Я бы не прочь был на этом и закончить, поскольку голова уже разламывалась от хитроумных выкладок старого чекиста. Но, вспомнив, сколько сил пришлось потратить, чтобы разговорить этот железобетонный монумент памяти небывалой по интересу эпохи нашей страны, я решил дослушать до конца. И пусть Лукич сам определит, когда этот конец наступит.
- Тебя послушать, - дал я волю своему раздражению, - так получится, что Иосиф Виссарионович просто взял и покончил жизнь самоубийством?
- Во-во, - оживился Лукич, - ты почти прав. Только он всё-таки из семинаристов - среднее духовное образование получил. Успели, наверное, в него вдолбить, что самоубийство - это смертельный грех.
- Что-то я не понимаю, о чём вы, Василий Лукич? - пробормотал я, окончательно раздавленный аргументацией ветерана НКВД.
- Что же тут непонятного? - искренне изумился Василий Лукич. - Товарищ Сталин, вечная ему память, всегда интересовался мистическими проблемами. Около него вечно крутились разноцветные маги вроде Гуржиева и Мессинга. И о своей душе он знал задолго до того, как появился Хаким. Я хочу сказать, что он давно знал главный каприз своей души. Знал, что пуля прилетит от чекистов. Потому-то всегда и уничтожал нас. А дожив до 70 лет, он решил разыграть подобную комбинацию, поставив нас в известность о предначертанной миссии, а заодно и проверить, подтвердится или нет информация о капризе его души, полученная из других источников.
Мне кажется, что это была его ошибка, поскольку МГБ держало всех "проводников" под контролем и эта информация не могла остаться неподтверждённой. Узнав об этом, товарищ Сталин понял, что обречён. Тут он начал нервничать и совершать ошибки. Ему не следовало убивать Белова и пить водку с Хакимом.
Когда же один за другим были локализованы три его двойника, он понял, что проиграл. Ему было очень обидно. Ведь это он сам превратил МГБ в гигантского монстра, он создал нас, как средневековые колдуны создавали демонов смерти, становясь первыми их жертвами. Но Сталин не был средневековым колдуном. Он был великим вождём всех народов. Раз созданный им демон волей рока должен был убить его, то и он решил этого монстра уничтожить. Он оставил приказ-завещание, который Матрёна Ивановна лично передала в руки Хрущёва, Маленкова и Жукова. Это был приказ о мщении за его убийство.
А что произошло дальше, ты знаешь. На нас обрушили всю мощь армии. Операцией руководили пять маршалов во главе с Жуковым. Были схвачены и расстреляны без суда и следствия: Берия, Меркулов, оба Кобулова, Деканозов, Цанава и многие другие. Всех не перечесть. А Абакумова расстреляли в 1956 году, потому что он был в списках, составленных лично Сталиным за сорок восемь часов до получения пули.
- Но, - пытался возразить я, - а как же XX съезд, секретная речь Хрущёва, десталинизация, реабилитация и прочее?
- Это произошло только через три года после смерти вождя, - ответил Лукич, - а в 1953 году вся эта хрущёвско-маленковская компания была просто не в состоянии не выполнить приказа Сталина, даже отданного с того света. Ты вообще не можешь представить себе, что такое ПРИКАЗ СТАЛИНА, отданный кучке своих приближённых! Это уже потом они стали выходить постепенно из оцепенения, трусливо оглядываясь по сторонам, а весь 1953-й год Сталин ещё полностью оставался для них живым. Я даже скажу тебе больше. Ты когда-нибудь задавал себе вопрос: почему это сталинские маршалы такие, как Жуков, Конев, Соколовский, Малиновский и прочие, действовали с такой стремительностью и решительностью во время переворота 1954-го года? Почему такие люди, как Лаврентий Павлович и его окружение, имея в своих руках такую мощную карательную машину, которая через систему особых отделов могла в две минуты парализовать всю армию и ликвидировать этих самых маршалов, вдруг так нелепо дали себя схватить и истребить? Да потому, что и тем, и другим был предъявлен приказ Сталина! Вот такие, брат, дела!
- Ну, хорошо, - сказал я, - а почему тогда полковник Зюганов уцелел и не был наказан?
