Вот он и прибыл с утра на Лубянку. Ему сигнал был, что там развелась уйма крыс, которые не дают житья всему району. Три забрались даже на памятник Дзержинскому, что посреди площади, и, чтобы прогнать их с железного постамента, потребовался целый взвод милиционеров. Всё это, указывалось в сигнале, происходит из-за страшной антисанитарии, царящей в здании Министерства госбезопасности, поскольку там имело место не санкционированное ЦК, а следовательно, вредительское сокращение уборщиц и сантехников. Важнейшее мероприятие по поддержанию здания в чистоте передоверено подследственным внутренней тюрьмы, которые, тем самым, получили допуск во все режимные помещения. Поэтому товарищ Шкирятов так и разнервничался, увидев пыль на лестничных перилах. И успокоился, только увидев меня около зеркала на площадке третьего этажа.
И напрасно успокоится.
Меня накануне высвистало начальство прямо из академической библиотеки, где я готовился к сдаче кандидатского минимума по марксистско-ленинской философии, выписывая цитаты классиков из краткого курса.
Накануне замначальник Академии по науке собрал, помню, всех адъюнктов и сказал, что тех, кто покидает библиотеку раньше десяти часов вечера, он к защите не допустит. Потому что настоящий учёный должен в библиотеке не только жить, но и умереть. И поставил у выхода часового со специальным журналом, где все мы должны были расписываться.
Так вот, подходит ко мне дама с абонемента и говорит: "Василий Лукич, вас к телефону". Подхожу, беру трубку и слышу голос генерала: "Лукич! Дело очень важное. Приходи завтра в контору к началу работы". Ну, думаю, стряслось что-нибудь. "А что опять случилось?", - спрашиваю. "Совсем беда, - отвечает начальник, - завтра будем девятнадцатого профилактировать по второму варианту". Отсчитываю девятнадцать номеров - получается Мехлис. Но Мехлиса уже брали, правда, не помню, по какому варианту. Решил из кода выйти. Спросил: "Товарищ Мехлис, да?". Слышу - начальник зашипел. "Нет, говорит. Убери девятнадцатого и пересчитай снова. Только не сейчас, вводные получишь завтра". Снова я посчитал. Получился у меня Шкирятов. Спрашиваю: "Товарищ Шкирятов?". Начальник посопел и подтвердил, что сосчитал я правильно. "Ничего себе, - думаю, - времена. Недавно совсем Мехлиса брали, теперь - Шкирятова. Обостряется классовая борьба по мере нашего движения к коммунизму". А вслух спрашиваю: "А чего он натворил?".
Помолчал генерал и неохотно отвечает: "Сам толком не знаю. Что-то украл со стола у товарища Первого. Понял? Не перепутай, правильно сосчитай, у кого!".
Приехал я, значит, утром в контору, как было приказано. Стою, причёсываюсь у зеркала. Слышу снизу крики Шкирятова про бардак в управлении и пыль на перилах. Тут и он сам появляется в сопровождении двух генералов и старшины Шевчука. Старшина Шевчук братом милосердия у нас числился и всегда сопровождал высоких особ, когда они к нам приезжали. Ежели, например, особе плохо становилось, то старшина должен был быстро привести её - особу эту - в чувство с помощью народной интенсивной терапии. От интенсивности этой терапии очень много зависело, особенно гладкость прохождения будущего следственного процесса.
Так вот, увидел меня товарищ Шкирятов, подобрел и, как я уже тебе говорил, поприветствовал меня: "Здравствуй, Лукич! Давненько мы не виделись, дорогой ты мой!".
"Здравствуй, - отвечаю, - Матвей Фёдорович! Я и пришёл специально тебя повидать, как узнал, что ты сегодня к нам пожалуешь".
"А какое у тебя ко мне дело?", - насторожился товарищ Шкирятов.
"Дело, - говорю, - ещё не открыто. А может, и открыто не будет, коль ты мне, дорогой Матвей Федорович, во всём признаешься. Как говорится в народе, - придёшь с повинной и разоружишься перед партией".
