- Я видел два варианта. - признался товарищ Шкирятов. - В одном Сталин завещает свою власть нынешнему Президиуму ЦК во главе с Лаврентием Павловичем Берия и Никитой Сергеевичем Хрущёвым, а в другом Сталин предлагает создать расширенное Политбюро из двадцати пяти человек, куда ни один из нынешних членов Президиума не включён.
- А как же с ними он предлагает поступить? - задаю я детский вопрос.
Товарищ Шкирятов сокрушённо молчит. Он сам принадлежит к старой гвардии ещё ленинского партаппарата и хорошо знает, как поступают с теми, кто вдруг исчезает из списков. Точно так же, как и с теми, кого неожиданно в эти списки вносят.
- Ты же понимаешь, Лукич, - прерывает товарищ Шкирятов молчание, - что в стране зреет откровенный заговор с целью убийства товарища Сталина и захвата власти. Я составил подробную записку на имя товарища Сталина и записался к нему на приём, чтобы лично вручить эту записку, а мне в секретариате сообщили, что товарищ Сталин просит меня проинспектировать ваше министерство, а уже потом придти к нему на приём. Видишь, что творится. Нужно что-то делать, Лукич!
- А где записка эта? - спрашиваю я.
- В моём сейфе в ЦК, - отвечает товарищ Шкирятов, - пошли кого-нибудь… Я тебе ключ дам и записку напишу.
Он помолчал и добавил: "Там же и третий вариант завещания товарища Сталина".
- Третий вариант? - не поверил я. - А этот у тебя откуда?
Он опустил голову и признался:
- Матрёна Ивановна передала для согласования с членами ЦК нового созыва. Когда всех старых… того.
- И что же товарищ Сталин завещает новым членам Политбюро и новым членам ЦК?
Не успел товарищ Шкирятов ответить, как с шумом открылась дверь и ко мне в кабинет, тяжело дыша, влетели сразу три генерал-лейтенанта. Я встал, как и положено, по стойке смирно.
"Товарищу Шкирятову плохо, - закричали они чуть ж не хором. - Плохо товарищу Шкирятову. Его нужно немедленно отправить в Кремлёвку".
- Лукич!.. - успел крикнуть Матвей Фёдорович, когда старшина Шевчук заткнул ему рот кислородной кишкой, а двое солдат уложили на носилки, пристегнули к ней ремнями и бегом помчались по коридору в сопровождении двух генерал-лейтенантов.
Третий же генерал-лейтенант пожал мне руку и сказал: "Быстро возвращайся в академию и дописывай реферат. В наше время без ночной степени не проживёшь".
- Вот такие истории, браток, у нас случались, когда тебя ещё на свете не было, - закончил Лукич.
- А с товарищем Шкирятовым что потом случилось? - спрашиваю я.
- Что в Кремлёвке, окромя смерти, случиться может, - пожимает плечами Василий Лукич. - Помер там товарищ Шкирятов. Лежал без сознания аж до января 1954 года. Потом в сознание пришёл и сразу помер. Но зато похоронен в Кремлёвской стене.
Помолчали мы с Василием Лукичом с минуту. Подумали. Каждый о своём.
- Это были герои! - вздохнул ветеран, - сейчас уже таких нет.
- Лукич, Шкирятов у тебя картину, которая в розыске была, обнаружил. Куда она девалась? Тебе что-нибудь известно? Как ты потом от контрольной комиссии отвертелся?
- Да просто. Передал её в музей. Потом с неё копию сделали "Товарищ Хрущёв вручает золотую звезду Героя Советского Союза Президенту Египта Гамаль Абдель Насеру". Шверника заменили на Хрущёва, а товарища Сталина переоборудовали в египетского президента.
- А с завещанием товарища Сталина разобрались потом? - тормошу я Лукича.
- С завещанием? - ворчит старый чекист. - Скрыли от народа завещание вождя. Вот и развалилось всё. Радуйтесь. Они все считали себя умнее товарища Сталина. А умнее товарища Сталина оказалась только Матрёна Ивановна.
