- А тебе чего, Лукич, понадобилось? - спросил он меня. - Лучше держись отсюда подальше. Свиреп сегодня, аки лев. От товарища Сталина утром вернулся.
- Гена, - попросил я его, - мне надо к Виктору Семёновичу на приём. Устрой мне это дело.
- По какому вопросу? - поинтересовался он.
- По личному, - соврал я.
- По личному вопросу министр никого не принимает, - сообщил Селезнёв, - по личным вопросам принимает комендант в подвале.
Я вспомнил, что Филя Бобков приглашал меня зайти к нему за сапогами и поёжился.
- Ты чем сейчас занимаешься? - прервал мои размышления Селезнев.
- В академии учусь, - ответил я.
- И учись, - посоветовал Селезнев, - пока не шлёпнули.
- Лукич, поверь, я тебе зла не желаю, - зашептал он, перегнувшись через стол, - ты знаешь, как мы сегодня живём? Сегодня жив, завтра - нет! Не появляйся Виктору Семёновичу на глаза.
В этот момент с треском открылась дверь министерского кабинета, снабжённая специальной системой звукоизоляции, и из кабинета вылетел подполковник Зюганов, провожаемый басом министерского рыка: "Пошёл на..!"
Вид у Зюганова был ужасен. Один погон оторван с мясом, на втором сорвана одна звёздочка, а под глазом наливался красно-фиолетовым цветом фонарь. Но на лице подполковника сияла счастливая улыбка.
- В майоры разжаловали! - радостно сообщил он. - Разрешили искупить на той же должности!
Тут в проёме двери во всей красе своего саженного роста неожиданно возник сам министр.
- Селезнёв! - рявкнул он, - сколько раз тебе, твою мать, нужно говорить, что прежде чем пускать в мой кабинет, ты должен убедиться, обосрался тот или нет. Завонял весь кабинет. Иди, форточки открой, проветри! Ещё раз случится, ты у меня все сортиры в управлении языком вылижешь!
При виде меня министерская бровь удивлённо взметнулась.
- Лукич? - с какой-то непонятной настороженностью в голосе спросил Абакумов. - А ты чего здесь?
- Хотел записаться к вам на приём, товарищ генеральный комиссар, - сообщил я, - поскольку имею доложить вам о деле государственной важности.
Министр какое-то мгновение помялся, потом, явно пересилив себя, сказал:
- Ладно. Пошли в комнату отдыха. А то в кабинет невозможно зайти после разговора с Зюгановым.
Зажав нос рукой, Абакумов прошёл через кабинет, где Селезнёв уже открыл форточки. Я шёл за ним, но не чувствовал никакого запаха, видимо, от напряжения.
Сталин с портрета, писанного в полный рост и при всех орденах, с иронической усмешкой косился на меня, когда я шёл вслед за Абакумовым в соседнее помещение, предназначенное для отдыха министра.
Это помещение оказалось никак не меньше самого кабинета, но в отличие от последнего было обставлено весьма аляповато. Более всего бросалась в глаза огромная кровать со смятым покрывалом и горой самых разнообразных подушек. В глубине стоял старинный буфет из красного дерева, украшенный резными нимфами и весталками, прикрывающими свою наготу виноградными гроздьями. На буфете громоздились разнокалиберные бутылки и стаканы. На маленьком журнальном столике с золочёными резными ножками возвышалась бронзовая скульптурная композиция, на которой был изображён сюжет из греческой мифологии. С кем Абакумов общался все эти годы, что так испортил свой вкус, я и по сей день не знаю. Мемуаров он не оставил.
- Выпьешь? - спросил министр.
- Как прикажете, - уклончиво ответил я.
- Прикажу, - сказал Абакумов, доставая два не очень чистых бокала и наливая туда какой-то бурой жидкости из квадратной бутылки, на наклейке которой хищно зеленели готические буквы.
- Чего это? - поинтересовался я.
- Ты пей, а не разговаривай, - недовольно буркнул министр, поднимая бокал, - а то привык с Беловым водку глушить.
Он поднял бокал ещё выше.
- Помянем Белова! - вздохнув, провозгласил он. - Никак не думал, что он так вот кончит.
Помянули.
