Словом, рубил правду-матку. В глаза. Не как князь князю - как мужик мужику, пытаясь растолковать, что холопка Светозара, невзирая на выгоды и всевозможные посулы с ее стороны, не что иное, как гадюка за пазухой. Когда она ужалит, кого и как - неизвестно, но в любом случае мало не покажется. Ничего не забыл - ни про заговор услышанный, ни про упертость ее, ни про угрозы. И ни с какими просьбами я к нему не обращался - излагал факты. Хитер Андрей Тимофеевич, а потому сам должен понять, что Светозара может пойти на все.
Долгорукий поначалу заикнулся, что, мол, все, мною сказанное, ни к чему, потому как этой девки-зловреды он и в глаза не видал. Наверное, решил, что я не мытьем, так катаньем к ней подбираюсь. Я и тут спорить не стал - пусть говорит. Напомнил об одном - опасна она. Очень опасна. Если ей покажется, что княжна все равно стоит поперек ее дороги - не остановится ни перед чем. Он дочери лишится, а я - невесты.
- Я ведь тебе там во дворе правду про монастырь сказывал, - заикнулся он. - И за язык Марью никто не тянул. Уж больно она за это "пятно" осерчала.
- Верю, - отозвался я. - Но ты и другое в разум возьми. Обида девичья, как вешняя вода. Погодим немного, а там я сам к тебе приеду, в ноги к ней упаду, вымолю прощение. И поверь, никто ее так, как я, на всем белом свете любить никогда не будет. Богом она мне суждена, не иначе. К тому ж чем я тебе плох? Обидел? Но и ты, князь, меня пойми - когда тебя в глаза татем называют, кому оно приятно?! А потом и ты не сдержался, вот и получилось - коса на камень. Ты лучше другое возьми. Князь Воротынский ныне даже не боярин - слуга государев. Куда уж выше. Я у него в чести. Да и государь, сам же ты видел, тоже ко мне с лаской.
Изрядно размякший от моего неподдельного радушия Долгорукий не преминул остеречь, что ласка государя, как лапа у кота - ныне бархатные подушечки, а завтра вострые коготки, но меня было уже не остановить.
- Деньга? - вещал я. - Есть она у меня, и немалая. Чины? Тут да. Их я пока не имею. Но с другой стороны взять - какие мои годы. Будет, все будет.
- Как бы царь к тебе не мирволил, ни боярской шапки, ни даже окольничего тебе не видать, - резко перебил меня Долгорукий.
- Может, и так, - не стал спорить я. - Но ты вдумайся: неужто в этом счастье? Бог есть любовь, а ты хочешь…
Долго я говорил. Но и про Светозару проклятую не забывал. Говорят, кто-то из древних римлян каждую свою речь в сенате заканчивал словами "Карфаген должен быть разрушен". Пунктик такой у мужика был. Идефикс. Ну а учитывая, что я тоже вроде как фрязин, то бишь итальянец, да еще из Рима, мне сам бог велел пунктиком обзавестись. Словом, после второй братины я, о чем бы ни говорил, заканчивал одинаково: "А девку ты эту гони".
К тому времени когда Долгорукий уже засобирался уходить - темнело на улицах, того и гляди начнут ставить рогатки, - мы уже накачались с ним настолько, что сидели в обнимку, а я спел пару романсов на стихи Есенина.
- Это что же такое? - умиленно спросил Долгорукий, часто-часто моргая, чтобы согнать непрошенную слезу.
- Это Сергей… - туманно ответил я.
- Радонежский? - уточнил Андрей Тимофеевич. И, не дождавшись ответа, грустно отметил: - Вишь, божий человек, и то иной раз тосковал. Эва, какой кондак сочинил.
- Не-э, - мотнул я головой. - Не Радонежский. Это Есенин.
- Мученик али святой? - полюбопытствовал князь.
- И то, и то, - подумав, выдал я. - Короче, тоже божий человек.