ДЕЛО БИБЛИОФИЛОВ
Я не раз ловил себя на мысли, что мир, в котором почти семьдесят лет неустанно трудился Василий Лукич, должен был бы состоять из кристально чистых людей. Но всё, что я слышал от ветерана, опровергало меня. В то же время сам Лукич производил впечатление абсолютно честного человека. Неужели это - честность неведомо что творящего?
Тогда как же быть с его сомнениями, здравыми рассуждениями, абсолютной непротиворечивостью его слов и поведения? Неужели его ничему не научили встречи и общение с подонками, неужели он не отличает грязный помысел от искренних уверений в "революционной целесообразности"? Сколько раз он, выполняя преступные задания, рисковал ошибиться и со скоростью курьерского поезда улететь в трубу крематория?
Как-то раз во время очередной встречи с Василием Лукичом я спросил о людях, которые его окружали. Без каких-либо колебаний он ответил, что все они - люди, как люди, ну, совершенно такие же, как в кино или театре. Я невольно рассмеялся и попробовал уточнить.
- Такие, как на сцене, или - как в зале?
- Какая разница, - ответствовал старый чекист, - ты думаешь, что те, которые на сцене - отличаются от зрителей? Те и другие делают своё дело. Разница между соседями в зрительном ряду может быть гораздо большей, чем между народным артистом и последним забулдыгой, уснувшим на ступеньках балкона.
- Лукич, - возразил я, - если рассуждать по-твоему, получается, что нет никакой разницы между палачом и жертвой!
- Почему обязательно нет, - развёл руками Василий Лукич, - палач, к примеру, может быть рыжим, а жертва, опять же, негр. Я вот много прожил, но не припомню, чтобы из трёх близнецов один был жертвой, другой - прокурором, а третий - палачом. Да и между близнецами всегда есть разница. Каждому - своё, и с каждого - по делам его. Слышал, небось, такую поговорку.
- Хорошо, - говорю. - Тогда ты мне ответь на такой вопрос: что же палача ожидает за дела его?
- Если работал примерно и не умничал, что же его может ожидать плохого? Похвальные грамоты. А те, кто любил свою профессию, живое дело, так сказать, и отказывался переселяться из подвала в кабинет, - и ордена получали. Был у нас один чудак. Еле наган в руках держит, а как подрасстрельного увидит, глаза заблестят, подтянется весь. Работал только на отлично! К старости перемудрил маленько. Когда его на пенсию пытались спровадить, брыкался долго, чуть не плакал. Нервы сдали, вот и перемудрил. Просил направить на патриотическую работу в школу. Рапорт написал, что предлагает открыть в каждой школе кружок юных ленинцев-исполнителей. В рамках ДОСОРГа, конечно. У него и программы разработаны были. Практикум серьёзный.
Изумлению моему не было границ. Видимо, Лукич почувствовал это и замолчал. Поразмышлял о чём-то и добавил:
- ДОСОРГ - это Добровольное общество содействия органам, понял? А вот кружки юных ленинцев - исполнителей - это не одобрили. В общем, незадача получилась. И орденоносец - исполнитель приговоров - быстро после этого исчез куда-то. Не в своё дело полез, умничать начал, вот, можно сказать, на мину и напоролся. Слышал я, что в дурдоме дни свои мирно кончил, - вздохнул Василий Лукич и продолжал:
- Там он все клянчил табельное оружие, короче, наган, и просил подвал оборудовать. С одним психом, - тот считал себя герцогом Энгиенским, - сошлись. Наш всё время просил герцога под наган встать, а тот на гильотине настаивал. Действие пули, говорил, я уже знаю. Давай, кричал, гильотину соорудим! До буйного состояния дошли. Говорят, усыпили их обоих. Царство им Небесное!..
