Для себя Алексей уже в шестидесятые годы вывел такую картину мироздания: существуют три начала – информация, материя (вещество) и поле (не вещество); при этом поле связует информацию (дух, идею) с материей (веществом); и если информация обусловливает форму (формы) материи, то вещество обеспечивает сохранение (пополнение, развитие) информации (идеи, духа).
Все эти три начала взаимосвязаны и по отдельности не существуют. Как известно: "Энергия не появляется и не исчезает, а лишь переходит из одного вида в другой". Этот принцип должен касаться всех трёх первоначал. Существует два основных процесса: один ведёт к хаосу (беспорядку) – это энтропия; другой – антиэнтропия – упорядочивает. Единственный известный вид антиэнтропии – это жизнь. Смерть – результат и сущность энтропии. А разговоры о "тепловой смерти вселенной" могут вести только те, кто не понимает ни объёмов жизни, ни разнообразия её форм. Оба процесса имеют равную силу и значимость. Из чего, однако, не следует, что всегда и везде это именно так. В определённый отрезок времени и в определённом месте вселенной может превалировать один из основных процессов существования вселенной. Это должно быть как-то сопряжено со взаимодействием между тремя началами мироздания – материей – полем – информацией.
Дальше этих представлений Алексей не пошёл: он всё же учился не на философском факультете, не философия была основой его учёбы. Иные предметы требовали и сил, и времени, и памяти, и мыслительных способностей. Но созданная им самим и для самого себя картина трёхэлемент– ности мироздания, пусть примитивная и незавершённая, примиряла его с необходимостью изучения официальных общественных дисциплин. Кроме того, эта картина представлялась ему согласованной и с религиозным догматом о триединстве Бога (бог-отец, бог-сын, бог-дух святой), и с впитанными с младенчества представлениями русской культуры всегда говорившей о трёх элементах – о чём бы ни шла речь, например, в сказках. Представления Алексея не противоречили и теории информации, широкие дискуссии о которой (как и о кибернетике) совпали с годами его студенчества, и сведениям из генетики, которую как раз начали преподавать в институте – пока ещё даже без учебников.
Алексей считал, что и с генетикой ему повезло: в школе всё преподавание биологии велось с позиций незабвенного Лысенко, а в институте – с позиций тех, кого громили (или пытались громить) лысенковцы. Так что у Алексея была возможность, что называется, изнутри разобраться в воззрениях, представлениях и аргументах обоих направлений. Но вот что Алексею сразу не понравилось в представлениях генетиков: с помощью нуклеотидов НЕВОЗМОЖНО записать в молекулах ДНК одновременно всю информацию и об "архитектуре" живого организма, и о "строительных веществах", из которого он должен быть построен, и о пропорциях – куда и как эти строительные вещества должны быть доставлены (при "строительстве" организма), и об основных алгоритмах функционирования построенного организма (таких, в частности, как инстинкты).
Сделав для себя этот вывод, основанный на простых математических расчётах, Алексей в свои студенческие годы на этом успокоился. Он знал, конечно, довод апологетов теории вероятности, что при достаточном количестве времени сидящая за пишущей машинкой обезьяна (или её далёкий потомок) посредством случайного нажатия на клавиши напечатает "Войну и мир", но воспринимал это лишь как неудачную шутку. Не мог всерьёз он воспринимать и Дарвина с его "Происхождением видов" – этого уже не позволял расчёт, сделанный на основе теории вероятности: времени на такое происхождение видов на Земле просто не хватало. А только что опубликованные сведения о находке Фреда Хойла (микроскопические организмы в сердцевине упавших с неба камней, распиленных в стерильных условиях) подтверждали гипотезу о привнесении "семян жизни" на Землю из Космоса. Правда, и при условии принятия такой гипотезы оставалось непонятным, где же размещалась вся информация, необходимая для синтеза и построения живых организмов из веществ, имеющихся на Земле, а также и исходная программа их функционирования.