- Так ныне же Рождество богородично, - встрепенулся тот. - Ну-ка… - И затянул: - Величаем тя, пресвятая дево, и чтимо святых твоих родителев и всеславно славим рождество твое-о-о…
Я, как мог, старался подпевать. По-моему, с учетом того, что я слышал данное величание впервые в жизни, получалось неплохо. Ко второй молитве мы с ним окончательно спелись, но еще не спились, и тот наглец, кто решится утверждать обратное, в корне неправ.
Не забывали мы и Осипа, выпивая после каждого песнопения особую чару за его здравие. Оба при этом наперебой винили в его тяжкой ране в первую очередь себя и отговаривали собеседника, утверждавшего обратное. Наконец сошлись во мнении, что тогда нас обоих попутал то ли черт, то ли какая-то другая нечистая сила. И на поле - хоть это звучало немного кощунственно, все-таки дуэль носила название "божий суд" - также без его вмешательства не обошлось. Как глубокомысленно и мудро заметил Андрей Тимофеевич, оказавшийся довольно-таки неплохим мужиком, этой рогатой скотине ничего не стоило улучить момент, когда бог чуток отвернется, захлестнуть своим поганым хвостом одну из ног несчастного Осипа и слегка дернуть на себя.
После этого я с воплем: "Папа, дай поцелую за такую гениальную мудрость!" - полез целоваться к этому почтеннейшему старику, он в свою очередь ко мне, а затем мы снова выпили, опустошив до дна очередную братину с медом.
- А девку ты все-таки выгони, - время от времени продолжал вспоминать я.
- Какую? - всякий раз интересовался князь.
- Свенто… Свитко… - Язык заплетался, но я хитроумно отыскал более простой вариант, вспомнив крестильное имя ведьмы, и выпалил: - Машку!
- Дочку? - изумился Долгорукий. - Так она ж у меня одна. За что ее? - И тут же: - Ай, ладно. Ради тебя, зятек. А хошь, всех разгоню?!
- Погоди, погоди, - силился припомнить я. - Княжну выгонять не надо. Ты ее замуж отдай.
- За кого?
- За… - Я задумался, но потом вспомнил, хотя и с трудом. - А вот хошь за меня. Чем я плох? А я тебя тогда ба-а-атюшкой величать стану.
Андрей Тимофеевич умиленно посмотрел на меня, потом нахмурился, соображая, и озадаченно спросил:
- Так выгнать или замуж?
Кажется, князь уже находился в таком состоянии, что ему было все равно, главное - угодить будущему зятю.
- Выгнать! - твердо заявил я. - Замуж! За меня. А Свето… зару в шею.
- У-у-у, - в унисон со мной прорычал Андрей Тимофеевич. - В шею. И на костер. Потому как ведьма.
- На костер не надо, - великодушно махнул я рукой. - Она сиротка. Жалко.
- И я сиротка, - заплакал горькими слезами князь. - Нетути у меня ни батюшки, ни матушки. А у тебя?
Я подумал, прикинул век, старательно припомнил даты рождения своих родителей, сделал все необходимые подсчеты, хотя это стоило неимоверного труда, после чего откровенно заявил:
- И мои… не родились еще.
- Тоже сиротка, - жалостливо вздохнул Тимофеич. - Ох, сироты, сироты, входите в любые вороты!
Он закручинился не на шутку, и, чтобы немного утешить Долгорукого, я предложил выпить за сироток.
- А ведьму мы, - упрямо продолжил Долгорукий, - Ко… Ко… Кост… Кон… тин… тин, - с трудом выговорил он и пожаловался: - Ну какие же у вас, фрязинов, имена, прямо не вывого… говогорить. То ли дело у нас. Андрей Тимохве… Ти- моше… Тьфу ты, и у нас не лучше, - сделал он глубокомысленный вывод и вернулся к тому, с чего начал: - А ведьму все одно на костер. Потому как ведьма.
- Не-э-э, - вновь запротестовал я. - Мы ее лучше тоже замуж.