- Лукич, - прервал я сентиментальный рассказ чекиста, - всё-таки давай вернёмся к твоей работе. Ведь и ты семьдесят лет шагал по минному полю. В любую минуту мог напороться! Разве не так?
- Так-то оно так. Ну и что тут особенною? Шагал, по сторонам смотрел, нюх развивал, мину чувствовал за сотню шагов. Увёртываться от них научился…
- И что, многие из ваших так научились? Все нюх развили? Почему же вас тогда поголовно время от времени вырезали?
- Скажешь тоже! Когда вырезали, дело не в минах было. Мина-то - она внутри тебя. Ведь не на мины же все напарывались сразу! В такие времена не на минах подрывались, а под бомбёжку, значит, попадали.
- А бомбы кто бросал? - съехидничал я, - свои же и бросали.
- Так я тебе то же самое и говорю, - обрадовано вымолвил Лукич, - люди, как люди. Везде свои бросают. У кого что под рукой! Знаю я и профессоров с академиками! Думаешь, все они святые? Думаешь, не забрасывали друг друга лимонками? А политики? Телевизор-то смотришь?
- Но они же поголовно друг друга не вырезают! - почти крикнул я, вспомнив улыбку недомогания на лице Президента, громы и молнии в призывах Жириновского, острые заточки в прищуре глаз сына полковника КГБ.
- Да, видно, зря я тебе всё втолковываю. Ребёнку ясно, что у каждого должно быть своё оружие. Я же не сказал, что академики обмениваются ракетными ударами. Помнишь: "Я прошу, чтоб к штыку приравняли перо!" Я никогда этой просьбы не поддержал бы… Каждый должен делать своё дело. И не умничать. А начнёшь умничать, особенно, если вообразишь, что начальника на его поле переиграешь, тут уж никакой нюх тебе не поможет. А, значит, вскоре и на мину нарвёшься.
Лукич вздохнул тяжело, откинулся на спинку стула и продолжил свой рассказ:
- Вот они и взрывались, правда, не ежеминутно, потому как мы научились ходить осторожно. Не все, правда…
Были умники, которые хотели переиграть и начальников, и клиентов. Но если клиент повыше, чем просто член ЦК, а начальник - не меньше, чем управление ведёт, умник быстро оказывался в подвале у Ивана Фомича. А от Фомича, сам знаешь, куда выносили - ногами вперёд. И это ещё не худший вариант. Бывало, что уходили из жизни без акта о списании.
- И были такие случаи, Лукич? - интересуюсь я, уверенный, что осторожный ветеран не будет распространяться на скользкую тему.
Но я ошибся. Лукич вышел из-за стола, открыл створки небольшого платяного шкафа и достал из нижнего ящика свёрток, перевязанный жёлтой тесьмой. Не торопясь, развязал тесьму, развернул свёрток и передал мне толстенный гроссбух, переплетённый в свиную кожу, потемневшую от времени и, видимо, неаккуратного хранения.
Я открыл переплёт и прочёл на титульном листе неряшливо выведенные буквы: "ЛОСИНАЯ КНИГА".
- Слушай, ты что мне подсунул? - я поднял глаза на Василия Лукича, который снова подошёл к шкафу и начал выгребать из ящика какие-то коробки, папки и прочую нехитрую дребедень.
- Ты посмотри пока, а вопросы оставь на потом. На многие я, конечно, не отвечу, но кое-что расскажу, если интересно будет.
На первой странице аккуратным женским почерком было выведено несколько загадочных фраз:
"Мишенька, не называйте, пожалуйста, Юру зубилом. Разве может быть зубилом настоящий сучёнок. Ольга. 30.6.24."
Следующий абзац я пропустил, так как не мог разобрать ничего, кроме подписи и даты:
"Ваш Олеша. 4.7.24."
Подпись меня заинтересовала, и я задал вопрос Лукичу, открывавшему железную коробку из-под монпансье, в которой хранились старые фотографии.
- Лукич, это что - автограф Юрия Олеши?
- Ты листай, листай да почитывай. Сам поймёшь, когда долистаешься до сути.