- Во-первых, его не было в списках. Товарищ Сталин понимал, что Зюганов - всего лишь орудие судьбы, - объяснил Лукич, - а во-вторых, он наказан был. Получил выговор с занесением, кроме того, его уволили из органов и перевели на партийную работу.
- Ну, а ты сам, Лукич, как открутился? - не унимался я. - Тебе-то как удалось выбраться из этой передряги?
- Меня, к счастью, тогда в Москве не было, - улыбнулся Василий Лукич одной из своих хищных улыбок, - я Ким Ир Сена в Пхеньян этапировал.
- Этапировал? - икнул я. - Откуда ты его этапировал?
- С Лубянки, - ответил Лукич, - из внутренней тюрьмы. Товарищ Сталин приказал посадить его в пятьдесят первом году вместе с Абакумовым.
- За что? - заорал я. - За что посадили Ким Ир Сена?
- За многое ему полагалось, - уклончиво ответил Лукич, - но официально за то, что, заполняя анкету, в графе "национальность" написал "кореец", когда в действительности был чукчей. Товарищ Сталин очень строго к таким вопросам относился. Для него анкета была священным документом. Мне потом рассказывали, что он в пятьдесят втором году три раза моё личное дело запрашивал. Уж не знаю для чего. Но поскольку там значилось, что я был расстрелян, то он его все три раза возвращал с пометкой: "Маладцы!".
- Так что можно сказать, что тебе повезло? - спросил я.
- Относительно, - согласился Лукич, - но из органов меня всё равно выгнали. После пятьдесят пятого года я, можно сказать, превратился в первого частного сыщика "по деликатным вопросам государственной важности". Но это уже другая история.
Лукич помолчал, вздохнул и добавил:
- Но и мне в этом деле тоже не всё до конца ясно. Почему они использовали слово "инкарнация"? Не наше это слово. Как оно сразу папе-Мюллеру резануло по ушам! Не подброшено ли оно из-за границы, чтобы ещё раз проверить всю нашу социалистическую систему на прочность?
ЛЕНИНСКИЙ ЮБИЛЕЙ
1
Я обратил внимание на то, что Василий Лукич постоянно носит на пиджаке медаль, выпущенную к столетию со дня рождения Ленина в 1970 году. Этими медалями в тот год награждали повально всех. С моей точки зрения, эта медаль была шедевром безвкусицы. Аляповатая, выполненная из стилизованного под золото алюминиевого сплава, на красной ленте - она отдалённо напоминала старорежимные бляхи извозчиков. Сейчас её мало кто носит. Даже ветераны партии предпочитают разные экзотические значки с претензией на участие во второй мировой войне, чем юбилейную ленинскую медаль, от которой за версту сквозит фальшаком.
Как-то я не удержался и спросил Василия Лукича, чем ему эта медаль так понравилась, что он её постоянно таскает, перецепляя с одного пиджака на другой.
- Так она же золотая! - ответил старый чекист.
- Да ты что, Лукич! - изумился я, - какое же это золото? Ты, действительно, веришь, что она из золота?
Вместо ответа Василий Лукич перевернул медаль и показал мне 96-ю пробу, выбитую на её оборотной стороне.
Потом снял её с лацкана и подал мне, чтобы я ощутил всю тяжесть благороднейшего из металлов.
Я был повержен, растоптан и размазан.
Кроме пробы, на оборотной стороне медали был выбит личный трёхзначный номер, красовалась эмблема чекистского "щита и меча", была и надпись о том, что обладатель этой медали пользуется теми же льготами, что и кавалер ордена Славы всех трёх степеней.
- Лукич, - спросил я, придя в себя и заикаясь, - это что - спецмедаль?
- Поднимай выше, - засмеялся ветеран, - с ней связана совершенно фантастическая история. Даже не знаю, как её тебе рассказать. Ты и более простые вещи понимаешь с трудом.
