– Так что, не спорь – есть душа, есть! Ты лучше подумай, как ещё кроме крутильных весов, взвешивания и опытов с растениями это проверить, с какого боку подобраться! А я уж тогда по твоим идеям приборчик сооружу! Ну, пока! Пошёл я!
Алексей хорошо знал репутацию этого немолодого (как ему тогда казалось), лет уже под сорок, инвалида. Да и "Магомет", который последние три месяца вёл их группу вместо слёгшего с язвой доцента Алексея Ивановича Лютова, не раз в весьма уважительных тонах ссылался на Володю. Аспирант умел организовать занятия так, что всегда оставалось свободное время, чего никогда не бывало на лабораторных занятиях, проводимых заболевшим доцентом. Студенты других групп им завидовали.
Нет, не из-за высвобожденного времени (когда всем желающим, завершившим выполнение задания и сдавшим результат преподавателю, разрешалось покинуть аудиторию). Завидовали именно тому, что аспирант всегда или рассказывал нечто интересное, выходящее за рамки учебной программы, хотя и связанное с ней, или подбрасывал студентам такие идеи, которые служили затем предметом долгих дискуссий в общежитии.
Поэтому Алексею не только крепко запала в память идея, высказанная умельцем-инвалидом, но и мелькнула мысль: "Наверняка нам Магомет что-нибудь расскажет обо всём этом". Зайдя в аудиторию, точнее – в учебную лабораторию, воздух которой был пропитан стойкими запахами эфира, лягушачьей крови и лабораторных крыс, Алексей пристроил свой портфель на столе, положил на него голову и моментально уснул.
Разбудил его шум, возникший оттого, что в аудитории началось занятие. Голова у Алексея была тяжеловатой, но молодой организм быстро преодолел утомление, вызванное ночной работой, и переключился на тему занятия. Вопреки ожиданиям, Магомет сегодня не только не затронул тему беседы, случайно услышанной студентом, но вообще был необычайно задумчив и молчалив, хотя, как и обычно, аспирант из девяноста минут выкроил для студентов около четверти часа свободного времени.
- Все, кто сдал работу, и если нет вопросов, могут быть свободны! – произнёс аспирант Шахгельдян (такова была настоящая фамилия аспиранта) и, заметив поднятую Алексеем руку, продолжил:
- Так, у тебя Фёдоров?
- Да, есть вопрос, – запинаясь, сказал Алексей: ему только сейчас пришла мысль, что, пожалуй, и его вопрос, и сама тема, так противоречащая всему, что им преподавали на лекциях по диамату, могут оказаться неуместными. Но студент, сообразив это, сумел выйти из положения:
- Только он не по теме. Я слышал, что техник Володя…
Тут Алексей окончательно умолк.
- А-а! – протянул аспирант. – Это действительно не по теме. Но если интересуешься, то заходи! (Аспирант заглянул в свой блокнот, где планировал и записывал все свои дела). Заходи третьего мая! А пока иди, а то после трепанации черепа, наверное, устал сильно?! – в заключение с улыбкой произнёс Магомет, проявив непонятную осведомленность.
Однако встретиться с аспирантом Алексею так и не привелось: тот куда-то исчез из института. Только к осени (то есть, уже на третьем курсе) стало известно, что Шахгельдян сначала улетел в Армению к тяжело заболевшей матери, а оттуда сразу в Москву, в НИИ патофизиологии к академику Анохину: какие-то дела в связи с защитой. Непонятно только было, почему в институт патологической, а не нормальной физиологии. Но рассуждать об этом на третьем курсе было просто: как раз приехал из Саратова новый, совсем молодой профессор и начал читать этот предмет. Знающие и интересующиеся этой наукой студенты объяснили остальным, что Пётр Кузьмич Анохин не просто патофизиолог и директор НИИ, но и создатель всемирно признанного системного анализа, системного подхода, который им начал вдалбливать новый профессор. А у Шахгельдяна он – оппонент по диссертации. Но всё это было потом, уже на третьем курсе. А тогда, весной шестьдесят восьмого, не имея собеседника по заинтересовавшей его теме, Алексей забыл об этом думать – иных забот хватало!
Вспомнился разговор аспиранта с изобретателем– инвалидом лишь осенью. Алексей опять был волонтёром на ночном дежурстве в клинике № 2, когда привезли пьяного, что называется, вдрызг студента ВИСИ – инженерно– строительного института. Собственно, не совсем верно говорить "привезли": того притащили на носилках однокашники пьянчужки. Благо строительный институт располагался на том же проспекте Революции, что и Вторая клиника, во дворе которой размещалась городская станция скорой помощи. Принесли этого строителя и без дыхания, и без пульса. Так Алексей впервые получил наглядное представление о клинической смерти. Однокашники бедолаги, доставившие его, рассказывали, что стал он спускаться по водосточной трубе с третьего этажа, чтобы сходить из общежития в дежурный магазин за водкой. "Иначе бы его пьяного вахтёрша не выпустила" – объяснил тоже не вполне трезвый сотоварищ пострадавшего. В общем, неудачник сорвался, упал, а когда к нему подбежали, то он не дышал, и пульса не было.
