В общем, пришлось Алёше сменить восемь школ. Лишь последние три года он проучился на одном месте. К этому времени его родители, на беду, как раз расстались. Но здесь речь не о переездах семьи военного. При всех этих переездах Алексей научился многому: быстро обживаться на новом месте, устанавливать контакт со сверстниками (вот только трудно потом расставался с вновь обретёнными друзьями), привыкать к новой местности, природе, климату. Но всегда и везде Алёша, затем Алексей, а потом и Алексей Витальевич чувствовал себя дома. А частые переезды способствовали формированию чувства, что дом его – очень большой, в разных его местах в нём всё разное, но своё, не чужое, что всегда в трудную минуту можно и следует обращаться к людям, живущим рядом и не совсем рядом. Порой у них бывали странные лица и имена, но все эти чужие люди быстро становились в восприятии мальчика своими. Он полюбил природу всех мест, где доводилось жить, но 176 больше всего – в тех местах, где сосновые леса граничили со степью или где реки были бурными и несли свои воды с холодных вершин. Пристрастившись к чтению лет с семи, он долго не мог понять, почему в книгах одни люди испытывают неприязнь к другим только на основании имени или разреза глаз. Обретя в детстве стойкие навыки грамотной русской речи – без московского "аканья" или волжского "оканья", южнорусского (украинского) искажения "г", – он не перенимал местных диалектов и не понимал, почему порой его произношение, грамотное и литературное, поначалу высмеивалось некоторыми одноклассниками. Но все эти насмешки всякий раз как-то сами собой вскоре стихали, и мальчик устанавливал приятельские отношения иногда даже с самыми заядлыми насмешниками. Впрочем, каких-либо кличек, тем более обидных, за ним не приживалось, и уже одно это говорило о многом. Как правило, к концу пребывания в каждой из школ Алёшу выдвигали в совет пионерской дружины. Ему удавалось сделать обычные пионерские дела интересными. Во всяком случае, никто не рвался из школы, когда он объявлял о собрании или другом мероприятии. Но едва он начинал проявлять свою инициативу в этих делах, как приходилось переезжать с родителями на новое место.
Во всех школах он участвовал в самодеятельности, слыл декламатором. Да это и не удивительно при любви к чтению. Порой это мешало. Так, на уроках литературы ему нередко бывало скучно, потому что всех изучавшихся русских классиков он уже давно знал. Но иногда то же самое и помогало: Алексей не боялся спорить с учителями при обсуждении того или иного литературного героя, нередко оказывался прав. В некоторых местностях ребят средних классов отрывали от учёбы на несколько дней для помощи в уборке урожая. Эти дни Алексей особенно любил. На всю жизнь запомнились особые запахи и свежего, и прелого сена, печёной картошки, лошадиного пота: Алексей любил на уборке урожая править лошадьми. Но к институтским годам его отношение к участию в сельхозработах изменилось: он считал непродуктивным заменять подготовку будущих специалистов неквалифицированным трудом. Впрочем, длилось это не так уж долго: на первом курсе – две недели, на втором чуть дольше, а начиная с третьего курса студентов-медиков в колхоз не посылали.
Но и эти краткосрочные работы в непривычной сфере вносили вклад в ту же самую копилку: Алексей везде себя чувствовал дома. Но не просто дома, а частью единого живого организма – советского народа, именно советского. Позже, когда стало модным высмеивать понятие "советский народ", он противопоставлял насмешникам свой жизненный опыт и доказывал, что при всём разно– и многообразии культур, все народы в стране слились в один, как члены одной семьи. Ведь никто же не станет упрекать членов одной семьи за то, что у родителей и детей разный рост, разные пропорции тела, анатомия, разный уровень знаний, различные занятия и обязанности! Так и в СССР. Через десятилетия, когда Советский Союз был уничтожен, ему приходилось слышать сходные высказывания и доводы от белорусов, украинцев, армян, узбеков… У всех была тоска по прошлому, по единой Родине, по свободе в ней, по возможности не только всегда получить работу, но и зачастую найти её в полном соответствии со своими желаниями, по возможности творить и проявлять инициативу, по общедоступности не только почтовых услуг, но и транспорта. При этом люди критиковали былые недостатки, рассуждали (иной раз – чрезвычайно метко и мудро) на тему о том, что именно в организации власти и жизни общества способствовало выдвижению таких предателей, как Горбачёв или Ельцин, осуществлению их подлых планов и преступных дел.