То, что министр начал разговор с поминального тоста в честь убитого Зюгановым генерала Белова, не сулило мне ничего хорошего. Я уже стал жалеть, что сам залез в эту пещеру. В нашем деле всегда было очень важно не попасться начальству под горячую руку.
Но министр неожиданно сменил тему.
- Ты о чём сегодня весь день с фашистом шептался? - спросил он.
- Это вы о Генрихе Ивановиче, товарищ генеральный комиссар? - вопросом на вопрос ответил я.
- Дураком-то не прикидывайся, - процедил Абакумов, - ещё выпьешь перед смертью?
Когда начальство несёт подобное, самое лучшее - делать вид, что ты это не расслышал либо не принял на свой счёт.
- Он руководитель моей диссертации, - предпочёл ответить я на предыдущий вопрос Абакумова, - научный руководитель.
- А ты диссертацию пишешь, Лукич? - изумился он и даже поставил бокал на стол. Я же ожидал, что он сейчас провозгласит тост за упокой моей души.
- Пишу! - с некоторым вызовом ответил я.
- А тема какая? - спросил министр, наливая в мой бокал.
- Теория заговора, - сказал я.
- От дурного глаза? - пошутил Абакумов.
- Вроде того, - в тон ему ответил я и, перехватив инициативу, поднял бокал, - ваше здоровье, Виктор Семёнович, товарищ генерал-полковник!
Выпили.
Абакумов подошёл к стоящему среди бутылок патефону, покрутил ручку и поставил пластинку.
"Простор голубой, земля за кормой. Гордо реет над нами флаг отчизны родной!" - завопил патефон.
- Ты знаешь, Лукич, что мне сказал вчера ночью товарищ Сталин? - вернувшись на своё место, наклонился к моему уху министр. - Ты не представляешь, придурок, что вы наделали с Беловым, земля ему пухом!
"Наши победы славные помнят враги коварные!" - надрывался патефон.
- Товарищу Сталину, - продолжал шептать Абакумов, - поступила информация, что мы, чекисты, хотим его убить. Он, конечно, не поверил, а вы с Беловым это подтвердили. Хорошо ещё, что Белов не успел дать никаких показаний. А если бы успел? Лукич, я от тебя подобного не ожидал.
"Потому что мы Сталина имя в сердцах своих несём!" - проорал последний раз патефон и замолк.
- Обожаю эту песню, - нарочито громко произнёс Абакумов, подходя к патефону и переворачивая пластинку. Он подкрутил ручку, и музыка зазвучала вновь.
- Трофейный, - похвалился министр, - слышишь, как орёт? У наших звук совсем другой.
"Сталин - наша слава боевая! - загромыхал патефон, - Сталин - нашей юности полёт!"
- Кто дал Белову это задание? - спросил, понизив голос Абакумов. - Это задание - проверить перемещение души товарища Сталина?
- Насколько я понял, - честно ответил я, - в секретариате ЦК. Даже в Президиуме ЦК. Он особенно на эту тему не распространялся, а я, как вы понимаете, не расспрашивал.
- А имена он при этом какие-нибудь называл? - лоб министра при этом коснулся моего лба. - Говори правду, Лукич!
- Говорил, - признался я, упёршись лбом в лоб министра, - называл имя Суслова.
Абакумов откинулся в кресле. Его всегда румяные щёки поблекли. Примерно минуту министр сидел, прикрыв глаза.
"С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталина идёт!" - ревел трофейный патефон.
- Значит, Суслов, - открыл глаза министр, - это креатура Хрущёва. Голова у меня плывёт, Лукич. Хрущёв - человек Лаврентия Павловича в окружении Маленкова. Маленков - ближайшее ныне лицо, удостоверенное доверием товарища Сталина. А Суслов - координатор всех их действий. И он через голову Лаврентия Павловича и мою передаёт Белову подобное задание, подставляя нас под топор.
Абакумов встал и снова перевернул пластинку.
- Ты диссертации пишешь, Лукич, - продолжал он, - а простых вещей не понимаешь.
"В мире нет другой родины такой", - заливался патефон.
- С одной стороны, мы получили приказ убить товарища Сталина, а с другой стороны, нас сразу же и выдали, чтобы подстраховать на всякий случай собственные задницы.