- Ты что, басурманин? - изумленно воззрился на меня Долгорукий. - Как же ты двух сразу замуж?
- По очереди, - икнув, нашел я приемлемый вывод.
- Это хорошо, - оценил он. - Я по младости лет тоже мог сразу троих… замуж… по очереди. Я знаешь какой был? Ух!.
Мы выпили за его младые годы, после чего князь бодро заявил, что он и сейчас тоже ух и ежели есть кто из дворовых девок, годных… замуж, то он того… В подтверждение своих слов Тимофеич с воплем: "Клен да ясень - плюнь да наземь!" - пошел вприсядку, но тут же действительно свалился наземь. Я попытался его поднять, однако гость оказался тяжелым, а пол почему-то стал шататься - строители напортачили, не иначе, - и я прилег рядом.
- С нас беда, яко с гуся вода, - заговорщически шепнул мне на ухо этот чудесный старикан и вновь завопил во всю глотку: - Разбейся, кувшин, пролейся, вода, пропади, моя беда!..
Когда мы вышли во двор, хозяин терема, не утерпев от любопытства, все-таки вынырнул на крыльцо, да так на нем и застыл. Очевидно, заслушался нашими песнями, не иначе. Правда, они быстро закончились - увидев Михайлу Ивановича, Тимофеич тут же признал в нем родича, который душа-человек и должен выпить с нами, но потом резко сменил точку зрения и принялся по-отечески увещевать князя.
Не пей вина - вино есть блуд, а кто не пиет - тот вовсе плут, - невразумительно закончил он свою нотацию и смачно икнул, подведя своеобразный итог выпитому. - Ай да медовуха, во имя отца и сына и святаго духа. А кто не поверит, - он окинул суровым взором нас с князем, - тому сядет веред… и на зад, и на перед.
Затем он решил испить водицы, коль с медком у нас так худо, но, подойдя к здоровой дубовой кадке с водой, так и не напился, потому что увидел внутри черта, который как раз выбирался наружу, чтоб погреть свои волосатые бока под луной. Князь тут же признал в нем ту самую зловредную бестию, коя в тот злополучный день напакостила на "божьем суде" своим хвостом, и, вознегодовав, вознамерился оторвать у нее этот самый хвост.
Я взвыл от ненависти и тоже полез было ловить этого затаившегося мерзавца: один Тимофеич нипочем бы не справился с двумя - второго, затаившегося и удивительно похожего на меня, обнаружил лично я после пристального осмотра кадки. Он был какой-то всклокоченный, корчил мне рожи и явно радовался тому, что почти сумел отправить на тот свет еще одну христианскую душу, возбуждая во мне лютую жажду мести.
Спустя пять минут после настойчивых уговоров хозяина терема мы прервали это увлекательное занятие по поимке нечисти, решив продолжить наутро, но, когда Михайла Иванович на удивление робким голосом предложил Долгорукому остаться, Тимофеич твердо заявил, что должен, хотя и не пояснил, что и кому.
- Ни-ни, - заупрямился я. - Нынче все твои долги, батяня, это мои долги, и я их беру на себя.
Самое же удивительное в истории этого вечера заключается в том, что я таки сумел проводить Тимофеича, хотя он и отнекивался. И не в блистательном исполнении Александра Новикова, а именно в моем, хотя и насквозь фальшивом, изумленные сторожа у рогаток выслушивали очередной куплет знаменитой песни "Вези меня, извозчик".
Пить на Руси в ту пору в обычный день строго воспрещалось. Понятно, что запрет касался не нас, которые князья, а "подлого люда", то есть простого народа, к каковому относились и сторожа. Но запреты запретами, а ночи в сентябре холодные, и потому дежурившие возле выставленных рогаток караульщики при себе кое-что держали. Так, для сугреву, не больше.