Так и сформировалось и у Алексея Витальевича, и у всех его знакомых, зачастую теперь "иностранцев", представление о Родине, в которой каждый человек был Личностью, был ответственен перед предками и потомками, представлял собою часть Народа, а не атом, воюющий в своём броуновском движении с каждым и против всех. Была любовь к природе, особенно к природе тех мест, где родился и вырос, но и к природе тех частей страны, куда мог свободно поехать, сэкономив одну-две месячных стипендии. Правда, в этом представлении о Родине и о себе не было места фальшивым и слюнявым рассуждениям о "русских берёзках" или о "партии – нашем рулевом". Согласитесь всё же, что это совсем другое дело! Но, как говорится, "что имеем – не храним, потерявши – плачем". Так и у Фёдорова окончательное осознание своего чувства Родины, неоценимой важности всего уклада жизни в ней произошло в связи с выездами за границу.
Алексей Витальевич впервые выехал за границу, уже будучи более чем зрелым мужчиной. Возможно, поэтому с ним не произошло того, что называют "эффектом медового месяца". Впрочем, ему доводилось встречать и куда более опытных и вроде бы умудрённых жизнью людей, которые с восторгом описывали своё пребывание на вожделенном для них "Западе". Так что, в трезвом отношении Алексея Витальевича к образу жизни в странах Западной Европы скорее была виновата его отработанная десятилетиями привычка наблюдать, анализировать, не упуская из виду никаких "мелочей".
Алексей Витальевич знал и учил этому своих студентов и сотрудников: мелочей не бывает. То, что люди считают или называют мелочами, обычно в действительности выдаёт их характер и мировоззрение, свидетельствует о том, на что нацелены их интересы и чему они не придают значения. "Мелочь" как фактор, не существенный в одном явлении или же с одной точки зрения, как правило, оказывается важным, а то и решающим в другом явлении или процессе, а то и просто при взгляде под иным углом зрения. Ведь человеческое мышление – это своего рода моделирование явлений и предметов окружающей действительности. При этом с неизбежностью приходится упрощать, откладывая в сторону малосущественные факторы: никакая модель не может полностью повторять, воспроизводить оригинал, иначе это будет просто копия, ещё один экземпляр моделируемого объекта. Те же, кто с восторгом отзывался о Западе, в качестве "мелочей" отсекали, отбрасывали именно существенные, порой – ключевые элементы западного образа жизни. Когда Алексей Витальевич пытался об этом заговорить, окружающие отмахивались, а то и упрекали его в "совковой зашоренности", несовременности взглядов.
Больше всего угнетала Алексея Витальевича разобщённость людей на Западе, их холодность и равнодушие друг к другу. Именно здесь Фёдоров впервые осознал, что огорчавшее его на Родине, заметное для него постепенное охлаждение и ослабление семейных связей между людьми обусловлено исподволь происшедшей сменой моральных ориентиров в СССР и ориентацией на Запад (как иначе трактовать лозунг "догнать и перегнать!"?). Да, на Запад, где люди не просто разобщены, но и ведут друг с другом непрерывную войну под вывеской "свободной конкуренции", где мерилом всего, в том числе – жизненного успеха, являются деньги.
Прожив месяц в Берлине, в семье, где жена работала медсестрой, а муж уже вышел на пенсию, Фёдоров стал невольным свидетелем нескольких событий, которые навсегда сделали для него неприемлемым образ жизни, как стали говорить, "цивилизованных стран", начиная со времени ненавидимого на Родине и любимого в Германии Горбачёва.