Однако все эти мысли и соображения были для Алексея не главным. Они просто выражали его характер, его склонность рассуждать надо всем виденным и слышанным, взвешивать доводы и делать выводы – свои собственные, не ограничиваемые ни "общепринятым", ни какими-либо авторитетами. Собственно, таким и должен быть характер настоящего учёного-исследователя, которым стремился стать Алексей. Вот только, пожалуй, медицинский институт был не самым подходящим вузом для таких личностей, как он. Ведь здесь готовили врачей, то есть лекарей, говоря простым русским языком, а не учёных. Может быть, более подходящим для Алексея оказалось бы что-то вроде университетского физфака? Но он так не думал: во-первых, не существовало вузов, где бы с самого начала готовили исследователей; во-вторых, как уже сказано, и его родной институт был прекрасной научной школой с давними, прочными традициями и целой плеядой известных учёных и изобретателей. Наконец, были у Алексея ещё и иные соображения, которые подтолкнули его к решению поступать именно в медицинский. То были причины чисто личного характера. Алексей никогда и никому о них не рассказывал. Всё было очень просто: в выпускном классе школы с весьма банальным заболеванием попал он в руки неумелого врача– "коновала". Пройдя через серию мучительных процедур, как вскоре выяснилось, выполненных безо всякой нужды и неумело, насмотревшись на страдания соседей-пациентов, тоже попавших в палату этого врача, явно учившегося на "тройки", юноша твёрдо решил, что станет хирургом. Но не простым врачом, а учёным, который не только использует давно отработанные приёмы и методы лечения, но ищет и создаёт новые – более результативные и менее тягостные для пациентов, берёт на себя ответственность за их внедрение в лечебную практику.
Алексей, на наш взгляд, совершенно справедливо исходил при этом из того, что избранная им профессия требует не просто вдумчивой учёбы и глубоких, разносторонних и прочных, словом – отличных знаний, но и полной отдачи своему делу. Ведь и само латинское слово studio означает пристрастие, а студент – пристрастившийся! Уж если взялся за гуж – не говори, что не дюж! Вот Алексей и выкладывался на учёбу, не зная за все шесть лет того, что традиционно связывают с так называемой студенческой жизнью. С начала второго курса он записался в научно– студенческий кружок при кафедре частной хирургии. Вообще-то, студентами кафедры были четверокурсники, уже прошедшие годом ранее через общие, вводные курсы терапии и хирургии. Теперь они уже имели не только знания анатомии (ведь её изучают три семестра), но и сведения о действии лекарственных веществ, вводные сведения о болезнях. Алексей, честно говоря, боялся, что его в кружок не примут. И напрасно: если в Советском Союзе и подвергались иной раз преследованию люди творческие, инициативные, ищущие, то это всегда было связано или с завистью "пробившихся в люди" ограниченных неумех, или с косностью чиновников-перестраховщиков, которые встретились на пути изобретателя или просто инициативной личности. Иначе говоря, торможение всегда шло "снизу" и не было официальной линией, проводимой советской властью. Напротив, завистникам и трусливым перестраховщикам приходилось изощряться, чтобы воздвигнуть на пути творцов-искателей непреодолимые препоны. Но… именно в сфере науки подлецы и завистники имеют более высокий уровень умственного развития, чем в иных профессиональных кругах. К тому же, если такой умный (хотя и не блещущий талантами) подлец достигал высокого должностного положения и возможности влиять на чьи-то судьбы за счёт родственных или иных клановых связей, то его тормозящее влияние резко возрастало. Нередко они ломали жизнь и судьбы талантливых людей. Ведь таланты лишь в виде исключения бывают ловкими в жизни, а, как правило – весьма неумелы, нерасчётливы и не способны противостоять интригам.
Всё это в полной мере прочувствовал на себе и наш молодой исследователь. Десятка через полтора лет после раннего периода студенчества, описываемого здесь, Алексей набрёл на блестящую, как ему казалось, идею. Он подал заявку на изобретение, получил приоритетную справку, но. Фармкомитет Минздрава СССР тормозил клинические испытания. Алексей несколько раз съездил в Москву, встречался с обеими своими экспертшами – и с Модль, и с Перель, но не сумел сдвинуть дело с мёртвой точки. Потом пришла "перестройка", за нею Гайдар-внук. Стало, что называется, не до того. И вот однажды, в середине девяностых, просматривая специальную литературу, Алексей Витальевич узнал интересные обстоятельства. Разработанный им в Воронеже, опробованный в Воронежском мединституте профессором-психиатром Стукалиной метод, получил широкую известность под именем… "израильского", а его авторами считались. покинувшие СССР при Горбачёве Модль и Перель.
Но всё это произошло позже. А вообще-то, наука в стране, как система, работала не просто хорошо, а превосходно: ведь не случайно треть всех мировых результатов, полученных фундаментальной наукой, исходила из СССР, а в прикладных науках – пятая часть (при менее чем пяти процентах населения Земли). В Японии два специальных института занимались тем, что выуживали идеи из научно-популярной, в том числе – детской, литературы и внедряли у себя изобретения, рассыпанные щедрой рукой на страницах этих изданий. Но мы отвлеклись. Пока наш второкурсник ещё только приобретал специальные знания и навыки в научном кружке, рассчитанном на студентов четвёртого курса. А было ему нелегко – просто не хватало подготовки. Подготовки и знаний как системы. В важности системы знаний Алексей убедился очень быстро: сама специфика, профиль кружка способствовали этому. Надо сказать, что никто из преподавателей – ассистентов и доцентов, участвовавших в работе студенческого кружка, обращая внимание Алексея на пробелы в его знаниях, полученных посредством самообразования, не унизил, не уязвил его.