Оторопел, вижу, он от этих моих слов. Что-то сказать силится, а слова-то не лезут наружу. Оба генерала встали при этом по стойке смирно, как и положено при взятии под стражу члена ЦК ВКП(б), а старшина Шевчук открывает свой саквояж и уже хотел было приступать к интенсивной терапии прямо на лестничной площадке.
"Погоди, Шевчук, - говорю я ему, - товарищ ещё в хорошей форме. В терапии пока не нуждается. Жди за дверью".
"Так ведь положено, товарищ полковник, - говорит Шевчук, - положено ещё до первого приступа проводить терапию". И тянет из саквояжа кислородную кишку. "Положено, - злюсь я, - приказы, выполнять, товарищ Шевчук, а не умничать!" Сам беру товарища Шкирятова под руку и увлекаю за собой по коридору. Шевчук с раскрытым саквояжем и кислородной кишкой в руке идёт следом и бормочет что-то типа "положено - не положено". Генералы, разумеется, по кабинетам разбежались и рапортуют наверх, что операция проведена успешно.
Взять такого человека, как товарищ Шкирятов, без шума и скандала, - это, что ни говори, успех несомненный. Тем более, что он и сам не знает, взяли его или ещё нет. Но поскольку был он человеком очень смышлёным, то спрашивает меня тихонько: "Я что - арестован?"
Тут, надо заметить, существовала одна заковыка. Ещё товарищ Куйбышев как-то до войны нам на курсах политического ликбеза разъяснял, что советского человека могут арестовать только враги мира и социализма. Не может быть советский человек арестован родной рабоче-крестьянской властью. А может лишь, ежели окажется врагом народа, быть изолированным от общества на какой-то срок. Скажем, лет на десять или двадцать пять с правом переписки и без такого права. Конечно, если он не потянет на высшую меру. Но и тут должен ощущать себя свободным до самого конца.
Вот в этом-то самом заковыка и была! Не существовало у нас разных глупостей вроде: "Именем закона вы арестованы" или того пуще: "Объявляю вам, что именем короля вы арестованы". А существовала короткая, полная истинного демократизма фраза: "Одевайтесь! Следуйте за нами!". Или просто: "Следуйте за нами". И в приговорах судебных не свободы лишали, а изолировали от общества. А высшая мера? Ты помнишь, как она формулировалась: "Суд приговаривает вас к высшей мере социальной защиты". "Высшая мера социальной защиты!" Как будто тебе персональную пенсию присудили. И трибуналу приятно, и тебе тоже, поскольку ощущаешь себя социально защищённым по высшей мере. Ты скажешь - это, мол, пустые слова! Нет, дорогой. На этих словах всё и держалось. Именно благодаря им, словам этим, все в 1938-м году, когда чуть ли не треть страны по зонам распихали, по ту и другую сторону колючей проволоки с одинаковым удовольствием и искренностью горланили: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!".
Каково? А когда перестали этими словами пользоваться, всё и пошло колесом с горы. Существует магия слов. Ильича в зону за то и согласились отпустить, что он умел магические слова придумывать, вроде "соцсоревнования".
Конечно, в то время, о котором я тебе рассказываю, многое уже переменилось, но всё-таки задавать такие вопросы: "Арестован ли я?" - было в высшей степени нетактично. Если ты и арестован, то жди, когда тебе об этом скажут, а с вопросами не лезь.
"Эх, Матвей Фёдорович! - говорю я, обнимая его за плечи, - помнишь, как ты в тридцатых годах комиссию возглавлял по проверке и чистке партийных рядов, как сам товарищ Калинин тебе хлопал, когда ты с отчётным докладом на Пленуме выступал. И не стыдно тебе такие вопросы задавать? Да какое я имею право таких людей, как ты, арестовывать. Я имею право лишь с тобой побеседовать как рядовой член нашей партии и обратить внимание на некоторые проблемы, связанные с партийным контролем. Ради этого я пожертвовал целым академическим днём, который мне никто не зачтёт".
