Прошла зима, весна, наступило лето, но обещанного вызова всё не было. С трудом дозвонившись до Вёрстера, Фёдоров услышал то, что подействовало как ледяной душ: вызова не будет, ведь это связано с расходами для универси– 186 тета, а они излишни, так как требующиеся редкие документы Фёдоров сам, добровольно и безвозмездно переслал в Марбург. Осенью того же двухтысячного года Фёдоров сумел через другого своего знакомого в Германии получить копию протокола заседания, на котором рассматривался вопрос о приглашении российского учёного с женой в Университет Марбурга. Содержание повергло Фёдорова в шок, а Петер Кноль (так звали знакомого, добывшего протокол) с сочувствием сказал:
- Это – рынок, Алексис. Чего ты ждал, если всё продаётся и покупается! Что могут значить обещания и данное тебе честное слово, когда речь идёт о деньгах? Тебе следовало посоветоваться со мной. Я бы тебя научил, как правильно поступить!
- Спасибо, Петер, – только и смог сказать Фёдоров в ответ, тяжело поднялся и направился к выходу.
Эгоизм, нацеленность на личную выгоду в целях потребления и удовольствий, отказ от моральных принципов ради денег, разобщённость и равнодушие людей, приземлён– ность интересов – это и многое другое, проверенное личным опытом, навсегда отвратило Алексея Витальевича от западного образа жизни, этого неизбежного порождения так называемого "свободного рынка".
Фёдоров и раньше, в советские годы, встречаясь на международных конференциях с иностранными учёными, удивлялся тому, что при высочайшей материальной оснащённости своих лабораторий и богатстве экспериментальной базы они не в состоянии сделать широких теоретических обобщений, связать свои данные с результатами исследований смежных наук и даже близких направлений.
Более того, западные учёные зачастую не делали даже тех выводов из своих экспериментов, которые, казалось, напрашивались сами собой. Конечно, и на Западе было множество талантливых, объективно и широко мыслящих учёных, но организация науки была такова, что общий уровень и глубина теоретических обобщений, сделанных нашими учёными, неизменно оказывались выше. Средний, то есть, типичный уровень советского учёного был выше. Если такие, как Маргарита Ершова с подружками были здесь – неприятным исключением, там – скорее правилом! Фёдоров часто беседовал с коллегами-соотечественниками на эту тему.
И всякий раз находил подтверждение своим догадкам: не только организация науки, но и сам уклад жизни, воспитанное с детства мировоззрение учёных богатого Запада приводили к тому, что итог оказывался не в его пользу, а в пользу советской системы. При своих 4% в численности населения Земли и миллионе отечественных учёных СССР к восьмидесятым годам XX века обеспечивал около 1/3 мировых фундаментальных исследований и около 1/4 результатов прикладных наук. Именно эти результаты и использовались Западом для упрочения своего благополучия. Что же будет теперь, когда Запад, прежде всего США, с помощью своей пятой колонны в СССР (а теперь – в России) начисто отпилил сук русской науки, на котором это благополучие держалось?
Как бы то ни было, а Фёдоров никогда не стремился жить на Западе. Он точно знал, что вскоре его потянуло бы на разоряемую, разрушаемую, обнищавшую Родину. Впрочем, теперь и время работало против него: Западу были нужны лишь молодые, желательно до 40 лет, а Фёдорову перевалило за пятьдесят, когда он, уступая просьбам матери, страдавшей от его невостребованности и фактической безработицы дома, попробовал получить временный контракт в ФРГ. Самое интересное, что в 2002 году в ФРГ его уже согласились было взять на работу учёным-исследователем в одну крупную фармацевтическую фирму, но, увидев российский паспорт, тут же аннулировали предложение. Оказалось, работодатель полагал, что перед ним гражданин ФРГ, так называемый поздний переселенец из бывшего СССР.
Глава 3.
Катастрофа.
Дорога из библиотеки домой заняла гораздо больше времени, чем предполагал Фёдоров. Поезда не ходили, автобусы тоже. Это было известно с самого начала. Оттого– то он и сел на велосипед. Но выезды из города оказались перекрыты. После первой попытки выехать из Калининграда по Советскому проспекту, когда Фёдоров был подвергнут унизительному и грубому допросу, а затем и обыску, оккупанты развернули его назад, в город. Спасибо ещё, что побрезговали копаться в грязном, неприятно пахнущем белье, которое Фёдоров умышленно положил в портфель поверх своих бесценных бумаг. Но, что же делать? Как вырваться из города? Как, наконец, попасть домой? Впрочем, откуда он взял, что перекрыты действительно все выезды? Наверное, есть какая-то брешь! Оккупанты, безусловно, знают город хуже, чем он, проживший здесь четверть века. Алексей Витальевич мысленно представил себе план города. Так, а что если попробовать выбраться вот здесь – сначала по улице Ломоносова, потом мимо Пятого форта в сторону улицы Габайдуллина? Правда, это большой крюк. Да и дорога там – одно название. За годы "реформ" покрытие ни разу не ремонтировалось, а после так называемого землетрясения там, скорее всего, вообще придётся пробираться чуть ли не ползком. Ну, да это как раз было ему на руку.
Так Фёдоров и сделал. К его радости предположение оказалось верным, и ему удалось выбраться из Калининграда без помех. Лишь за Чкаловской развилкой он выбрался на дорогу, пустынную, как никогда прежде. Переключив скорость, он привстал и что было сил налёг на педали. Практически бесшумный ход велосипеда позволял прислушиваться к тому, что происходило вокруг. Но пока всё было тихо. Приближаясь к Холмогоровской дорожной развязке, Фёдоров замедлил ход: здесь могли оказаться НАТОвцы. К счастью, опасение не подтвердилось. Уже миновав посёлок, где раньше, до оккупации, располагался музей, Алексей Витальевич услышал нарастающий рокот тяжёлого транспорта, двигавшегося по Светлогорскому шоссе. Фёдоров немедленно съехал с дороги, положил велосипед и уселся в кустах, будто бы по нужде. С БэТээРа его не заметили. Дождавшись, пока шум не утих полностью, Фёдоров двинулся дальше.
Возвращение домой оказалось более продолжительным также и по другим причинам. Во-первых, ещё несколько раз приходилось сходить с дороги и укрываться в кустах. Во-вторых, усталость и нервное перенапряжение подточили силы, и ему просто не хватало выносливости. Уже вечерело, когда он, наконец, добрался до Романовского перекрёстка, от которого до дома было всего восемь километров. Дорога здесь шла по холмам через лесок, довольно круто спускаясь к развилке на Романово. Фёдоров остановился и прислушался: на развилке вполне мог оказаться пост оккупантов. Так оно и оказалось. Что же делать? "Махну через лес",– решил Алексей Витальевич. Но это было легче сказать, чем сделать. Лесок был сильно засорен, ведь санитарных порубок никто не делал лет двадцать!
Почти половина часа понадобилась для того, чтобы пробираясь с свелосипедом по лесу обогнуть развилку и располагавшийся рядом с ней контрольный пост оккупантов. Те были заняты сжиганием большого деревянного православного креста, установленного возле самого перекрёстка около пяти лет назад. Солнце уже близилось к горизонту, но всё ещё ярко светило, не затмевая, однако, огромного столба пламени. Крест горел с потрескиванием и какими-то странными звуками, напоминавшими человеческий стон.
Миновав опасное место и с трудом сдерживая тревогу, почему-то овладевшую им, Фёдоров спустился с холма, где раньше располагались свинофермы, на дорогу и разогнал велосипед. "Кто их знает, – думалось Фёдорову. – Вполне могли и комендантский час учредить. Надо торопиться!" В самом посёлке Романово на улицах не было ни души. Глухая, невысказанная ненависть к оккупантам держала людей по домам. К счастью, здесь не было видно и оккупантов. Вероятно, слишком мелким и незначительным показался им этот населённый пункт.
От моста через пруд дорога вела круто в гору. Алексей Витальевич сошёл с велосипеда и повёл его в руках. Хотя до дома оставалось уже менее шести километров, тревога в его душе всё росла и росла. Миновав подъём, он вновь уселся в седло и нажал на педали. Ну, вот, наконец, и его посёлок! Но и здесь улицы как будто вымерли. Не было ни людей, ни даже собак. Притихшая было тревога вновь переполнила душу Фёдорова, когда он был всего в нескольких метрах от своего домика. Эта тревога перешла в ужас, в предвидение неизбежности чего-то кошмарного, когда он, поднимаясь на высокое крыльцо, увидел неплотно прикрытую входную дверь. Домашние, его родные так бросить дверь не могли! Рывком распахнув её, Фёдоров вбежал в прихожую и громким голосом, дрожащим от ожидания чего-то ужасного, выкрикнул:
– Вика! Мама! Дочка! Ау! Где вы?! Это я!!!
Но ответом ему была полная тишина. Только теперь он разглядел в самом тёмном углу прихожей – возле двери в ванную неподвижное тельце обычно шустрой и смелой кошечки Катьки. Не переобуваясь в домашние туфли, весь дрожа, Алексей Витальевич бросился в комнату матери. То, что он там увидел, вызвало громкий крик отчаяния: мама сидела в своём кресле на колёсиках совершенно неподвижная, со страшным, залитым кровью лицом и сжатыми в кулаки руками. Эти руки ещё совсем недавно были такими ласковыми и нежными, такими умелыми и работящими. Страшное зрелище вызвало у Фёдорова новый крик. Он бросился к матери, встал перед нею на колени. Руки мамы были не только неподвижны, но уже и холодны… Как тогда, в прошлой, проклятой действительности, которую удалось исправить.
– Вика! Дочка! Где же вы?! – кричал Фёдоров, бросившись в спальню, затем в свой кабинет.
Всё здесь было перевёрнуто. На полу валялись окурки, книги, сброшенные со своих привычных мест. Ни жены, ни дочери тут не оказалось. Платяной шкаф был открыт, но тайник, по всем признакам, остался не обнаруженным. Алексей Витальевич бросился по лесенке на второй этаж, где располагались гостиная метров в двадцать и маленький рабочий кабинет жены, а также комната дочери. И здесь всё носило следы варварского обыска и причинённых им разрушений, выполненных с явными садистскими наклонностями. Но никого ни в комнате доченьки, ни в гостиной не оказалось. Дверь, ведущая из гостиной в кабинет супруги, оказалась плотно закрытой – единственная закрытая дверь в разгромленном доме!
Какое-то время профессор, в предчувствии нового ужаса, собирался с силами. Потом, дрожа всем телом, открыл эту дверь, и то, что предстало перед его взором, лишило его сознания. Очнувшись после глубокого обморока, чувствуя на всём теле холодный и липкий пот, ощущая слабость и сильное головокружение, Алексей Витальевич с трудом поднялся сначала на четвереньки, затем, держась за стену, встал на ноги.
Впрочем, ноги были совершенно слабыми, ватными. Держась за косяк двери кабинета, Фёдоров вошёл в эту маленькую, ещё совсем недавно по-особому уютную комнатку. Любимая жёнушка лежала с задранным кверху подолом платья, без нижнего белья, прикрывая собой наполовину совершенно голенькое, мертвое тельце ребёнка – их любимой доченьки. В левой руке жены был зажат пистолет – его, фёдоровский пистолет, разрешение на приобретение и хранение которого ему досталось в своё время таким трудом.
Восстановить события не представляло никакого труда. Всё было ясно: оккупанты ворвались в дом, очевидно в поисках Фёдорова. Сначала с побоями допросили мать, не посчитавшись с тем, что ей уже за восемьдесят. Не добившись желанного ответа, принялись, шантажируя дочерью, допрашивать жену. Та, изловчившись, вырвала из рук врагов ребёнка и, непонятно как добравшись до пистолета, бросилась наверх. Здесь-то и захватили их оккупанты, убили ребёнка, затем – отчаянно сопротивлявшуюся Викторию, а потом надругались над нею, уже мёртвой.
Глава 4.
Вторая попытка.
В ушах нестерпимо звенело, вокруг стояла тьма, нет, не тьма – это его глаза были слепы, но сознание с каждой секундой становилось всё яснее. Страшная картина смерти родных стояла перед внутренним взором Фёдорова. Отчаяние вновь наполнило его душу. Но что это? Сквозь постепенно стихавший звон в ушах он услышал какой-то грохот. А, это упали дрова на пол, какие-то шаги совсем близко, судя по звукам, за закрытой дверью. Но вот глаза. Глаза не видели ничего.
"Скверно, если ослеп. Как же тогда быть?"– подумалось Фёдорову. В прошлый раз зрение вернулось почти сразу же вслед за слухом, а теперь он слеп, как крот, чёрт возьми! Тогда ничего сделать не удастся. Но ведь так не должно быть! Если уж ему удалось, используя силы природы, вернуться сюда, в прошлое, на четверть века назад, то он и дальше должен оставаться активным элементом во взаимодействии сил, участвующих в событиях бифуркации. Стоп! А откуда такая уверенность, что он попал в прошлое?! Звуки, запахи. Да, недаром индейцы в память о событиях продуманно собирали пучки трав с определёнными запахами. Запахи не обманут, точно напомнят о давно минувшем и о былых переживаниях. Так что, если обоняние его не подводило, он сейчас определённо в том периоде прошлой жизни, когда снимал комнату в домике на Бакунинской.
Но было и ещё одно обстоятельство, которое тоже тревожило Фёдорова: он не чувствовал своего тела и не мог пошевелиться. "Так, давай-ка, вспомни, чем ты занимался 26 лет назад поздней осенью!" – приказал себе Алексей Витальевич. Так, диссертация была написана (мелькнула мысль: "Интересно, а смог бы написать её сейчас?"), переговоры о защите. Так! Потом смерть Брежнева, траур, сокращение штатов.
Постепенно ему удалось мысленно восстановить довольно точную схему ключевых событий своей жизни двадцатишестилетней давности. Осознав это, он несколько расслабился и понял, что лежал всё время на спине, почему– то крепко сжав кулаки и плотно зажмурив глаза. После первой попытки он чувствовал себя иначе. Обстоятельств прошлой жизни в тот раз вспоминать не пришлось. Открыв глаза, он отчётливо, насколько это позволял серый свет раннего осеннего утра, увидел обстановку комнаты: стол слева от дивана, тумбочку с пишущей машинкой, кривоватый деревянный стул, прямоугольник двери с пробивавшимся в щель желтоватым светом. Фёдоров поднялся, включил настольную лампу, заправил постель, надел висевшие на спинке стула брюки, рубашку и пиджак, вид которых он основательно подзабыл, но обоняние утверждало – это его повседневная одежда. Тем временем шаги снаружи его комнаты стихли. Затем он услышал приглушённый скрежет тяжёлой калитки, притворяемой хозяйкой, и щелчок замка, закрываемого ею на ключ.
Фёдоров бодро вышел из комнаты, осмотрелся. Да, он на Бакунинской улице в Воронеже. Частный домик, в котором он за 25 рублей в месяц снимал комнату, состоял из холодной прихожей, в которой стоял рукомойник, далее следовала кухня с печью-плитой, слева от которой находился вход в его комнату, а прямо – короткий коридор, ведущий в гостиную хозяйки, сообщавшуюся с её спальней. Алексей прошёл в гостиную (что, по условиям соглашения с хозяйкой дома, ему вообще-то делать не рекомендовалось) и посмотрел на отрывной календарь, висевший на стене: вторник, 2 ноября 1982 года. Рядом на столе лежали оторванные листки за 1 ноября и 31 октября – с какими-то кулинарными рецептами. Всё это смутило Фёдорова. Во-первых, он рассчитывал здесь оказаться на несколько дней раньше – в субботу или воскресенье. Тогда бы у него было время на акклиматизацию в прошлом и на повторение вызубренных сведений о событиях периода, в котором он очутился. Да и план действий следовало ещё раз продумать – продумать уже здесь, на месте, с учётом тех мелочей повседневности, которые почти начисто забылись за четверть века и в результате всех пережитых им потрясений. Теперь времени не оставалось ни на что.
На работу он, конечно же, сегодня не пойдёт. Значит, будет прогул, который тоже может отразиться на последующем развитии событий. Он решил сделать так: пешком на вокзал, заодно уточнить в кассе сегодняшнюю дату (хозяйка, случалось, забывала ежедневно срывать листки календаря), затем час-два побродить по городу, послушать разговоры людей в магазинах, на улице, в городском транспорте, потом – сюда, на квартиру, пробежаться по плану действий и продумать версию своего двух-трёхдневного отсутствия для хозяйки. Алексей достал из кармана брюк кошелёк. Маловато! Открыв ключом чемодан, стоявший под диван-кроватью, Фёдоров вынул из потайного отделения свои запасы. Здесь было более трёхсот рублей. Подумав, Алексей взял 15 красных десяток, выглядевших теперь для него довольно непривычно. Наверное, и в его внешнем облике, точнее – в манерах, движениях, появилось что– нибудь, что ощутимо отличает Фёдорова от него самого, но прежнего. Ну, что же, в Москве это может сыграть положительную роль, а вот здесь, "дома", скорее всего, осложнит существование.
Размышляя так, Алексей Витальевич сбросил пиджак, и быстро освежил лицо у рукомойника. После этого оделся и пошёл пешком на вокзал, ведь расстояние не превышало двух километров. Совсем уже рассвело, но день обещал быть пасмурным и холодным. В его памяти город, особенно Бакунинская улица, был грязным и неухоженным. Сейчас же он видел всё совершенно иначе, другими глазами. То, что раньше воспринималось как грязь и неухоженность, понимались им теперь как некоторая небрежность в явно регулярной уборке и определённая нехватка средств. В сравнении с тем, во что превратились русские города в ельцепутии, Воронеж 1982-го казался образцом порядка и чистоты. Никакого мусора на тротуарах, никаких ям на проезжей части. Да, местами на асфальте нечто буро– мокрое. Но это – просто раскисшая от осенних дождей пыль. К тому же – и тут и там – следы мётел дворников. Никакой американизированной рекламы, ни одного слова на омерзительном американском наречии! Вот рабочие украшают здание лампочками и праздничными транспарантами. А здесь – огромная афиша нового советского фильма "Ожидание полковника Шалыгина" с Борисом Галкиным в главной роли. Кажется, примерно в эти дни Фёдоров и посмотрел этот отличный фильм в своей прошлой жизни: не то 31 октября, не то – 6 ноября.
Ни одного нищего на улицах, ни одного опустившегося бродяги, ни одного жующего американскую жвачку, ни одного бритозатылочного деляги. Да и взгляды людей совсем другие: не заметно ни застарелой безнадежности, ни злобы и хищности; лица светятся уверенностью в будущем, спокойствием, большинство – доброжелательны. И речь, речь у людей совсем другая – русская, не засорённая ни американщиной, ни жаргоном, ни даже матом. Алексей остановился возле кондитерской фабрики, недалеко от которой находилась трамвайная остановка. Соблазнительные ароматы приятно щекотали ноздри. Алексей даже зажмурился и глубоко вдохнул.
– Что, любите сладенькое? – с добродушной усмешкой спросил вышедший из трамвая немолодой мужчина.
- Да, вот. Грешен, – несколько смущённо ответил Фёдоров.
- Осваиваем новый сорт конфет, – бросил его собеседник и
устремился к проходной.