Станислав Иванович Максимов – ответственный дежурный – глава бригады и ассистент кафедры, выясняя эти вещи, времени даром не терял: прежде всего, убедился, что на сонной артерии действительно нет пульса. Он дал команду: Дельцовой приступить к закрытому массажу сердца, старшей операционной сестре (по внутреннему телефону), чтобы готовили операционную. Тем временем дежурная фельдшерица приёмного отделения достала электрокардиограф и дефибриллятор. Лишь отдав распоряжения, необходимые для спасения поступившего, Максимов стал расспрашивать тех, кто доставил пострадавшего: всё это требовалось не только для будущей истории болезни, но и – прежде всего – для милиции (куда надлежало сообщить о несчастном случае в ВИСИ), и для прокуратуры, которая наверняка начнёт следствие, даже если пострадавшего удастся вернуть к жизни.
- Лёша, подмени! – потребовала Галина Андреевна, которая делала закрытый массаж сердца и смогла выдержать около минуты этого тяжёлого труда.
Участвуя впервые в жизни в мероприятиях реанимации, Алексей, тем не менее, внимательно слушал, о чём говорят старшие товарищи. Получалось, что двадцатилетний пациент уже около десяти минут находится в состоянии клинической смерти. Так что никчёмна вся эта нелёгкая работа – его и клинического ординатора Изабеллы, делавшей с помощью "гармошки" искусственное дыхание пострадавшему. Не прекращая дышать за пациента аппаратом и гоняя ему по сосудам кровь посредством массажа сердца, того доставили в операционную. Здесь бригада мгновенно подключила аппарат искусственного дыхания, электрокардиограф и сопряжённый с ним дефибриллятор. Максимов, надевший перчатки на не помытые должным образом руки и стерильный халат поверх них, ввёл в полость сердца хлористый кальций (адреналин в сердечную мышцу ввели ещё в приёмном отделении).
- Сколько?! – резко спросил Максимов, когда, повинуясь его приказу, с области сердца убрали электрод дефибриллятора.
- Семь минут с момента поступления, Станислав Иванович,– ответила Изабелла, следившая за временем и работой приборов.
- Нож! – распорядился шеф бригады и небрежно мазнув по коже марлевым шариком, смоченным спиртом с йодом и закреплённым в зажиме Кохера, одним движением скальпеля вскрыл грудную клетку неудачливого пьяницы.
Он начал так называемый открытый массаж сердца. Конечно, так и кровообращение лучше можно обеспечить, и больше шансов сердце запустить. Потом Максимов ещё раз ввёл в сердце адреналин. Однако и последующие шесть минут усилий не дали никакого результата.
- Сколько?! – ещё раз осведомился ответственный дежурный.
- Шесть открытого, тринадцать от начала реанимации, – сообщила Изабелла и, секунду помолчав, добавила: – Не менее двадцати – двадцати двух минут всего, Станислав Иванович! Энцефалограф на изолинии.
- Всё! Заканчиваем! – принял решение ответственный. Он сорвал маску, перчатки и с недовольным, мрачным выражением лица вышел из операционной.
Подразумевалось, что рану ушьёт Изабелла. Эту клиническую ординаторшу (или, как иногда говорили, аспирантку), прибывшую из Дагестана никто и никогда не называл по отчеству. Хотя ей уже было за тридцать, и по возрасту это был её последний официальный шанс получить последипломное образование. Она сама попросила, чтобы её звали только по имени, сославшись при этом на национальные традиции.
От пациента отключили аппаратуру. Операционная сестра, следя за тем, чтобы не расстерилизоваться, бросила на простыню, всё ещё прикрывавшую покойника снизу до пояса, изогнутую большую "кожную" иглу, тоненький остаток мотка шёлка, иглодержатель и пинцет.
- Лёша, зашьёшь? – предложила Изабелла. Алексей кивнул в ответ: почему бы не попрактиковаться, тем более, что вреда от этого теперь уже точно никакого быть не может.
Старшая операционная сестра дежурной бригады уже готовилась к другой операции, выкладывая инструменты на специальный (инструментальный) столик в строго продуманном и годами отработанном порядке. Алексей, ловким движением перекинув нитку через носик иглодержателя, заправил её сквозь прорезь ушка в иглу, взял зубчатый "кожный" пинцет и только тогда взглянул на рану, которую ему поручили зашить. Вся она была залита кровью. И всё равно было видно сильно и ровно сокращающееся сердце. Алексей машинально взглянул на часы, висевшие в операционной над выходом в "предбанник", где хирурги обрабатывали руки. Выходило более двадцати семи минут с момента начала реанимации и более получаса с момента остановки сердца!