"Вперёд мы идём и с пути не свернём, потому что мы Сталина имя в сердцах своих несём!" - продолжал забивать мне гвозди в голову патефон.
- Что же делать? - прошептал я, смотря на Виктора Семёновича с неподдельным ужасом.
- Что делать? - переспросил Абакумов. - Попробуем по старой схеме, что вы с Мюллером разработали. Скроемся за дымовой завесой. Война - вот минимум, что пока нужно. Причём такая война, которая шла бы из рук вон плохо, но не грозила бы особой катастрофой.
- Но ведь товарищ Сталин сам приказал снять блокаду с Западного Берлина, - напомнил я, - о какой войне вы говорите, товарищ генеральный комиссар?
- Уж не о третьей мировой, конечно, - криво улыбнулся министр, - что-нибудь помельче. Потом можно будет евреями почадить. Тоже дело хорошее. А иначе, как нам выполнить приказ, Лукич?
- Какой приказ? - пролепетал я, начав догадываться, к чему клонит Абакумов. - Какой приказ вы собираетесь выполнить, товарищ генерал-полковник?
"Пусть нас освещает, словно солнечный свет, знамя твоих побед!" - гремел патефон.
- Не прикидывайся дураком, - жёстко проговорил Абакумов, - ты только что спросил "Что делать?". А делать нечего, Лукич. Коль пошла такая пьянка - режь последний огурец! Раз эти умники решили нас подставить этими "инкарнациями" под нож, то нам не остаётся ничего другого, как стать орудием судьбы. То есть, единственным выходом для нас является выполнение предначертания.
Несмотря на рёв патефона, я ясно расслышал в голосе министра торжественные нотки.
- И выполнить это, - продолжал министр, - должен ты, Лукич!
Я поперхнулся и закашлялся. К счастью, в этот момент зазвонил телефон. Абакумов снял трубку.
- Да, - мрачно сказал он, - передам.
- Комендант звонил, - обратился ко мне Абакумов, - там он тебе пару хромовых сапог оставил. У тебя аттестат где? У нас или в академии?
- В академии, - доложил я.
- Так зачем тебе наши сапоги? - поинтересовался министр. - Или пара - хорошо, а две - лучше? Впрочем, как знаешь. Мне для тебя сапог совсем не жалко, Лукич. Но жадность всегда губит фраеров.
- Спасибо, Виктор Семёнович, - искренне сказал я.
По правде говоря, идти к Филиппу Бобкову за сапогами, о которых он мне объявил прямо на вахте, я вовсе не собирался. Этот приём: "Зайди ко мне, получи сапоги", практиковался ещё с тех времён, когда ВЧК находилась в Петрограде на Гороховой, 2. Мало кто помнит, что такое была в те и многие последующие годы пара сапог для любого человека. От такой приманки не мог устоять никто. Он шёл за сапогами и получал пулю в затылок. Все это знали и все, тем не менее, покупались, забыв, что выдачей сапог занимается вовсе не комендант. А те - кто не холил, с теми, хочешь - верь, хочешь - нет, ничего не случалось. Насколько мне известно, последний раз этот способ использовали в Ленинграде в ноябре 1958 года. Перед праздниками.
Я ещё когда входил в Управление, уже понял, что Бобков получил приказ меня шлёпнуть. Борьба началась!
- Ты понял меня, Лукич? - настаивал Абакумов.
- Не совсем, - честно признался, - вы хотите, чтобы я выполнил приказ? Но каким образом? Я же не вхож в ближайшее, ни даже в дальнее окружение товарища Сталина. У меня даже нет пропуска сходить в Кремль, чтобы полюбоваться на Царь-пушку.
- Лукич, - ответил Абакумов, - я понимаю, что в душе тебе совсем не хочется выполнять этот приказ. Потому ты и несёшь всю эту ахинею о пропусках в Кремль. Какие там могут быть пропуска? Честно говоря, мне ещё больше этого не хочется. У тебя ещё есть шанс в этом деле уцелеть, а у меня нет. Белов уже погиб, следующим могу быть я. Но выбора нет. Неужели такому человеку, как ты, Лукич, я должен это объяснять? Идёт война. В этой войне уже погибли, считай, все: Дзержинский, Менжинский, Ягода, Ежов. И мы погибнем с Лаврентием Павловичем. Я это чувствую. Но ты, Лукич, если уцелел со времён Дзержинского, то имеешь хороший шанс уцелеть и сейчас. Есть люди со счастливой военной судьбой. Как во время взрыва: две тысячи человек погибли, а один уцелел. Потому ты должен выполнить этот приказ, Лукич. Просто некому больше.