Напротив, как бы невзначай, наладили его контакт со старшей операционной сестрой, которая быстро внедрила в сознание студента-второкурсника прочные навыки асептики, научила вязать хирургические узлы (Алексей часами тренировался в этом непростом деле, бывало, что и в общежитии, служа примером для подражания). А один из ассистентов, тоже вроде бы ненароком, однажды, поздним вечером захватил Алексея и ещё одного члена кружка, но уже пятикурсника, с собой на консультацию в городской травматологический пункт, который располагался метрах в пятидесяти от кафедры. Тут-то Алексей и сообразил, что неплохо бы походить сюда по воскресеньям. Это могло быстро помочь в усвоении некоторых основ практической хирургии, так сказать, на фельдшерском уровне.
Вскоре он стал в травмпункте своим человеком. Быстро приобрёл здесь так не достававшие ему навыки общения с больными. Наловчился делать не только инъекции, но и ушивать раны, накладывать гипсовые лонгеты, навсегда усвоил принципы предупреждения столбняка и других анаэробных инфекций в хирургии. Алексей не переставал и работать над собой – читал учебники по частной хирургии, но не находил в них, как ему казалось, главного: названий симптомов болезней, которыми свободно владели студенты более старших курсов. Тогда, после отлично сданной зимней сессии и каникул, вернувшись от матери в Воронеж, Алексей впервые отправился на ночное дежурство в клинику, где находились и кафедра, и посещаемый им кружок. Тут настойчивому студенту повезло ещё раз: как-то, будто само собой, снова вышло так, что одна из ординаторш, дежуривших в бригаде неотложной хирургической помощи, взяла над Алексеем шефство. В приёмном отделении она вслух, вроде бы диктуя, перечислила все имевшиеся у семнадцатилетнего парнишки симптомы острого аппендицита. Как спустя годы осознал Алексей, Галина Андреевна Дельцова (так звали взявшую над ним шефство хирургиню) продемонстрировала ему действительно типичный и очень наглядный случай. После осмотра она, отойдя от кушетки с лежащим на ней молодым пациентом, вполголоса спросила:
- Ты уже когда-нибудь мылся?
Алексей отрицательно покачал головой. Взглянув внимательно ему в глаза и что-то взвесив, Галина Андреевна предложила:
- Ну, пошли в операционную!
В предоперационной как раз находилась операционная сестра бригады, уже хорошо знавшая настойчивого студента, та самая Лидия Ивановна, что учила его искусству вязать хирургические узлы:
– А, Лёша! Ассистировать будешь? Ну, иди к третьему крану, мойся!
Дельцова постояла возле него с минуту, понаблюдала, как студент начал мыть руки, действуя по всем правилам, принятым в клинике, хотя и несколько неловко. Убедившись, что Алексей знает правила асептики, она тоже взялась за дело, привычно орудуя щётками у первого крана. В операционной было полутемно – освещался лишь дальний стол, за которым другая бригада кого-то оперировала. Были слышны негромкие отрывистые команды хирурга– оператора, раздавались сухие щелчки зубчатых замков кровоостанавливающих зажимов, гул аппарата искусственной вентиляции лёгких.