Делиться со мной, разумеется, никто не собирался, но, услышав грозное: "Эй, налей-ка, милый", начинали колебаться. Тем более я пояснял причину: "Чтобы сняло блажь", после чего сразу усиливал натиск на впавших в сомнение сторожей: "Чтобы дух схватило да скрутило аж!" Тут уж они не выдерживали, а я, не угомонившись, орал:
Да налей вторую, чтоб валило с ног! - И вновь выдвигал вескую причину: - Нынче я пирую - не нужон сваток. - И многозначительно подмигивал окончательно скисшему, но еще продолжавшему застенчиво улыбаться Долгорукому, осоловело клевавшему носом.
Мне и впрямь было с чего гудеть и с чего ликовать. В свате я действительно теперь не нуждался, разве что в подставном, бутафорном, ибо только что собственноручно сосватал свою любовь, мечту, звезду, свое солнышко и даже больше - галактику, нет - вселенную. Закончилась моя эпопея, длившаяся два с половиной года.
К тому же Осип жив, я его не убил, а потому от избытка чувств я орал благим матом на всю притихшую Москву, которая ошалело внимала виршам российского барда. Пусть в дрянном исполнении, но зато какие слова! Таких местный народец еще не слыхал.
У другой рогатки я уже наглел, принимая из рук караульщиков посудину с медом и недовольно возмущаясь при этом:
- Что это за сервис, коли нету баб, - но потом сокрушенно махал рукой и, впав в откровенность, пояснял: - Мне с утра хотелось, да нынче вот ослаб…
- Немудрено - три братины опростать, - не выдержав, подал сзади голос Тимоха.
В ответ, повернувшись к нему, я гордо вскинул голову и заявил:
- Но чтоб с какой-то ведьмой я время проводил - был бы Воротынский, он бы подтвердил.
Одного не пойму - как мне в таком состоянии хватало мозгов, чтобы еще и переделывать слова на более подходящие по смыслу? Загадка, да и только. Впрочем, в особой переделке эта песня не нуждалась, особенно припев.
- А если я усну, шмонать меня не надо, - бодро горланил я у очередной рогатки, строго грозя пальцем ошалелым сторожам, которые, очевидно до глубины души потрясенные суровостью моего жеста, мигом освобождали нам проход. После этого я милостиво заявлял: - Я сам тебе отдам, - и кидал им очередную горсть московок, не преминув пояснить, за что именно. - Ты парень в доску свой и тоже пьешь когда-то до упа-а-а-да.
Тут я пытался театрализованно обыграть "упад", но все время мешал некстати подворачивающийся под руку Тимоха, который с еще семью холопами Воротынского сопровождал нашу веселую процессию и бдительно контролировал ситуацию.
Я еще смутно припоминаю, как вяло взбрыкивал, крепко, но бережно сжимаемый с двух сторон дюжими холопами, и угрожал им:
- Парень я не хилый, и ко мне не лезь. Слава богу, силы и деньжонки есть.
Они кивали, но не выпускали из объятий, и я сурово взры кивал:
- От лихой удачи я не уходил… - И, найдя родную рожу среди сонма бородатых, радостно тыкал в нее пальцем в качестве доказательства истинности своих слов. - Стременной Тимоха вам все подтвердит. - После чего, несколько успокоившись, решил немного передохнуть.
Кстати, на следующее утро князь Долгорукий настойчиво расспрашивал своего сыновца Тимофея Ивановича, у которого он остановился в Москве, что да как, но тот лишь ошалело разводил руками, даваясь диву. Еще бы. Не только на его памяти, но и вообще в истории этого наказания - выдачи головой обидчику - человек после первого же дня возвращался обратно не только на коне, но в стельку пьяным, жутко веселым, да к тому же в обнимку с самим обидчиком. Такое случилось, скорее всего, не просто впервые, но и вообще один-единственный раз.
У меня возвращение домой тоже выпало из головы, зато момент пробуждения помню до сих пор, и весьма отчетливо. Прав был Андрей Тимофеевич, который с высоты своего немалого опыта столь метко охарактеризовал ласку государя. Бархатные подушечки кошачьих лапок вдруг в одночасье сменились острыми коготками, не дав мне даже оклематься от вчерашнего.