Во-первых, Алексей Витальевич на примере узнал, к чему ведёт брачный контракт. Супруги Грюнерты, обложившись квитанциями, калькуляторами и чистыми листами бумаги, подводили в кухне баланс расходов и доходов, рассчитывая, кто из них и какую сумму должен внести.
Делалось это привычно – деловито, спокойно, хотя и с заметным для Фёдорова напряжением, скрываемым обоими супругами. "Какая же это семья, где же здесь экономическая основа единства супругов, да и есть ли оно, это самое единство?!"– думалось Алексею Витальевичу. Скорее уж всё это походило на раздел имущества, пусть даже осуществляемый привычно и повседневно!
Когда "раздел имущества" был завершён, на одутловатом лице Дорис за искусственной улыбкой стало заметно некоторое раздражение. Теодор же, напротив, явно выглядел довольным. Поняв, что его реакция на происшедшее в какой– то степени замечена Грюнертами, Фёдоров задал вопрос, который был призван разрядить ситуацию и подчеркнуть полную неосведомленность русского гостя в таких делах. Ответ был прост: так предусмотрено брачным договором.
Приняв внешнее дружелюбие берлинских хозяев за искреннее и в связи с полной своей неопытностью в вопросах жизни в ФРГ, Фёдоров поначалу счёл многодетную семью Грюнертов не просто дружной, но, пожалуй, даже образцом для многих семей на Родине. Две взрослых дочери жили в Гамбурге, а старшие дети – сыновья, здесь же, в Западном Берлине, хотя и отдельно от родителей. Каждый день родители и дети беседовали о чём-то по телефону, а раза по два за месяц сыновья порознь посетили родителей.
Понятно, что содержания телефонных разговоров Алексей Витальевич не знал, но внешне все были друг с другом очень приветливы. Сыновья приносили в маленький домик родителей какие-то подарки, вино, продукты. Теперь, после наблюдения за подведением баланса, Фёдоров стал более внимательным наблюдателем и уже через пару дней заметил, что за принесённые "подарки" отец Теодор сполна заплатил сыну Карлу. А вскоре выяснилась и причина частых визитов Карла: вышедший на пенсию отец собирается продать ему свой дом (именно свои, а не совместный с супругой!) за 200 тысяч марок. Идёт подготовка к совершению сделки купли-продажи между отцом и сыном.
Супруги поселили Фёдорова у себя бесплатно, в ожидании подписания контракта между одним своим знакомым и недавно созданной в Калининграде частной торговой фирмочкой. Алексей Витальевич, свободно владевший немецким языком, был уполномочен довести договор до подписания. Вначале сюда приехал и калининградский делец, но вскоре выяснилось, что он только мешает ведению переговоров, выдвигая нелепые, зачастую противоречивые требования и выражая откровенное недоверие к Фёдорову. Тогда через другого переводчика калининградцу это было разъяснено. Получив заверения немцев в том, что Фёдоров честно отстаивает его интересы, лучше него самого, он уехал назад, в Калининград, жадно ухватившись за возможность сэкономить деньги на оплату труда переводчика. И вот однажды выяснилось, что немецкий партнёр оплачивает пребывание Фёдорова у Грюнертов, оплачивает по ценам примерно вдвое дешевле самой недорогой гостиницы: так сказать, к выгоде всех участвующих сторон. "Где же здесь дружба?"– думалось Фёдорову. Но был у Грюнертов и ещё один расчёт: Теодор собирался поехать на свою бывшую родину в нынешней Калининградской области, и ему требовался проводник-переводчик. Как это было оговорено уже в первый день после приезда в Берлин, Фёдоров брался за эту функцию бесплатно, оплачивался лишь его проезд с Теодором до деревушки, затерянной на севере области.