Я перелистал несколько страниц, исписанных разными почерками, останавливаясь только там, где не требовалось усилий для прочтения текста:
"Илья у Вали Лелю отбивает. Но просчитается злодей зубатый. Татьяна Николаевна, не пускайте злодея в дом.
В.Катаев".
"Сегодня побит. Лямина в королевском гамбите, завтра побью Северцова-Персикова в Заяицком эндшпиле, а там и до мата Шервинскому рукой подать.
Булгаков".
Подпись была размашистая, очень характерная и знакомая. Я вспомнил, как совсем недавно держал в руках толстенный том в белом ледериновом переплёте, по центру которого тем же почерком было выведено: "Михаил Булгаков. Избранное". У меня почти не осталось сомнений, что Василий Лукич подсунул мне дневник, в котором знаменитый писатель и его друзья и знакомые обменивались шутливыми посланиями…
- Лукич, откуда у тебя эта тетрадь? Уж не в наследство ли ты её получил от Булгакова?
- Причём тут Булгаков?
- Но эта подпись точно принадлежит Булгакову! Здесь даже экспертизы не требуется.
- Экий ты быстрый! Экспертиза требуется на всё. Особенно на писанину. Да и смотря какая экспертиза.
Надо - признают, что Булгаков писал, не надо - докажут, что я сам всю книгу напридумывал.
- Ну, уж ты перегибаешь, Лукич, - засмеялся я, - это ж сотней почерков надо владеть, да и не только почерков, надо же знать, что писать, кому… Вот послушай:
Опомнилась, глядит Татьяна -
Медведя нет, она в сенях.
За дверью плач и треск стакана,
Как на больших похоронах…А. Гольденберг.
- Под кого же вы работали, уважаемый Василий Лукич? Под товарища Пушкина? И чтобы скрыть свою контрреволюционную сущность, подписались фамилией Гольденберг?
- Эксперту по писанине, скажу я тебе, не положено было решать, под кого работает автор писанины или что было на уме у шутника. Может, ради фарсу писал или куражился в личное время. А, может, там корысть какая была. На это другие мастаки были. Живо могли нутро проинспектировать.
- Вот ты и не заметил, что у Пушкина-то, - Лукич погрозил пальцем, - чуть-чуть, да не так! Да ладно, дело не в этом. Только ты запомни, что проверять всё надо. Про этого Гольденберга я бы тебе много мог порассказать, порочил или не порочил он русскую культуру своими пасквилями - это разговор особый. А чтоб закончить про экспертизу, вот что тебе скажу. Даже когда надо было не признать почерк Ленина, собирали экспертизу, она и писала в заключении, что, мол, подделка высшей квалификации. Сколько людей через это пострадали. Ну, может, и не всегда страдали, а уж от экспертиз бежали, как чёрт от ладана. Особенно когда им предлагали пересмотреть результаты экспертизы и написать всё наоборот.
- Как это наоборот?"
- Да так и наоборот. Обсуждает новая редакционная коллегия план издания ленинского наследия и решает, что забракованную экспертами работу надо опубликовать. Время, значит, изменилось, политика повернулась, а у Ильича как раз и статья есть на эту тему. Значит, эксперты и должны признать её ленинской, а не подделкой Павла Наумовича.
- А что это ещё за Павел Наумович?
- Я ж тебе говорю - не мельтеши. Во-первых, знать должен, кто он такой, а во-вторых, мешаешь мне найти нужные фотографии. Смотри лучше тетрадь. А то уберу сейчас, и до главного не успеешь дойти.
Пропустив два десятка страниц, я обнаружил вклеенный лист, почти коричневого цвета, за ним второй, третий… Правый нижний угол одного из них обгорел, недостающие слова рукописи были аккуратно вписаны печатными буквами. Я снова не выдержал и поднял глаза на ветерана.
- Василий Лукич, что-то вы темните!