Я обиделся:
- Когда вы рассказываете о своей службе, я иногда не могу понять, где там правда, а где ваш вымысел или фантазия. В этом случае я, конечно, ничего понять не могу. Но это не потому, что я такой глупый, а потому…
- …Что ты не жил в это время, - закончил за меня Василий Лукич, - а время, я тебе скажу, было действительно фантастическое. Как тогда пели: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!" А как я тебе уже говорил, во всех песнях того времени содержался диаметрально противоположный смысл. И в итоге быль превратили в такую сказку, что и не снилась самым известным нынешним сценаристам фильмов ужасов. Вот послушай. Случилось это где-то незадолго до празднования столетия со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Лезу я как-то к себе в почтовый ящик и достаю оттуда повестку. Приглашают меня на Лубянку в связи с реабилитацией как невинно пострадавшего от репрессий в годы культа личности. Я сразу обратил внимание, что повестка адресована не мне лично, поскольку фамилия написана во множественном числе. Как бы всей семье. Я в те годы работал в университете…
- В университете? - удивляюсь я. - Кем?
- После расскажу, - невольно морщится Лукич, - не перебивай, а то собьюсь с мысли и ничего рассказывать не буду.
- Извините, Василий Лукич, - смущённо бормочу я, - больше не буду.
- Значит, - продолжает Василий Лукич, - прихожу я в приёмную КГБ, сдаю повестку. Мне говорят: "Посидите немножко. Сейчас выйдет сотрудник, он вами займётся".
Я сижу и думаю: "Я, вроде, никаким репрессиям не подвергался ни при каких властях. Что же это происходит? Спутали меня что ли с кем-то?"
Тут выходит сотрудник - молодой, краснорожий, широкоплечий, в модном костюме. В руках моя повестка, подмышкой толстенная папка с надписью "НКВД СССР", а ниже "Личное дело №" и куча всяких фиолетовых и чёрных штампов.
Сотрудник мне головой кивнул и говорит: "Идёмте со мной".
Зашли мы в какой-то кабинет, усадил он меня за стол, кладёт передо мной папку и велит: "Ознакомьтесь с делом". А сам за другой стол садится, берёт какой-то журнал и записывает туда что-то из моей повестки.
Я гляжу - это моё личное дело. Вернее, его часть, потому что на обложке написан": "Начато: 4 июля 1919 года. Окончено: 18 марта 1941 года". А ниже штамп: "Приведён в исполнение 18 марта 1941 года", а под ним совсем свеженькая печать: "Реабилитирован в связи с отсутствием состава преступления 19 октября 1969 года".
" Ничего себе, думаю, пироги! Что же всё это значит?"
Открываю дело и сразу же натыкаюсь на "Служебную записку". Почерк до боли знакомый. Пробегаю глазами. Батюшки! Так это же сам Владимир Ильич! Точно. И подпись его - Ульянов (Ленин). Правда, без даты, но зато с номером. На всю жизнь запомнил: "Служебная записка № 18. Совершенно секретно". В ней вождь мирового пролетариата даёт мне характеристику как перерожденцу и, отмечая накопившийся у меня огромный объём секретной информации, предлагает "товарищам" принять безотлагательные превентивные меры, чтобы избежать потенциальной утечки этой самой секретной информации.
Чернила чёрные. У нас в зоне всё время были фиолетовые чернила. Только один раз я на складе чёрные получил. Было это в конце тридцать девятого года.
"Ничего себе, думаю. Вот эго номер! Высший класс!"
Далее смотрю: предписание о моём расстреле, подписанное уже Всеволодом Меркуловым: "Согласно решению коллегии НКГБ и на основании "Служебной записки № 18". Затем всё чин чином: акт за подписью Ивана Фомича - коменданта - о том, что я расстрелян и расписка директора кладбища, принявшего труп для захоронения.
"Ну, - думаю, - спрошу у Ивана Фомича, что это за шутки". Он со мной сейчас в одном доме живёт, только в другом подъезде. Мы с ним летом часто козла забиваем во дворе.
Но особенно меня убило то, что я был расстрелян по служебной записке Ильича 18 марта 1941 года (дата из расписки Ивана Фомича), что в течение шестнадцати лет, находясь под моей охраной, Владимир Ильич умудрился написать по моему поводу восемнадцать служебных записок. То есть по одной каждый год, а в 1939 году - целых три. То, что он их писал, ладно. Но как он их передавал?