Как-то, прогуливаясь с Дорис по тому району Западного Берлина, где все названия были связаны с бывшей Восточной Пруссией, Фёдоров обратил внимание на нищего, явно серьёзно больного и нуждавшегося в неотложной медицинской помощи. Нищий сидел на картонке (недавно прошёл небольшой тёплый дождь) и с громкими стонами раскачивался, держась обеими руками за живот. Алексей Витальевич бросился к нему, расспрашивая, что случилось, где и как болит. Нищий только мотал головой, повторяя со стонами лишь одно слово "болит".
Подошедшая Дорис не скрывала своего недовольства неправильным поведением Фёдорова. Тот был поражён и не вникал в её объяснения и упрёки, высказанные спокойно, но твёрдо. Запомнилось только, что она этого нищего видит не впервые, что у него уже бывали такие приступы и что это их с Алексисом не должно волновать. Фёдоров недоумевал: "Как же так: ведь она – медицинская сестра?! А нищий – не какой-нибудь алкоголик, а больной, бездомный человек, возможно – не вполне здоровый психически!" Прохожих было много, но все они проходили мимо, не глядя, пожалуй, даже не замечая несчастного нищего. Это было совершенно непонятно! На Родине, даже в нынешнем жестоком 1992 году такое было невозможно.
Семья, в которой вынужденно гостевал Фёдоров, как вскоре выяснилось, не была рядовой. И Дорис, и Теодор слыли в округе очень образованными и культурными людьми. Вскоре Алексей Витальевич убедился в справедливости такой репутации. Для этого оказалось достаточным встретиться с ещё несколькими семьями. Но недоумение Фёдорова от этого только возросло: так или иначе, раньше или позже, но во всех беседах неизменно присутствовала тема цен, денег, хотя знакомыми Грюнертов были преподаватели университета, архитекторы и инженеры. Чего же было ожидать от других людей, не обучавшихся, как Теодор при Гитлере, в специальной школе для будущей элиты, руководителей нации?! Позже, встречая в газетах хвалебные высказывания "реформаторов" о "гомо экономикус", Фёдоров всегда вспоминал свой первый опыт вынужденного внедрения в западный образ жизни.
Не мог он ни принять западных лозунгов и призывов к "Умвельтшутц" (то есть, к "защите окружающей среды"), ни смириться с их явной фальшью. Какая там защита, если повседневно супруги Грюнерты выбрасывали горы предметов одноразового пользования и ярких, красочных, явно не дешёвых упаковок, десятки пестрых рекламных листков, вынутых из почтового ящика, на котором красовалась надпись "пожалуйста, никакой рекламы!"
По правде говоря, Фёдоров в свой первый выезд на Запад, а это был Париж, тоже "купился" на красочную упаковку. То, что оказалось в этой упаковке, хотя и было съедобным, не могло идти ни в какое сравнение с отечественными, тогда ещё советскими, продуктами! Ну, ладно, он был чужаком, новичком! Но ведь люди живут здесь всю жизнь, они и родились здесь. Неужели они не понимают всей варварской расточительности использования одноразовых предметов и дорогих упаковок, сравнимых со стоимостью товаров? Неужели не понятно, что сведя упаковку к необходимому минимуму, можно сэкономить массу сырья, энергии, человеческого труда, резко сократить транспортные расходы и размеры свалок? А каково отношение к вещам? Это вообще не укладывалось в голове! Вещи, вполне добротные или ещё вполне ремонтопригодные, безжалостно выбрасывались на свалку. Кое-что из таких вещей Фёдоров позже, когда стало совсем трудно с заработками, бывало, брал с собой, ремонтировал, доводил до прежнего блеска и продавал не без выгоды, хотя и много дешевле, чем это умели другие.