С этими словами ввожу я его в свой маленький кабинет, который мне для подобных деликатных дел начальство зарезервировало. На стене у меня висела очень редкая картина художника Герасимова "Товарищ Шверник вручает Золотую звезду Героя Социалистического Труда товарищу Сталину" размером два на два метра. Ни у кого я больше во всей конторе подобной картины не видел. И вообще нигде не видел. Ходил специально в Третьяковку. Там по каталогу посмотрели и сообщили, что эту картину приобрёл товарищ Микоян и на тридцатилетие Органов преподнёс её в дар Лубянке. По сведениям руководства Третьяковской галереи второй экземпляр картины Герасимов не писал.
Товарищ Шкирятов, как эту картину увидел, аж подскочил, обо всём забыл и восклицает так радостно: "Вот она где! Все органы партийного контроля её ищут уже несколько лет, чтобы сдать в партийный архив на специальное хранение. Дело в том, - продолжал товарищ Шкирятов, - что на этой картине неправильно отражена роль нашего вождя товарища Зюганова как организатора и вдохновителя всех наших побед".
Слушал я Василия Лукича, слушал, уши развесил, но такую клюкву пропустить мимо ушей не смог.
- Лукич, - перебил я его, - не заговаривайся. Зюганов ещё не проявил себя как организатор всех наших побед. А уж как вдохновитель, скажу я тебе, его бы послать в Чечню на пару дней. Посмотреть бы, как и на что он вдохновлять станет мальчишек.
- А в Европе, говорят журналисты, он был самой популярной личностью, когда ездил агитировать местных политиков принять Россию в Совет ихний, - возразил мне Василий Лукич.
- Да журналисты раскалывали Зюганова, чтобы показать всему миру, что его партийная хватка - на уровне секретаря парткома швейной фабрики. Ладно, что я к тебе привязался с Зюгановым? Да, вспомнил: Шкирятов у тебя назвал Зюганова организатором всех наших побед.
- Не придирайся. Понял ведь, что товарищ Шкирятов про товарища Сталина так выразился. Так вот, сказал он это и спрашивает меня: "Как она попала к вам в кабинет, Василий Лукич?".
"Так, - думаю. - Кто же кого сейчас допрашивать будет? Вроде он ещё имеет право как начальник партийного контроля спрашивать с меня как с рядового члена партии. А я имею право по приказу начальства Органов с него спрашивать как подозреваемого в совершении кражи у товарища Сталина". Видишь, какие закавыки бывали в нашем деле. А ты говоришь - Зюганов!
А теперь я тебе о картине немного расскажу. Тоже ведь история!
Действительно, картина была несколько странной. На лице товарища Шверника ясно читался испуг человека, втравленного недоброжелателями в весьма опасную историю. Что же касается товарища Сталина, то он находился в состоянии какого-то недоумения. Не понимал вождь, как он дошёл до жизни такой и что с ним, собственно говоря, делают.
Картина явно тянула лет на двадцать пять. А попала она ко мне так. Когда меня всё чаще и чаще стали вытаскивать из академии для выполнения разных поручений, то выделили мне этот кабинетик. Стены в нём были совершенно голые, как в камере смертника.
И мне стало тоскливо. Пошёл я в политотдел, стал просить какую-нибудь картину. Хотя бы "Бурлаки на Волге" или "Мишки в лесу", чтобы не так уныло было. Мне говорят: "Посмотрите, Василий Лукич, за шкафом. Там, кажется, какая-то картина стоит нераспакованная".
Взял я двух солдат, вызволил картину, ещё не зная, что завладел подлинником, существующим в одном экземпляре. А тут ещё оказывается, что на неё всесоюзный розыск объявлен, как на украденный в Историческом музее шедевр.
Товарищ Шкирятов, обнаружив картину, сразу повеселел и говорит:
- Ты меня, Василий Лукич, извини, но я как большевик обязан сообщить об этой картине, куда следует, и о тебе как об укрывателе тоже. Прошу вызвать понятых. Будем проводить изъятие. - А сам глазами телефон ищет. - Хочу лично товарищу Сталину доложить.
Телефона у меня в кабинете не было. Хотели установить, но я отказался. Зачем он мне нужен?
- Не советую, - говорю, - Матвей, тебе товарища Сталина сейчас беспокоить. Очень он на тебя сердит. Усугубишь только своё положение.