- Но кто отдал этот приказ? - чуть не завопил я. - Кто мог отдать приказ, который мы получили в виде "инкарнации"?
- Этот приказ, - ответил министр. - мог отдать только один человек. Сам товарищ Сталин.
- Зачем? - забыв о чинопочитании, я схватил Абакумова за портупею и притянул к себе. - Зачем ему было отдавать такой приказ?!
Абакумове силой оторвал мою руку от своей портупеи.
- Чтобы убить всех нас, - прохрипел он, - во-первых, за намерение, а во-вторых, за невыполнение приказа. Но тут он просчитался. Мы выполним приказ вождя. Лукич! Мы уже не можем его не выполнить!
10
- Что ты несёшь, Лукич? - ошалело спросил я, слушавший до этого рассказ ветерана с открытым ртом. - Ты что? Убил товарища Сталина? Ты же мне говорил, что в глаза его не видел!
- Для того чтобы кого-нибудь убить, совсем не обязательно с ним встречаться, - засмеялся Василий Лукич, - но ты успокойся. Конечно, я его не убивал. Я вообще никого в жизни не убивал. А убил Сталина полковник Зюганов.
- Как? - подпрыгнул я на стуле.
- Очень просто, - пожал плечами Лукич, - пристрелил. Как и предсказывал Хаким. Кстати, я могу тебя с ним познакомить. Он тебе расскажет подробности. Любит поговорить.
- Погоди, - попросил я, стараясь привести свои мысли в порядок, - погоди, Лукич, дай отдышаться. У тебя нет анальгина?
- Не пользуюсь, - отмахнулся Лукич, - могу полстакана коньяку тебе налить, чтобы сосуды расширились. Чего это ты разохался? Что тебя так удивило? А ты чего ждал? Что мы вцепимся в душу товарища Сталина и не дадим ей покинуть его тело?
- Ну и как вы это осуществили? - простонал я, - ты так просто об этом говоришь, Лукич. Полковник Зюганов взял и пристрелил товарища Сталина. Как он до него добрался?
- Ты же историк, - насмешливо сказал Лукич, - ты должен знать, как развивались дальнейшие события. Не успели мы отпраздновать семидесятилетие вождя, как началась война в Корее. Ты об этом хоть знаешь?
- Это отвлекло внимание на некоторое время, а под шумок разгромили Ленинградскую партийную организацию, натравив на неё Маленкова, - продолжал Лукич, сменив тон своего повествования на менторско-профессорский, - а пока Сталин разбирался с гнусными ленинградскими изменниками-сепаратистами, Виктор Семёнович Абакумов сделал первую попытку нанести по вождю сокрушительный удар.
- Но не тут-то было! - Лукич назидательно погрозил кому-то пальцем, - Виктор Семёнович, царство ему Небесное, страстотерпцу, совершил крупную ошибку. Она заключалась в том, что он ни за что не желал верить в главный каприз души покидать тело всегда одним и тем же способом, считая всё это бабьими сказками. Он разработал свой план уничтожения товарища Сталина с помощью его личных врачей, которые, как ясно каждому школьнику, тоже входили в систему госбезопасности и, следовательно, подчинялись Лаврентию Павловичу и Виктору Семёновичу. Однако, если уж душа любит покидать тело через пулевое отверстие, она никогда не сделает этого через липовый инфаркт или инсульт, сработанный медиками. Нечего говорить, что все медики погорели и были арестованы. И, конечно, первым сдали самого Абакумова, как он и предчувствовал. Виктор Семёнович был арестован прямо у себя в кабинете специальной опергруппой во главе с Кобуловым.
- Погоди, - попросил я Лукича, - разве Абакумов не был арестован вместе с Берия после смерти Сталина по приказу Никиты?