- Изабелла! Скорее сюда! Ах, ушла. Шура, беги за Станиславом Ивановичем, скорее! – крикнул он санитарке. – Лидия Ивановна, стерильный кетгут, стерильные зажимы. Скорее!!
Лидия Ивановна, едва взглянув, всё поняла, протянула Алексею тупфер – кровоостанавливающий зажим Кохера с марлевым шариком в нём и спокойно сказала:
- На-ка, йод на кожу пока. Ничего, сосуды мелкие – от потери крови не умрёт!
В операционную, на ходу цепляя маску и без бахил, уже входил Максимов, а с ним и Изабелла. Мгновенно оценив ситуацию, он уже давал распоряжения, бросив Алексею:
- Дай-ка, Лёша, я сам. Дело милицейское, сам понимаешь! Хотя всё одно – безкорковый теперь! Так, Изабелла?!
- Станислав Иванович.– дрогнувшим голосом произнесла аспирантка, уже успевшая присоединить электроды энцефалографа. – Альфа-ритм… Нормальный альфа-ритм! Это через полчаса-то!
Позже этот случай послужил темой доклада ассистента Максимова и самого Алексея на студенческом кружке. Вроде бы посылали статью в журнал "Вестник хирургии", но редакция почему-то не приняла. А пациент, который – по всем канонам – просто обязан был если и не умереть, то остаться безмозглым созданием, лишённым сознания и способным лишь на "растительный" образ жизни,– этот пациент не просто остался жить, но и стал трезвенником, а впоследствии учился так, что лишь прошлые грехи помешали ему получить диплом с отличием. Он не только бросил пить, но начал выступать с лекциями о вреде пьянства. Но всё это было потом. А тогда, в клинике, где он провёл около месяца (рана всё же нагноилась), он рассказывал Алексею невероятные вещи. Оказалось, что он помнил всё: и о чём говорила спасавшая его бригада, и как звали её членов, и как обсуждали его глупость и неизбежную гибель головного мозга, если удастся сохранить ему жизнь. Он рассказывал, что видел и себя на операционном столе, и бригаду со стороны, откуда-то сверху. Говорил, что его взяла досада и такое раскаяние за пьянку и эту глупость с водосточной трубой, что у него "в глазах потемнело и пришла мысль: если бы меня спасли, я бы стал совсем другим". А что было после этого, он вспомнить не мог. Ещё он просил никому об этом не рассказывать, "а то в психбольницу отправят!"
Психиатр действительно приходил, благо кафедра психиатрии располагалась в психоневрологическом диспансере по соседству со Второй клиникой. Никаких отклонений психиатры кафедры у недавнего покойника не нашли, а своих рассказов Алексею пациент им не повторял.
Как бы то ни было, но этот случай стал для Алексея на несколько месяцев одной из основных тем размышлений. Он очень сожалел о том, что не было возможности поговорить с уехавшим преподавателем нормальной физиологии и с его приятелем-изобретателем Володей. Однако выходило, что изобретатель-самоучка был прав: душа – не душа, но нечто нематериальное, каким-то образом связанное и с жизнью, и с сознанием, существовало. И выходило, что это Нечто было непонятно как связано с материальным телом, но не накрепко, а динамично.
Это Нечто могло, хотя бы на какое-то время, обособляться от физического тела, существуя самостоятельно. Оно координировало и руководило деятельностью, жизнеспособностью материального тела: как иначе объяснить, что спустя более получаса после остановки сердца, то есть, наступления клинической смерти, жизнь упавшего с третьего этажа студента-пьянчуги восстановилась? Возобновилась не во время действий реаниматоров, а когда они уже оставили свои попытки, не давшие результата. Прекратили их, когда все сроки вышли.
Алексей счёл, что такое его (да и того инвалида– изобретателя Володи) представление о наличии некой нематериальной субстанции жизни согласуется с предположением о наличии трёх компонентов мироздания – невещественной (которую он до сих пор связывал с информацией), вещественной и связующей их полевой. "Может быть, – думалось студенту, – это и есть биополе?" Но тогда получалось, что оно структурировано и может хотя бы на время отрываться от своего носителя – физического тела человека. А чем же тогда это биополе видит? Может быть, так же, как и Роза Кулешова, о которой совсем недавно так много писали и в газетах, и в серьёзных журналах? Ответа не было. Зато были другие дела и заботы. Так что Алексей, что называется, на долгое время отложил проблему в долгий ящик. На всё его не хватало, а он ведь не собирался бросать избранной профессии, хотя и мелькала мысль, что, пожалуй, и в других науках нашлось бы, чему посвятить своё время.