Он посмотрел на меня испуганно и спрашивает:
- Товарищ Сталин на меня сердит? За что, Лукич? Что я такого сделал?
- Не знаю точно, - пожимаю я плечами, - сигнал был, что ты какой-то секретный документ у него со стола стащил.
- Да ты в уме ли, Лукич? - закричал Шкирятов. - Да, как ты смеешь мне такое говорить?! Да я у товарища Сталина в кабинете после войны один раз всего и был в сорок шестом году, когда рассматривался возрос о новой партийной чистке… А с тех пор даже близко не подходил.
- Значит, подослал кого, - предположил я, - или не проконтролировал должным образом. Как и с картиной этой. Должен был ты её проверить. А она уплыла. Так и тут. Кто-то спер документ, а ты не проконтролировал - значит, и отвечать тебе по всей строгости партийного контроля. Так товарищ Сталин решил. На кой ляд он твоё управление кормит, если вы даже таких простых вещей, как пропажу секретных документов с его собственного стола, проконтролировать не можете?
С этими словами вынимаю я из ящика стола кипятильник, чтобы хотя бы стакан чаю себе сделать. С утра не успел дома попить. Кипятильники иметь запрещалось, и при Шкирятове его доставать было опасно (наверняка, выдаст), но уж очень чайку захотелось. "Ладно, - думаю, - чем я рискую. Ну, отберут кипятильник. Новый принесу. Цена-то ему без рубля копейка".
Но товарищ Шкирятов, как увидел у меня в руках кипятильник, весь аж затрясся и кричит:
- Не я эти документы украл! Не я! Не надо, Лукич!
- Ну, чего ты разорался? - говорю. - Не хочешь чаю - не пей. Что я тебя заставлять буду. Не ты, говоришь, украл? А кто?
А сам кипятильник в сеть втыкаю и ищу стакан, а стакана нет. Я его тогда в чайник засовываю - там воды немножко было, а чай с рафинадом у меня всегда в ящике стола лежали.
Ты имеешь в виду завещание товарища Сталина? - спрашивает Шкирятов, и капельки пота выступают у него на лбу.
- Вот именно, - отвечаю я, хотя ничего о завещании товарища Сталина не слышал.
- Отключи кипятильник, - хрипит Шкирятов, - тогда скажу.
- Удивляешь ты меня, Матвей Фёдорович, - признаюсь я, - как ты можешь в такой момент ещё думать о правилах пожарной безопасности? Какое тебе дело - есть у меня кипятильник или нет? Я, может, уже двое суток на ногах, и чаю не имею права попить? Мне из буфета, как тебе, чай не приносят. Видишь - даже телефона у меня нет…
И вынимаю кипятильник из чайника. А оттуда уже пар валит.
Глаза у него круглые стали, рот приоткрылся, дышит тяжело.
- Ладно, - говорю, - если тебя так мой кипятильник расстроил, то уж я без чая обойдусь. Потом в столовой попью. Так что ты там о завещании говорил?
Выдёргиваю кипятильник из розетки и прячу в стол.
- Товарищ Сталин, - переведя дух, говорит Шкирятов, - последнее время работал над программной книгой, которую он хочет оставить народу в качестве своего политического завещания. Враги же народа пытаются это завещание выкрасть и заменить поддельным. Пользуясь тем, чш товарищ Сталин очень загружен работой, они подменяют листы его завещания прямо в его рабочей папке, а настоящие листы изымают.
- А кто же эти враги? - интересуюсь я.
В этот момент дверь приоткрывается и в кабинет засовывается голова старшины Шевчука в пилотке.
- Чего тебе? - спрашиваю я недовольно, - сказано же - стой за дверью.
- Разрешите доложить, товарищ полковник, - певуче говорит он, - солдат с носилками нужно отпустить. Им на политзанятия надо. Сегодня ж понедельник.
- Отпускай, - соглашаюсь я, - сам потащишь.
- Одному-то неспособно, - возразил Шевчук, - может, тогда не на носилках, а так.
Как это "так" я не понял и раздражённо приказываю:
- Выдь, Шевчук. Не видишь - мешаешь.