- Историк! - вложив в это слово максимально возможное презрение, ответил Василий Лукич, - Виктор Семёнович Абакумов был арестован по приказу Сталина в 1951 году, а расстрелян по приказу Хрущёва аж в 1956-м!
- Так как же? - не понял я, - его Сталин посадил, а Хрущёв расстрелял? Ведь он должен был считаться "жертвой сталинских репрессий", что автоматически влекло за собой освобождение, восстановление в партии, возвращение чинов, орденов и всё такое прочее. А тут получается, что Хрущёв выполнял то, что не успел выполнить Сталин?
- Вот тут ты прямо в точку попал, - согласился Лукич, - но это своя история. Мы ещё к ней подойдём. А после ареста Абакумова и кремлёвских врачей, которые в подавляющем большинстве были евреями, началась мощнейшая в нашей стране антисемитская кампания. А во время таких кампаний уже можно делать всё, что хочешь. Под крики "Бей жидов-космополитов!" разгромили внутренний кабинет и личную охрану товарища Сталина. В итоге он остался один: ни врачей, ни охраны, ни аппарата. Даже Поскрёбышев и Власик оказались в тюрьме. Бери его голыми руками! Так что пришёл к нему как-то Зюганов и пристрелил. Произошло это 28 февраля 1953 года, а не 5 марта, как официально объявили о смерти вождя.
Почему Зюганов? Да потому что ему это поручили, пообещав восстановить в звании и новую квартиру. У него пять детей было. Мог и любой другой на его месте оказаться. Я, например. Но я таких дел не люблю. Можно сказать, осторожно уклонился. Впрочем, никто и не настаивал.
- А что с Хакимом потом стало? - спросил я. - Вы встречались ещё?
- С Хакимом интересная история вышла, - улыбаясь начал Лукич, - ту бумагу, что он писал по-тибетски у меня на кухне, мы потом переслали в секретариат товарища Сталина незадолго до празднования семидесятилетия вождя. Уж, не знаю, кто там в аппарате её переводил на русский язык, но оказалось, что это торжественная ода, славящая не самого товарища Сталина, а его прекрасную и смелую душу. Говорят, что она так понравилась вождю, что он приказал дать автору Сталинскую премию первой степени.
И Хаким на это купился. Полез эту премию получать вместе с золотой медалью. А оттуда их прямиком повели на банкет, на котором присутствовал сам товарищ Сталин. Вождь взял два стакана водки, подошёл к Хакиму и сказал: "Хочу выпить за здоровье великого поэта".
Случилась именно одна из тех ситуаций, которых Хаким всегда боялся, когда отказаться от спиртного нельзя. Он выпил и тут же отдал концы. Его прямо из зала вытащили и немедленно кремировали прямо в кремлёвском крематории.
- Но он же пил водку у тебя на кухне, - напомнил я, - и ничего.
- Нет, - покачал головой Лукич, - я об этом думал и пришёл к выводу, что у меня на кухне имела место инсценировка. Из хулиганских побуждений, говоря официальным языком. Из тех же побуждений была украдена раскладушка. Ну, сам подумай, зачем Хакиму раскладушка?
- Не знаю, - вздохнул я, - ты всё это, Лукич, так буднично рассказываешь, что даже противно. Взяли и пристрелили Сталина за новую квартиру.
- Это ты так воспринимаешь, - возразил Василий Лукич, - потому что для тебя, что Корейская война, что Ленинградское дело, что дело врачей, что арест Абакумова - всё пустые слова. Ты даже не представляешь, сколько только наших сотрудников во всех этих делах погибло. Но и это не самое главное. Мне казалось, что ты парень подкованный, грамотный и сам что надо додумаешь. Но если ты, извини меня, такой тупой, то я тебе доскажу эту сказку, чтобы тебе не казалось, что ты только время потерял, её слушая.
- Тебе кажется, - продолжал ветеран, - что всё это так просто было. Захотели - войну в Корее начали, захотели - ждановских поскрёбышей в Питере передавили, захотели - кремлёвских врачей пересажали и своего министра бросили на гвозди? Нет. От нашего хотения тут мало, что зависело. Во всём была железная воля самого Сталина. Даже в собственной смерти…