали бы вы разговоры после таких стрельб:
- Да я ныне поганому прямо конец шабли расщепил!
- А я аркан перебил! Почти.
- Не-э, то не в зачет. Княж Константин Юрьич яко рек?
Токмо в грудину басурманину, дабы сдох, стервец, и боле на Русь не шастал - тогда знатно.
- А морду у коня отстрелить? Он же кубарем на землю, вот и поломает себе все кости.
- Зрил я, яко ты в морду угодил. Одну ноздрю и перешиб токмо. А лошаденки под ими злые. Она от того лишь фыркнет и дале поскачет. Опять же заводная есть. Не-э, ты в самую грудину ему влепи, чтоб он и вздохнуть опосля не мог, тады и шапка твоя.
- А по мне, так зеленая краше всех смотрится, - подавал голос бронзовый призер.
- То-то ты о позапрошлый день гоголем вышагивал, егда тебе алого сукна дали. Подитка и спать в ей лег, - подкалывали тут же.
- А ты что, Мокей, молчишь, - толкали в бок вице-чемпиона. - Нешто твоя синяя хужей зеленой?
- Да он уж сроднился с ей, с синей-то. Чай, третий день кряду таскает. Вот и мыслит, целить ему поточней, чтоб до красной дотянуть, али что попривычнее оставить.
- А вот Константин Юрьич сказывал, что надобно прямо в душу ему пулю послать, а я и мыслю - нешто у нехристя душа имеется? - Это уже философия в ход пошла.
Все правильно - путь-то неблизкий, полигон наш расположен аж за Яузой, так что без мудрствований русскому человеку никак - чай, не американец какой-нибудь. Хотя о чем это я - еще и слова такого нет. Впрочем, оной хорошо.
Так вот с шутками да прибаутками и проходил день за днем.
К вечеру, умаявшись от хлопот, я засыпал как убитый. Полностью выключить Машу из памяти не удавалось, да я себе такой цели и не ставил. Главное, чтоб не было тоски, а она ведь подкатывает не сразу, постепенно, исподволь. Ей, чтоб силу набрать, время нужно, а его-то я ей и не давал. Потому вместо тоски были лишь воспоминания. Стою в воскресенье в церкви на обедне, и тут же в памяти возникает иной храм, Жен-Мироносиц, что под Псковом, и Маша со свечкой. Спать ложусь, и снова ее личико передо мной - алый румянец на щечках, реснички стрельчатые, губка верхняя, чуть кверху вздернутая… Голову на стрельбище запрокину, и тут же глаза ее в памяти, глубокие как синь-небо… Так бы и полетел к ним навстречу, но нельзя, народ ждет, волнуется, шапки алой жаждет.
Себе я, кстати, тоже бездельничать не давал. Согласно обязанностям у отцов-командиров в российской армии имеется превеликое множество всяческих никчемных глупостей. Одних планов не сосчитать, и половина из них, если не больше, пишется только для проверяющих. Это я знаю точно. Когда дослуживал в воинской части, меня взводный, как несостоявшегося, но все равно почти коллегу, неоднократно привлекал к их написанию. Самому-то жаль тратить время на эту ерунду, так он бойца дергал.
Но есть и иное - заповеди, причем действительно нужные. Одна из них гласит, что командир - всем пример. Иначе уважения от личного состава тебе не добиться. Внешние знаки оказывать станут, никуда не денутся, опять же оно и уставом предусмотрено, а в душе презрение - да он сам-то…