Скрылся Шевчук за дверью, а я горестно говорю:
- Дисциплины никакой! Член ЦК беседует с полковником МГБ, а он, даже не постучавшись, лезет в кабинет. Неудивительно, что товарищ Сталин не может даже завещание написать, чтобы ему не помешали.
А товарищ Шкирятов снова нить нашей беседы потерял, потому как спрашивает:
- А зачем там солдаты с носилками ждут? Кого они на носилках нести собираются?
- Меня понесут, - зло отвечаю я, - потому что ты, Матвей, меня своим поведением до кондрашки доведёшь.
Вижу - совсем не удовлетворён товарищ Шкирятов моим ответом. Его на мякине не проведёшь. Понимает, что носилки для чего-то другого. Решил я его не мучить и честно говорю:
- Ежели мы с тобой, Матвей Фёдорович, ни до чего хорошего не договоримся, есть мнение отправить тебя в Кремлёвку. Ну так не за ноги тебя по коридору тащить? На носилки положим, чин-чином донесём до "скорой помощи". Плохо тебе стало во время инспекции. Смекаешь?
- А если я всё скажу? - побледнел он.
- Тогда у нас останешься, - обещаю я, - а там посмотрим.
Он-то понимает, что от нас ещё можно выпутаться, а из Кремлёвки одна дорога - на тот свет.
Я на часы смотрю и говорю:
- Ну, давай, рассказывай. Мне ещё сегодня нужно реферат закончить.
Он опять молчит. Тут у меня терпение лопнуло.
- Щевчук! - кричу. - Давай носилки! Товарища на носилки, и во двор. Там "скорая" из Кремлёвки ждёт!
- Ты зачем, Лукич, психуешь? - вскочил товарищ Шкирятов, - мне подумать надо. С мыслями собраться.
- Вот в Кремлёвке с мыслями и соберёшься, - отвечаю я, - полежишь там, подумаешь…
- Да я тебе всё расскажу, Лукич, - уверяет он, - не отправляй меня никуда…
- Ладно, - сдаюсь я, - отставить, Шевчук. Иди в коридор. Нервов со всеми вами никаких не хватит. В Кремлёвке укол сделают - и всё. А здесь вообще ничего нельзя. Даже кипятильник или картину с изображением товарища Сталина нельзя. Ну, так на чём мы остановились? Значит, стащил ты со стола у товарища Сталина завещание, а потом что было?
- Нет, - твёрдо отвечает Шкирятов, - не крал я у вождя нашего народа и нашей партии ни завещания, ни чего другого. И кто там сейчас этим занимается - ума не приложу. Поскрёбышев - сидит, Власик - сидит, личные врачи - сидят, охраны - никакой.
"Самое время писать завещание", - думаю я, а вслух спрашиваю:
- Может, Матрёна Ивановна?
- Матрёна Ивановна, - отвечает товарищ Шкирятов, - выше подозрений.
- Значит, никого не остаётся, - резюмирую я, - кроме тебя, Матвей Фёдорович. Давай, колись!
- Если ты хочешь знать всю правду, Лукич, - неожиданно говорит товарищ Шкирятов, - то честно скажу - не писал товарищ Сталин никакого завещания. Кто-то за него эти завещания пишет, чтобы, во-первых, создать соответствующую обстановку на случай внезапной смерти вождя, а, во-вторых, чтобы узурпировать власть.
- Вот как? - удивляюсь я. - А что же пишет сам товарищ Сталин?
- Я бы тебе сказал, - прошептал товарищ Шкирятов, - но не осмеливаюсь.
- Осмелься, - подбодрил я его, - а то Шевчука позову.
- Товарищ Сталин, - прошептал снова Шкирятов, - работу пишет, где полемизирует с товарищем Лениным на тему об империализме как последней и загнивающей стадии капитализма. Товарищ Сталин считает неизбежным слияние империализма и социализма в общественную форму, которую он определил как сионизм. А потому он и развернул столь беспощадную борьбу с сионизмом, чтобы попытаться предотвратить столь печальное развитие событий. Враги же партии и народа, пронюхав о работе товарища Сталина, распустили слух о том, что он пишет завещание, крадут у него листки с его новой работой и пишут завещание сами.
- И что же в этом завещании? - спросил я.