На предпоследнем, пятом курсе во время цикла психиатрии группу, состоящую из восьми студентов, включая Алексея, ежедневно вёл доцент Шестаков, автор учебного пособия. На одном из занятий он в качестве иллюстрации так называемого синдрома Кандинского-Клерамбо, разобранного накануне, привёл из палаты в учебную комнату восемнадцатилетнего парнишку-шизофреника. Звали его Миша Коган. Когда больного расспрашивали о самочувствии, он почему-то сразу же начинал доказывать, что он не еврей, а англичанин, что сейчас 1943 год, и что все 110 мы – и он, и доцент кафедры психиатрии, и студенты – находимся в Германии, в Фульде. При этом он в деталях описывал этот германский городок, называл имя бургомистра, начальника гестапо и других видных городских жителей. Больной ничего не помнил из своего действительного прошлого. Родителей своих называл, как оказалось, вымышленными именами. Всё остальное, что говорил этот больной, точно соответствовало разбиравшемуся на занятии синдрому Кандинского. Вдруг, посредине беседы Миша запнулся, а затем с важным видом изрёк, что послезавтра пойдёт дождь, потом всё замёрзнет, и на следующий день санитарка Маша поскользнётся на льду и упадёт прямо на крыльце диспансера, сломав правую руку. Затем, как ни в чём не бывало, Миша продолжил рассказ о том, как ему космической пылью выжигали лёгкие.
Выглядел этот больной, по мнению Алексея, очень уродливо, неприятно: густые иссиня чёрные курчавые волосы не могли скрыть неправильной формы его черепа, как бы сплюснутого с боков и с плоским затылком; нос был даже для еврея слишком длинным, а зубы редкими; ноги короткие, а руки, наоборот, чуть ли не до колен. Алексей спросил у преподавателя, а не было ли родовой травмы, не использовались ли акушерские щипцы. Борис Иванович, руководивший группой студентов, внимательно взглянув на Алексея, дал отрицательный ответ. Потом, в свою очередь, поинтересовался, почему возник такой вопрос. Алексей ответил, что находит у пациента множество признаков дегенерации, но форма черепа может, по его мнению, объясняться и родовой травмой. Доцент улыбнулся, удовлетворённо кивнул головой и перечислил ещё несколько признаков вырождения, не названных Алексеем. В заключение он добавил, что есть серьёзные авторы, которые связывают не только шизофрению, но и другие психические болезни прежде всего с вырождением. На этом занятие в тот раз и закончилось.
Начиная с четвёртого курса, в медицинских институтах Советского Союза использовалась цикловая система преподавания: определённое время – от двух недель до трёх месяцев (в зависимости от дисциплины) практические занятия со студентами проводятся только по одному предмету, по которому они получают ежедневные задания, не считая одной – двух ежедневных лекций по другим предметам. Это позволяло, среди прочего, проследить за течением болезни у больных, закреплённых за студентами.
А в случае с "Мишей-англичанином" произошло следующее: через два дня действительно наступила первая оттепель – очень рано! Пошёл дождь. А на другой день ударил мороз, машины едва ползали по городу из-за гололедицы, а санитарка психдиспансера Маша и в самом деле упала на крыльце, заполучив при этом "перелом правой лучевой кости в типичном месте". Никто из остальных студентов группы не связал происшедшее с предсказанием больного Когана, но Алексей решил поговорить с "шизиком" – так за глаза прозвали студенты Бориса Ивановича Шестакова. Он и в самом деле был несколько странноват и и своими манерами напоминал больных. Как говорили сами преподаватели кафедры психиатрии, "нет психиатра без псишинки". Впрочем, это не мешало студентам относиться к доценту, автору учебного пособия, с искренним уважением.
Объяснение Бориса Ивановича совершенно не устроило Алексея: тот ссылался на метеорологическую чувствительность многих больных – не только психиатрических, на высокую вероятность упасть во время гололедицы, да на таком ещё крыльце, как у входа в диспансер, да при такой комплекции, как у тёти Маши. Алексей поблагодарил доцента, попрощался (это было после занятий) и отправился в областную библиотеку. Там он без особого труда нашёл то, что искал: старую карту города Фульды в Германии. И хотя карта не была ни довоенной, ни, тем более, времён гитлеризма, пытливый студент убедился, что Миша Коган, никогда не бывавший далее Семилук, действительно прекрасно знаком с городком, о котором рассказывал студентам группы Алексея на первом занятии. Несколько дней спустя Алексей через знакомых из университета узнал и имя бывшего бургомистра Фульды: Миша и тут оказался прав! Имя начальника гестапо узнать не удалось, но и полученных сведений было более чем достаточно, чтобы прийти к выводу: какие-либо случайности всех этих совпадений исключались!