Вспомнились мне его слова: "Конспирация, Василий Лукич, и ещё раз конспирация!". Действительно, такого мастера конспирации я ещё не знал.
А сотрудник, который что-то с моей повестки списывал в регистрационный журнал, меня спрашивает: "Вы кем приходитесь покойному?"
"Кому?" - не понял я, продолжая изучать дело и восхищаться.
"Реабилитируемому, то есть, - подсказывает сотрудник, - кем ему приходитесь?"
"Не понял, - говорю я, - что значит кем прихожусь?"
От моей тупости сотрудник даже стал нервничать. "Что тут непонятного? - размахивает он моей повесткой, - я, кажется, ясно спрашиваю: в каких родственных связях вы находитесь по отношению к невинно репрессированному? Сын? Брат?"
"Никем не прихожусь," - признаюсь я.
"Это как же? - аж подпрыгнул сотрудник на стуле. - На каком же тогда основании…"
"Так это я и есть," - говорю я, улыбаясь и продолжая читать служебные записки вождя мирового пролетариата. Обратил внимание, что ни под одной нет дат.
У сотрудника, видимо, на какое-то мгновение, как говорится, в зобу дыханье спёрло. Пошёл он красными пятнами и этаким строгим учительским тоном мне выговаривает:
"Вы мне прекратите тут острить. Не забывайте, где находитесь. Я тут с вами не в игрушки играю. Это серьёзнейшее дело, я вы мне тут цирк устраиваете. Даже и не солидно в вашем возрасте. Ещё раз спрашиваю: в какой степени родства вы находитесь с реабилитируемым, с осуждённым на высшую меру?"
"Это я сам и есть, - повторяю я, - и нечего мне нотации читать. Сопляк ещё!"
Это я для того ругаться стал, чтобы время выиграть и успеть ещё почитать документы дела, пока он у меня его не отнял.
- Не забывайте, где находитесь? - передразниваю я его, продолжая листать дело. - Да я здесь находился со времён Менжинского. Когда тебя, дорогой товарищ, и в проекте не было. Когда твои мама и папа ещё под себя ходили!
Тут он красными пятнами пошёл, вскакивает из-за стола и не говорит, а сипит как-то (горло ему, наверно, перехватило):
"Ваш паспорт! Паспорт, говорю, предъявите! Сейчас пятнадцать суток оформлю за хулиганство и на годы ваши не посмотрю!"
"Пожалуйста," - отвечаю я и подаю ему паспорт, продолжая листать дело. Ну, Владимир Ильич! Но и молодец! Настоящий вождь! Так кто кого в зоне охранял: я его или он меня?
А между тем мой собеседник паспорт листает и того пуще красными пятнами покрывается. Затем опомнился, шасть - и дело у меня выхватил, положил к себе на стол.
"Извините. - возмущаюсь я, - но я ещё до конца не ознакомился с документами. Почему вы дело отобрали?"
Оказывается, как он объяснил, не положено. Если бы я был родственником репрессированному, то положено, а раз это я сам, то не положено категорически. Тем более для тех, к кому была применена высшая мера. Им строжайше запрещено знакомиться с делами.
Объясняя так несвязно, он какую-то таблетку достал из нагрудного кармана и проглотил, запив водой из графина. Видно, у него крыша ехать стала и он её на место задвинул. Помолчал. А потом явно через силу говорит: "Значит, вы утверждаете, что являетесь именно тем самым лицом, о котором идёт речь в указанном личном деле?"
"Утверждаю, - отвечаю я, - могу ещё и пенсионное удостоверение показать."
Посмотрел он моё пенсионное удостоверение, и вижу, что пора ему уже неотложку вызывать. Но парень молодой, сильный, быстро оправился. Возвращает мне паспорт и удостоверение и спрашивает:
"Что же получается? Выходит вы с Лениным непосредственно работали. Владимир Ильич ни о ком, кроме Маркса и Троцкого, столько не писал, сколько о вас."
Я скромно так помалкиваю. И сам об этом только-только узнал.
"Сколько вы с Лениным работали?" - интересуется сотрудник.