Нет! Принять такой образ жизни Фёдоров не мог. И не потому, что был к нему не приспособлен и не хотел приспосабливаться, а оттого, что такое развитие, такой "прогресс", производство ради прибыли, потребление как цель и смысл жизни, вели человечество в тупик, тупик, прежде всего, духовный, но также и энергетический, ресурсный и экологический. Даже Дорис Грюнерт, непонятно за что ненавидевшая социализм, с которым если и была знакома, то лишь по публикациям в "Шпигеле", даже Дорис говорила: "Раньше считалось, что немец – это порядок, дисциплина, аккуратность, труд. Нет, теперь нет ни аккуратности, ни трудолюбия: люди стремятся только к удовольствиям!" При этом она сама не раз демонстрировала и боязнь перетрудиться, и стремление к наслаждениям.
Было ещё одно наблюдение, которое упрочило отвращение Фёдорова к образу жизни благополучной (за чей счёт?!) Западной Европы. Один из знакомых семьи Грюнерт, доцент технического университета в Берлине, проявлял интерес к так называемым реформам в России, особенно в Калининградской области. Он предложил Фёдорову научное сотрудничество. Они вместе выработали план, подписали составленный ими "договор о сотрудничестве независимых исследователей". Фёдоров добросовестно и не без денежных затрат (статистические данные тогда уже можно было получить только за деньги) собрал материалы, написал статью, выводы которой были убийственными для "реформаторов", и передал всё это своему партнёру Лотару, как это и предусматривалось договором. Но вопрос о публикации затягивался. Лотар то ссылался на стилистические ошибки и непривычные для немцев обороты речи, то на нехватку времени. Через год, приехав в Берлин переводчиком у очередного калининградского торговца, Фёдоров посетил Лотара. Тот по-дружески и даже с радостью его принял и ушёл готовить чай. Чай на Западе – это и в самом деле только чай. На русское хлебосольство здесь рассчитывать не приходится. В ожидании хозяина дома Алексей Витальевич взял небрежно брошенный на низенький столик специальный экономический журнал. Нетрудно понять, каково было его изумление и негодование, когда он обнаружил в журнале свою собственную статью, опубликованную под именем Лотара. Его одного.
Но самое примечательное случилось потом, когда Фёдоров вежливо, тщательно подбирая слова, высказал свой упрёк. Лотар Клюге ничуть не смутился, а быстро разыскал их давний договор и доказал, что он нисколько не погрешил против какого-либо из его пунктов, а вот Фёдоров в силу незнания немецкого права и своего русского образа мысли просто, что называется, попался и подписал невыгодный для себя договор – вот и всё! И по улыбке Лотара, и из его слов стало понятно, что именно так и замышлялось его немецким партнёром всё это мнимое сотрудничество. Фёдоров выпил чашку чая, не притронувшись ни к сахару, ни к одной из трёх положенных на блюдце вафель, и ушёл из дома своего знакомого с горьким осадком в душе.
Ещё более примечательным оказалось то, что Фёдоров не сумел извлечь из своей ошибки урока. Лет семь спустя, его познакомили с Гюнтером Вёрстером из университета в Марбурге. Этот историк интересовался первыми послевоенными годами Кёнигсберга-Калининграда, а Фёдоров как раз заканчивал свою книгу об этом периоде, монографию историко-правового характера. Оба исследователя быстро нашли и общий язык, и общие интересы. Гюнтер сказал, что оформит для Фёдорова двух-трёхмесяч– ную командировку в университет Марбурга, дал список документов, которые надлежало представить, и анкеты. Потом, когда Фёдоровым были собраны, оформлены и переданы Вёрстеру все необходимые бумаги, тот позвонил и сообщил, что вопрос решён положительно: весной будущего года его и Викторию на всё лето приглашают в Марбург для исследовательской работы. В конце телефонной беседы Гюнтер спросил, не может ли Фёдоров найти в архиве пару интересовавших его документов. Алексей Витальевич уже через неделю нашёл искомое, скопировал и позвонил своему новому другу. Тот был рад и выразил свою благодарность. А ещё через месяц Фёдоров с оказией передал копии архивных документов в Марбург.