Всполошенный Андрюха, кое-как добудившись до меня, хотя время было послеполуденное - ну и дрыхнуть горазды гости из будущего, - торопливо доложил обстановку, пока я одевался.
Шестеро.
Стрельцы.
За мной.
К государю…
Глава 5
КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ
О плохом я еще не думал, только недоумевал - что за спешность? Я, конечно, не настаивал, как Геша Козодоев из "Бриллиантовой руки", на чашечке кофе, но от ванны в виде все той же дубовой кадки с дождевой водой не отказался бы.
Нет, сполоснуть лицо я успел и даже вволю полюбовался собственным отражением, в свою очередь ошалело разглядывавшим меня из глуби кадки с водой. Брр! Немудрено, что я вчера вечером принял себя за черта. Он самый и есть, пускай и внешне.
М-да-а, моя извечная проблема - как только дойду до нужной кондиции, так наутро приобретаю совсем некондиционный вид. Да и во рту после вчерашнего словно "эскадрон гусар летучих" переночевал. Причем вместе с лошадьми.
Чудом перехваченное яблоко помогло мало, и в самом начале нашей поездки меня больше всего расстраивало то, что придется дышать на шефа, то бишь на царя, таким перегаром, от которого самого воротило с души. Оставалось мечтать, что Иоанн Васильевич и сам накануне погулеванил вдоволь, а потому может не учуять родственный выхлоп.
"Может, еще и похмелимся вместе", - мелькнула вовсе дикая мысль - что значит не проспался.
Но мелькнула она лишь на мгновение и сразу же пропала, поскольку мы въехали в Кремль не через подъемный мост Никольской башни, до которой, кстати, от подворья Воротынского было ближе всего, а, минуя ее, устремились дальше. Точно так же, не останавливаясь, мы проскочили мимо следующей, Безымянной. Потом оставили за спиной Фроловскую, глухую Набатную и повернули к Константино-Еленинской, где… размещались пыточных дел мастера.
Только тогда у меня екнуло сердце. Но я и тут надеялся, что все обойдется, поскольку от Константино-Еленинской действительно гораздо ближе до Ивановской площади, до всех соборов, до Грановитой и прочих царских палат. А уж до приказов и вовсе рукой подать - что Разрядный, что Поместный, что… Но в них мы тоже не заглянули. Мы вообще до них не добрались, свернув гораздо раньше, едва миновали широкие ворота.
"А знаешь, откуда пошло слово "застенки"? - будто донесся до меня из неведомых далей голос Валерки. - Тоже из шестнадцатого века. Пыточной, устроенной в Константино-Еленинской башне, при Иоанне Мучителе стало не хватать, а потому пришлось устроить ряд тюремных помещений за самими кремлевскими стенами. Отсюда "застенки". И упаси тебя бог попасть туда, потому что над ними, как над вратами ада у Данте, можно смело вывешивать плакат: "Оставь надежду всяк сюда входящий". Если ты, разумеется, не царь и не Малюта Скуратов.
Я не был ни тем, ни другим. В иное время - не с такой головой и не в таком плачевном состоянии, - вспомнив предостережение друга, я, возможно, и предпринял бы отчаянную попытку спасти свою шкуру, хотя трудно сказать наверняка, но сейчас…
Единственное, с чем я бы никогда не согласился, так это насчет оставления надежды, которая, как известно, умирает последней. Причем вместе с самим человеком. А я пока жив, хотя и… с трудом. Впрочем, к пыточной это отношения не имеет, так что я смело спешился и бодро шагнул вперед, едва не поскользнувшись на первой же ступеньке осклизлой каменной лестницы, ведущей в мрачную глубину подвала. Под сапогами то и дело попадались какие-то мягкие ошметки, и, судя по запахам, царившим тут, состояли они не только из грязи. А может, и вообше не из нее.
- Что, не доводилось здесь бывать, добрый молодец? - И высокая фигура величаво выплыла из полумрака пыточной.