"Шестнадцать лет, - отвечаю я, - чуть больше даже." Теперь он замолчал. Вижу что-то обдумывает. "Так как же это получается, - прервал он наконец молчание, - везде значится, что вы 1904-го года рождения. Правильно?" "Правильно,"- киваю я головой. "Так как же вы могли шестнадцать лет работать с товарищем Лениным, если вам в 1917 году было всего тринадцать лет?" - недоумевает сотрудник.
"Возраст работе не помеха, - отвечаю я, - главное любить работу."
"Вы были по линии ВЧК рядом с Лениным?" - продолжает допытываться он. "Нет, - отвечаю я, - по линии НКВД." "Но ведь НКВД образовали только в 1934 году," - блеснул познаниями сотрудник.
"Совершенно верно, - согласился я, - а до этого было ОПТУ"
"Вы работали в охране вождя?" - несколько обалдело поинтересовался реабилитирующий сотрудник.
"Точно, - подтвердил я, - именно в охране. Начальником охраны."
"А после смерти Ленина вас репрессировали и держали в тюрьме до марта 1941 года?" - нервно хихикнул сотрудник.
"А потом расстреляли, - продолжил я, - как сказано в деле. 18 марта 1941 года."
Он помолчал снова и говорит:
"Извините меня, но сдаётся, что вы надо мной просто смеётесь. Демонстрируете как бы презрение к нам, комитетчикам, которые являются продолжателями вашего дела. И напрасно. Как человек, работавший столько лет с товарищем Лениным, вы имеете право на персональную добавку к пенсии и улучшение жилищных условий. Поэтому вот вам лист бумаги и подробно опишите, как вы встретились с товарищем Лениным, как с ним работали и тому подобное. Вам понятно?"
"Ничего писать не буду, - отвечаю я, - а надбавка к пенсии мне не нужна. Живу я один, мне мало надо. Да и пенсий у меня две."
"Вы зря запираетесь, - жёстко говорит сотрудник, как будто я прохожу свидетелем по какому-то уголовному делу, - зря, говорю, вы запираетесь. Мы ведь и так всё выясним. Вам же будет хуже. Вы же не думаете, надеюсь, что можете победить Комитет?"
"Может, хватит? - спросил я. - Реабилитировали меня - и слава Богу. Извините, мне пора домой."
"Значит, отказываетесь отвечать?" - зловеще спрашивает сотрудник.
"Говорить-то не о чем, - отвечаю я, - перед вами моё личное дело. Там всё сказано. Мне добавить нечего, дорогой товарищ."
"Там сказано, - почти орёт он, - что вас расстреляли. А вы вот сидите передо мной. Почему же вы сидите передо мной, если вас расстреляли? А знаете ли, я придерживаюсь мнения, что в те годы без причины и не расстреливали, и не сажали! Так за что же вас расстреляли?"
"Как за что? - спрашиваю я. - В деле же всё указано. Дело-то почитайте. По представлению товарища Ленина."
"И следствие шло аж до марта 1941-го года?" - шипит сотрудник.
"Вы считаете, что здесь есть моя вина?" - интересуюсь я.
"Думаю, что есть, - говорит сотрудник, - вы, видимо, также запирались и не желали говорить правду, как и со мной. Недаром вас приговорили к расстрелу. И даже сейчас вы не хотите сказать правду. У меня создаётся впечатление, что вы закоренелый преступник."
"Но меня же реабилитировали, - удивляюсь я, - Вот тут написано: "за отсутствием состава преступления". Как же вы можете утверждать, что я преступник.
Я был им до реабилитации. А сейчас я честный советский гражданин и в качестве такового напишу на вас жалобу в прокуратуру по надзору за органами."
Вместо ответа он вдруг вынимает из ящика письменного стола телефон и начинает что-то вполголоса бурчать в трубку. Потом говорит "есть!" и направляется к выходу.
"Посидите здесь, - приказывает он, - я сейчас вернусь."
Оглядывается он по сторонам, убирает всё со стола, запирает стол, выходит из кабинета и закрывает меня на ключ. Моё личное дело, конечно, унёс с собой.