Через пять минут Дельцовой и Алексею санитарка подала по второй стерильной щётке, а ещё через пять минут – по третьей. Алексей с беспокойством почувствовал, что эта вроде бы простая процедура мытья рук утомила его. "Ничего, привыкну!"– успокоил он себя. Подражая Галине Андреевне, он подальше отставил от себя кисти рук и подошёл к тазику со специальным раствором для завершающей обработки рук. Когда они оба прошли в операционную, Лидия Ивановна уже держала в руках стерильный операционный халат, предназначавшийся для Дельцовой. Стоя вполоборота к студенту и ни на секунду не выпуская того из виду (а вдруг забудется, нарушит стерильность?!), Галина Андреевна быстро нырнула в развёрнутый перед ней халат, держа руки высоко перед собой и чуть в стороны. Санитарка, которая обеспечивала бригаду (Да, теперь Алексей тоже стал членом оперирующей бригады!) щётками и раствором для рук, ловко завязала сзади тесёмки халата и маски, накинутой поверх хирургической шапочки и чуть коричневатой от частой стерилизации в автоклаве. Затем операционная сестра налила в сложенные пригоршней ладони Дельцовой стерильный глицерин и подала перчатки: по очереди – сначала правую, затем левую, держа их растянутыми за плотное резиновое кольцо у верхнего края. Клиника факультетской хирургии института была частью Школы. Всё здесь – алгоритм и последовательность действий и даже отдельных движений, подчинялось раз и навсегда заведённому порядку. Порядок этот был установлен профессором Сержаниным из соображений оптимальности и соблюдался неукоснительно и предельно чётко. В результате не только экономилось время (в хирургии, особенно – в неотложной, счёт нередко идёт на секунды). Следствием было и то, что как бы сама собой создавалась та молчаливая сплочённость и чёткость работы каждого из членов бригады, когда каждый делал и то, что было необходимо, и наилучшим образом. Как Алексею стало заметно несколько позднее, в клинике никогда, ни при каких самых трудных обстоятельствах не возникало той нервозности, которая в трудных случаях столь обычна для многих-многих лечебных учреждений. Но понимание важности Школы и чувства своей причастности к ней пришло к Фёдорову лишь годы спустя, когда он насмотрелся на порядки в других институтах и клиниках других городов.
А пока, в описываемый период, Алексей, стараясь действовать точно так же, как Галина Андреевна, облачился в халат, затем сунул кисти рук по очереди вниз – в перчатки и, сложив руки на груди перед собой, прошёл к операционному столу. Голова у него чуть кружилась. Как же, второкурсник в операционной, в оперирующей бригаде при полостной операции! Он не видел, что в глазах Дельцовой, которая и была-то всего на десяток лет старше него, но уже с большим опытом и клинической ординатурой за плечами, мелькнул лукавый огонёк: ей понравилось и старание Алексея, и сразу замеченные ею познания студента, явно выходящие за пределы программы второго курса.
После этой ночи Алексей переписал в приёмном отделении график дежурств по неотложной помощи в Воронеже клинической больницы № 2. После операции они отправились с Дельцовой в ординаторскую – записывать в две руки протокол операции: один экземпляр – в историю болезни, второй – в операционный журнал. Здесь Алексей переписал ещё и график дежурств Галины Андреевны. С тех пор Алексей стал постоянным добровольным помощником этой бригады. Ответственным за неотложную хирургическую помощь в миллионном городе (то есть ответственным ургентным хирургом) был кто-либо из ассистентов кафедры, кандидат наук. К концу второго курса все они хорошо уже знали Алексея, ставшего своим человеком не только в кружке, но и вообще на кафедре.
Как-то весной, незадолго до международного Дня солидарности трудящихся, Алексей с дежурства отправился прямо в "физический корпус", хотя до занятий оставалось ещё более часа. В этом учебном корпусе располагались две кафедры – физики и нормальной физиологии. Практические занятия по физиологии в их группе вёл аспирант. Его армянское имя было труднопроизносимым и едва запоминаемым для русского. Кто-то из студентов прозвал аспиранта для краткости и совсем неподходяще Магометом. Тот знал об этом, но не обижался. Вообще аспирант был умным, чрезвычайно знающим, обаятельнейшим и лёгким в общении юношей. Жил он практически на кафедре, редко выходя из маленького, без окон закутка, именуемого "аспирантской". Здесь он паял какие-то приборы и ставил опыты, хотя его кандидатская диссертация была давно готова и стояла в очереди на защиту. Вот и сейчас "Магомет" был здесь. Он оживлённо с кем-то спорил. Алексей, проходя мимо полуоткрытой двери, разглядел собеседника в ярком свете цилиндра лампы дневного света, закреплённой над рабочим столом. Это был всем известный в институте техник Володя. Из-за паралича ног он с удивительной ловкостью передвигался в инвалидном кресле. А известен он был своими действительно выдающимися качествами: у него имелось несколько десятков авторских свидетельств на изобретения и острый, совершенно непредсказуемый ум, хотя и никакого официально законченного образования. Всё очень и очень многое, что он знал, Володя постиг посредством чтения и долгих, порой мучительных размышлений. Иной раз отсутствие образования существенно подводило Володю в бесконечных дискуссиях, которые он вёл с учёными – работниками института (тогда он набрасывался на книги и вскоре ликвидировал свой пробел). Но, как правило, бывал прав. Во всяком случае – заставлял своих старших и остепенённых собеседников задумываться, порой наводя их на конструктивные мысли.
Вот и теперь постепенно беседа Володи с аспирантом превратилась в монолог, и Алексей чётко услышал заключительную фразу Володи, видимо подводящую итог дискуссии: