- Да ты что, Лукич? - скривился он. - Какой же он военнопленный? Он обыкновенный диверсант и на статус военнопленного не имеет права. Он сейчас каждый день своему японскому богу молится, чтобы его не расстреляли. Военнопленный - это, прежде всего, тот, кого в собственной военной форме взяли. А этого, Хакима, взяли в нашей военной форме с погонами старшего лейтенанта. Так что всё по закону.
- Ладно, - говорю, - это в общем-то значения большого не имеет. Оформи его, как положено. Сдай его мне. Нужно срочно в Москву возвращаться.
- Да не спеши ты! - смеётся Лукьянов, - его ещё в баньке помыть надо, подготовить к спецэтапу, бушлат новый выдать. А мы с тобой, Лукич, в баньке попаримся, коньячком сосуды расширим и многие другие удовольствия поимеем.
Только, если вы в Москве с Хакимом на большую науку выйдете, то не забудьте, кто этого Хакима нашёл и, так сказать, путёвку ему в жизнь выдал. Мне-то сейчас, по правде говоря, не до него. Большие дела грядут, Лукич! Придётся науку временно отложить до лучших дней. А там я в Москву вернусь и подключусь к вашим опытам. Но Хакима ты в зону верни, когда закончите.
Лукьянов подозрительно поглядел на меня:
- Или вы хотите ему помиловку выбить?
- О помиловке ничего не скажу, - ответил я, - но, может быть, треть срока ему скосить придётся.
- Это не страшно, - махнул рукой Лукьянов, - вы ему треть скосите, мы ему две трети здесь добавим на выездной сессии трибунала.
Лукьянов хотел было засмеяться своей шутке, но, видимо, о чём-то вспомнил, потому что снова стал серьёзным и сказал:
- Ладно, не спеши его в зону возвращать. Пристрой лучше в какой-нибудь шараге. А то не будет меня, может он здесь и пропасть, потому как предвидится большая подвижка спецконтингента.
- О чём ты? - не понял я. - Ты переводиться куда-то собрался? Какая подвижка?
Вечером после баньки за коньячком разомлевший полковник Лукьянов поведал мне следующую историю.
Оказывается, товарищу Сталину, лично составившему проект Туркменского канала, чтобы превратить, на зависть всему миру, пустыню в цветущий сад, захотелось чего-нибудь более глобального. И он решил заняться освоением Антарктиды.
Учёные представили ему доклад, что подо льдами шестого континента золота и алмазов не меряно. Сколько - никто точно не знал, но много больше, чем, скажем, на Колыме. Это подтверждали и западные специалисты, как в открытой печати, так и на тайных совещаниях, подслушанных нашей разведкой.
Только на Западе по причине общего загнивания их капиталистического строя все сходились на мысли, что при нынешнем техническом состоянии мира вырвать из-подо льда сокровища Антарктиды не удастся. Что, мол, это дело далёкого будущего.
Но у нас уже с десяток лет внедрялся лозунг "Не ждать милостей от природы, а взять их у неё". Конфисковать силой, что уже было доказано на примере Колымы. И товарищ Сталин приказал освоить Антарктиду и даже сам составил план добычи золота, драгоценных камней и редкоземельных элементов на две грядущие пятилетки. Разъяснил он и каким образом, и какими средствами эти "богатства взять из-под земли". То есть, в данном конкретном случае - из-подо льда.
В Антарктиду, указал вождь, надо свезти зеков из северных лагерей, особенно тех, кто имеет опыт выживания на Колыме или, скажем, в Норильске. Всех, кто уже отбыл срок, разыскать и дать второй срок, чтобы хорошо и долго там поработали. Установить им обычную норму - тридцать кубометров в смену - и пусть ломами лёд разбивают. А другие на волокушах свозят ею к берегу и в море сбрасывают. Передовиков можно - в виде исключения - расконвоировать.
Тут я с сомнением покачал головой и сказал Лукьянову, что вряд ли всё это получится, особенно если лёд на волокушах к берегу возить и в море сбрасывать.
- Почему не получится? - возразил Лукьянов, наливая в стакан коньяк из красивой бутылки с пятью красными звёздами на этикетке и штампом "уплочено". - В Норильске получилось, на Колыме получилось, а почему там не получится? Должно получиться, если не будет саботажа. Сначала зоны построить, а там всё пойдёт, как везде.
Комендантом всех антарктических зон прочили назначить самого Лукьянова с повышением прямо в генерал-лейтенанты.
От перспектив и масштабности задач дух захватывало. Он уже начал складировать в дальневосточных портах сотни тысяч ломов, топоров, кирок и мотков колючей проволоки. Между прочим, в аккурат сорок лет там это железо пролежало, пока один лихой кооператор, как его там - вроде, Артём Бульбов - одним махом всё материальное обеспечение антарктических зон не отправил за кордон. Слышал я где-то, что чуть ли не миллиард одних только партийных взносов внёс в кассу. Так-то вот. Ну да ладно. Это всё потом было.
Тем временем руководство Дальлага собирает в портах Приморья от Магадана до Корсакова пароходы, которые должны доставить в Антарктиду первую партию зеков и охраны. "Всё получиться должно, - якобы сказал сам товарищ Сталин и грустно добавил, - если нам опять войну не навяжут".
- А разве Антарктида - наша территория? - удивился я, лихорадочно вспоминая, кому принадлежит шестой материк.
Лукьянов объяснил, что формально Антарктида ничья, но поскольку, как общеизвестно, она была открыта русскими моряками, то СССР имеет полное юридическое право заявить на неё свои претензии и добиться в ООН их удовлетворения. С точки зрения международного права приоритет Советского Союза несомненен.
- Куда они денутся? - усмехнулся Лукьянов - Начнут корячиться, мы пригрозим, что всех евреев у себя перережем. Мигом согласятся.
Ночью мне приснился сон, что я иду среди пингвинов и спрашиваю, есть ж у них душа. А они суют мне на подпись процентовки на колотый лёд и отвечают: "У нас у всех одна душа!" - и показывают на полковника Лукьянова.
5
Хаким, хотя и не был похож на японца, был, как и все японцы, маленьким, худеньким и очень подвижным. Лицо его, окаймлённое небольшой седой бородкой, было совершенно европейским. По-русски он говорил сносно, я бы даже сказал превосходно. Не хуже, чем полковник Лукьянов.
- Гражданин Имакадзе, - сказал я, - вы отобраны для проведения опытов государственной важности. Я знаю о некоторых ваших талантах, а потому прошу ими не пользоваться на этапе. Человек я нервный и могу расстрелять ваше тело, когда ваша душа гуляет неизвестно где.
- Ничего не получится, гражданин начальник, - говорит он мне, - в тело бессмысленно стрелять, когда в нём нет души. Единственный шанс перебить серебряную нить, которой душа соединяется с телом.
- Что ещё за нить? - спрашиваю я, - где она, эта нить?
- Невидимая серебряная нить, - поясняет Хаким, - она связывает тело с душой, когда та странствует по звёздам. Если эту нить перебить, то душа улетает, а тело погибает. Но вот пулей это сделать очень сложно, лучше гранатой.
- Если потребует обстановка, - пообещал я, - то и за гранатой дело не станет. Но я не хочу крайних мер. А потому прошу вести себя прилично.
Фраза "Прошу вести себя прилично" у меня ещё со времён ленинской зоны осталась. Этой фразой я часто увещевал Ильича, когда он расходился в пролетарской ненависти. И он всегда слушался и говорил: "Извините, батенька, погорячился!".
А потому эта фраза ко мне и прилипла.
- А скажите, гражданин Имакадзе, - спрашиваю я, - можете ли вы…
- Не называйте меня Имакадзе, - перебивает меня он, - зовите просто Хаким.
- Ладно, - соглашаюсь я, - так скажи мне, Хаким, умеешь ли ты различать прошлые инкарнации живущих ныне людей?
- Обижаете, гражданин начальник, - отвечает он мне, - читать прошлые инкарнации каждый дервиш умеет. Для этого на Тибете жить не нужно. Для этого достаточно свинины не есть. Я кое-что и похлеще могу, чем инкарнации читать.
- Вот как? - говорю я. - А ну-ка скажи мне, кем я был в предыдущей жизни.
- Никем не были, гражданин полковник, - улыбается Хаким, - душа ваша молодая. Живёт в теле первую жизнь. Такие тело любят, а потому будете вы долго жить. Тем более, что душа у вас женская, любопытная, склонная к авантюрам, но в союзе с телом немного ограничена в своих поступках. Вчера, например, она летала ночью в Антарктиду, где встречалась с душой полковника Лукьянова, который собирается там строить зону…
- Стоп! - приказываю я. - Тихо, Хаким! А то нам обоим несдобровать!
А сам пот со лба вытираю.
"Вот, думаю, и ответ, как быстро управляемая душа добирается до секретной информации. Можно сказать, до стратегических планов, ещё вынашиваемых в правительстве".
- Только ничего не выйдет, - продолжает Хаким, игнорируя мой приказ замолкнуть.
- Почему же, - спрашиваю я, - не выйдет? Всё, что наметила партия, выполним. Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики, Хаким. Прикажут взять Антарктиду - возьмём и Антарктиду. Что нам помешать может?
Сам понимаю, что несу вздор, но на каком языке полковник МГБ может ещё разговаривать с ЗК?
- Война помешает, - говорит Хаким.
- Война? - переспрашиваю я. - Будет всё-таки война? Скоро?
- Скоро, - кивает головой Хаким.
Я верю, потому что и товарищ Сталин об этом предупреждал неоднократно.
- И кто победит? - спрашиваю я.
- Победит дружба, - отвечает Хаким.
- А яснее нельзя? - злюсь я.
- Яснее нельзя, - подтверждает Хаким, - и из будущего, и из прошлого нет ясных ответов. Язык оракулов иносказателен. Дружба - это тоже понятие растяжимое. В объятиях, порой, задушат быстрее, чем в драке.
- Ладно, - говорю я, - не умничай. Скажи лучше, с кем война будет? С американцами?
- Американцы далеко, - уклончиво отвечает Хаким, - война начнётся в душах. Это самая страшная война, начальник, когда тело начинает сражаться с собственной душой. Тогда душа поворачивает энергию тела на что угодно, чтобы передохнуть. И вот тут-то всё и начинается. Такие периоды уже бывали. Особенно в России.
- А где это ты так хорошо выучил нашу историю, - подозрительно спрашиваю я, - в разведцентре?
- Нет, - неожиданно ошарашивает меня Хаким, - ни в каком разведцентре я не учился. А историю России хорошо знаю, потому что сам я русский.
- Не лепи горбатого, - перешёл я на зековский сленг, - а то обратно в зону отправлю. Какой-же ты русский, если в карточке ясно написано - японец. И место рождения у тебя указано - Япония. И приговор тебе зачитали на японском языке через переводчика. Ты мне голову не морочь, пожалуста. Потому что, если ты русский, то приговор твой могут пересмотреть. Так тебя судили как иностранного подданного, а так подвесят ещё измену родины в форме шпионажа. А это уже верный "вышак", хоть он сейчас и официально отменён.
Мы к этому времени уже до Москвы добрались обратно. На аэродроме меня мой генерал встречал с машиной.
- Золотой кадр, - докладываю я, - где мы его разместим, товарищ генерал? На Лубянке или на какой-нибудь точке?
- Ты рехнулся, Лукич? - спрашивает генерал, - вези к себе домой, держи на квартире, никуда не выпускай. Деньги мы на его содержание выделим. И, давай, работай!
Денег на содержание Хакима полагалось 3 рубля 70 копеек в день плюс ещё 30 копеек как "лагкомандировочные". Генерал решил не мелочиться и сразу же отсчитал мне 300 рублей.
- Ничего не жалко, - заявит он, - только дай результат. И никому ни звука, пока я лично всё не проверю.
Привёз я Хакима к себе домой, поставил раскладушку, купил хлеба, сарделек и "маленькую", чтобы смазать взаимоотношения.
- Нет, нет, - отказался Хаким, - не пью я, гражданин начальник. В рот не беру. Капля алкоголя может привести к непредсказуемой катастрофе.
- Ну, будет, - увещеваю я, - какая там катастрофа! Отправим тебя в зону обратно или здесь расстреляем. И дело с концом. А в рапорте что-нибудь придумаем. Напишем, что отправили тебя проводить геологическую разведку в Антарктиду вместе с полковником Лукьяновым. Он, кстати говоря, хотел взять тебя с собой на первом пароходе. Вместе с ломами и колючкой.
- Не поедет в Антарктиду полковник Лукьянов, - отвечает Хаким, - не поедет. Потому что его диссертацией по экономике социализма интересуется сам товарищ Сталин. От этого полковник Лукьянов так разнервничается, что умрёт в какой-то местной роскошной больнице.
"Интересно, - думаю я, - у нас на Лубянке почти все знали, что товарищ Сталин пишет книгу по экономике социализма. Не подсылал ли Лукьянов душу Хакима, чтобы подсмотреть тезисы вождя на предмет плагиатного использования в своей диссертации? Или Хаким инициативно прочёл сталинскую рукопись и подсказал тезисы Лукьянову. Теперь с лукьяновской диссертацией ВАК доложил вождю, и Сталин, конечно, даст команду разобраться, каким образом документы с его стола стали известными какому-то полковнику Лукьянову из далёкой сибирской зоны. Разборка, разумеется, начнётся с того, что Лукьянова возьмут. Он - в этом можно не сомневаться - тут же сдаст Хакима. Другими словами, и меня тоже".
"Да, - вздохнул я, - не дожить тебе, Лукич, с такими заданиями до 100 лет".
- Ладно, - говорю я Хакиму, - не пей, если душа не принимает. Я один выпью. А что со мной будет - можешь подсказать? Генерала получу?
- Нет, - отвечает Хаким, - не будете вы, гражданин полковник, генералом. И не мечтайте. Когда душа первую жизнь живёт, тело никогда высоко не поднимается, но и в пропасть, вместе с тем, не срывается. Я говорил уже, что душа ваша женская, она интуитивно высоко не лезет, а больше приглядывается. Ей всё интересно, потому вы, наверное, много всякого такого знаете, что другому знать не положено, да и вам тоже.
- Твоё здоровье, Хаким! - поднял я стакан, чокнулся с бутылкой и выпил. Моя душа, хоть и женская, по утверждению Хакима, но приняла хорошо. Зажевал я сарделькой и спрашиваю Хакима:
- Значит, говоришь, что ты - русский? Как же тебе сподобилось в японца-то превратиться?
И рассказал мне Хаким такую историю.
Родился он в Петербурге. Зовут его Савелием Александровичем Волжским. В 1911 году окончил он факультет Восточных языков Петербургского университета. В следующем, 1912 году, уехал в Тибет, поскольку всегда интересовался мистическими учениями Востока. Прошёл полный цикл послушания в одном из тибетских монастырей, а затем стал монахом. Был даже приближен Далай-ламой. Был знаком с художником Николаем Рерихом и его женой. В это время его и застукал тогдашний иностранный отдел НКВД.
Под видом странствующего монаха бродил по тылам Квантунской армии, собирая информацию для нужд нашего Дальневосточного фронта. После событий на Халкин-Голе вернулся в СССР и служил переводчиком при штабе фронта в Хабаровске. С самого начала советско-японской войны был личным переводчиком генерала Пуркаева. Как-то был послан генералом в Улан-Батор договориться с монгольскими товарищами насчёт кавалерийского фуража. В Улан-Баторе с криками "Японец! Японец!" был арестован контрразведчиками маршала Чойбалсана, которые, к удивлению Савелия Александровича, изъяснялись только по-японски, и он вынужден был отвечать им на том же языке.
Монгольские особисты передали Волжского нашим, которые сразу начали обращаться с ним на японском языке. Все попытки Волжского начать говорить по-русски пресекались переводчиком Тихоокеанского флота. Этот же переводчик был при Волжском и на заседании трибунала.
Объяснения Савелия Александровича и захваченные при нём его личные документы послужили почему-то чистосердечным признанием и вещественным доказательством, что он - офицер Квантунской армии при выполнении шпионско-диверсионного задания пользовался липовыми документами на имя старшего лейтенанта Волжского.
Ему хотели пришить заодно и убийство Волжского с целью завладения его формой и документами, но, к счастью, проверка показала, что никакого Волжского Савелия Александровича в кадрах Дальневосточного фронта не значится. Поэтому Волжский отделался 25-ю годами лагерей.
Я налил себе ещё стопочку и выпил. Зажевал хлебом.
- Занятно, - сказал я, - но не очень правдоподобно, дорогой Хаким. Ты мне эти сказки рассказываешь в надежде, что я не смогу их проверить. А, между тем, они проверяются в шесть секунд. Те, кто при больших штабах ошивался во время войны, все были на особом учёте. Проверить ничего на стоит. Особенно переводчиков. Ведь их во время войны с Японией было человек семь.
- Проверяйте. - говорит Хаким, - вы убедитесь, что я говорю чистую правду.
Снимаю я при нём трубку и звоню кадровому особисту, прикомандированному в Управление кадров Министерства Вооружённых Сил. Он, можно сказать, с работы вообще не уходил, поскольку заявки сыпались из Кремля, как конфетти на новогоднем празднике. И каждая третья заявка - из аппарата товарища Сталина. То это выяснить, то другое. Где служил, откуда взялся, не пора ли посадить…
Узнал меня кадровик по голосу, говорит:
- Привет, Лукич, чего не спится?
- Дело есть маленькое, - отвечаю я, - посмотри, будь добр, переводчиков, которые при фронтовых штабах состояли на момент начала войны с Японией.
- А ты, часом, не знаешь, при каком генерале он работал? - уточняет особист, - тогда мигом найду.
- Знаю, - говорю, - при Пуркаеве.
- Можешь подождать у телефона? Сейчас скажу.
Пока он искал, я, не кладя трубку, спросил Хакима:
- А чего ты не жрёшь ничего. Перекуси.
- Спасибо, - отвечает он, - не голоден я, начальник.
Он и в дороге ничего не ел, а от Лукьянова я слышал, что свою пайку в зоне другим отдавал.
- Ты вообще, что ли, можешь без еды обходиться? - поинтересовался я, но, прежде чем Хаким успел ответить, на том конце провода снова возник особист с информацией:
- Лукич, ты меня слушаешь? У Пуркаева было два переводчика: один - монгол. Сейчас прочту его фамилию: Шамлораторамсел. Он спился и умер. Похоронен в Улан-Баторе. Второй - грузин - Имакадзе. Имени нет. Только инициалы - X.П. Ранее работал в ТАСС. Но он разоблачён как японский шпион, получил срок. Ищи его через ГУЛАГ.
Я поблагодарил коллегу, повесил трубку и спрашиваю:
- Хаким, а ты, случаем, не грузин?
- Нет, - отвечает он, - грузином был Имакадзе. А я русский. Волжский Савелий Александрович.
- Хорошо, - говорю, - а кто ещё у вас в группе был переводчиком?
- Монгол один был. Двадцать восточных языков знал, - вздыхает Хаким, - звали его Шамлораторамсел. Ему однажды в чашку аместо молока спирту налили в виде шутки. Он выпил и умер. Я его гроб сопровождал в Улан-Батор, где и был арестован.
- И назвался Имакадзе. - продолжаю я. - Зачем?
- Ну зачем мне было называться Имакадзе, - почти взмолился Хаким, - когда у меня была при себе офицерская книжка на имя Волжского Савелия Александровича, командировочное предписание, аттестат и личное письмо генерала Пуркаева маршалу Чойбалсану, которое я сам переводил на монгольский язык. Сразу же после ареста они составили протокол на имя Имакадзе, японского шпиона. Так меня и начали с тех пор называть.
- А куда девался сам Имакадзе? - спросил я, чувствуя, как у меня ноет затылок.
- Вообще-то я не должен был вам этого говорить, - как-то виновато сказал Хаким, - но никакого Имакадзе среди переводчиков в штабе не было. Имакадзе - это тёплый ветер, дующий с Японских островов, почитаемый корейскими, китайскими и японскими рыбаками во время ловли сайры…