- Что я темню? Давай тетрадь. Я думал, тебе интересно почитать будет, а тебя какая-то суета за нос водит… Подожди, пойду чайник выключу, а потом уж и доскажу тебе историю… Погоди, забыл уж, что ты меня спросил-то?
- Да я много о чём спрашивал… О Булгакове, об Олеше, о Павле Генриховиче…
- О Павле Генриховиче? Откуда ты знаешь о Павлуше-морфинисте?
- Лукич, что это ещё за Павлуша-морфинист? Я никогда о нём не слышал и тебя о нём не спрашивал!
- Как не спрашивал? Ты сам только что сказал, что спрашивал о Павле Генриховиче.
- Ну, спрашивал! Так ты мне о нём и рассказал пять минут назад!
- Да я о Павлуше-морфинисте даже самому Господу Богу ни слова не скажу, не то что тебе! Давай, выкладывай, что я тебе о нём говорил!
Я смотрел на Лукича, как, наверное, смотрел бы зачумлённый на прокажённого. И пытался вспомнить, с какой стати в нашем разговоре выплыл этот морфинист, о котором даже Страшный Суд не вытащил бы из Лукича ни слова. И, скорее всего, из страха за посмертную судьбу души старика, вспомнил:
- Ты мне говорил, что Павел Генрихович лихо подделывал почерк вождя мирового пролетариата! Да так, что экспертиза писала: классная подделка Павла Генриховича.
- Да ты вообще ничего не понял, - устало вздохнул Лукич и продолжал:
- Я тебе говорил не о Павлуше-морфинисте - приёмном сыне Ягоды, а о Павле Наумовиче Беркове - академике. Его чуть было не раскололи - вроде как он сам ленинским почерком написал те работы, которые привёз из Швейцарии, что ли, или из Швеции, - всё время путаюсь в этих странах. Его от ЦК посылали в Европу, чтобы он как частное лицо скупал рукописи товарища Ленина у разных бывших соратников, которые не вернулись на родину и, выходит, предателями стали и присвоили себе народное достояние. Сам Владимир Ильич, когда сочинял что-то в спецзоне, иногда вспоминал, что об этом у него уже было написано, жаль, говорил, время терять, а однажды вскипятился, вставочку швырнул на пол, чернила разлил по столу и потребовал, чтобы послали кого-нибудь в Англию, Францию… да сам знаешь, куда ещё забрать свои рукописи. "Не будут отдавать, - кричал, - расстреливайте на месте!"
- И много расстреляли? - интересуюсь я, предвкушая интересный поворот разговора.
- Да ты, что, спятил, что ли? - искренне удивляется Василий Лукич. - И не пытались даже. Самого Кутепова, чтобы расстрелять, пришлось везти через всю Европу на родину. Просто увезли в СССР - и то какой они шум там подняли. Как догадались, мы долго не могли понять, ведь так чисто всё сделали. А ты - расстреляли! Выкупил Павел Наумович у владельцев. А заодно много других, как он говорил, редкостей вернул по законному месту пребывания.
Когда показали рукописи Владимиру Ильичу, ему даже дурно стало: "Мракобесие, поповщина, оголтелое фиглярство". Как он только не выражался, расшвыривая листки и тетрадки. Потом стал такой весь сосредоточенный и говорит: "Пишите, я диктовать буду!" Я его еле-еле уговорил успокоиться. Диктовать ему было не положено. Потом он докладную написал в ЦК, что подсунули ему фальшивки с целью опорочить перед мировым пролетариатом.
Вот так и оказались рукописи товарища Ленина на экспертизе, а Павел Наумович под следствием. А тут и органы под бомбёжку попали. Лаврентий Павлович, значит, метлой поработал. Да, весёлые были времена… Беркову ещё повезло: академиком помер, а расколись он до прихода Берии - сгнил бы без права переписки.
Лукич отправился на кухню, а я, уже совершенно запутавшийся в лабиринтах его воспоминаний, ошалевший от нервных флюидов старика при упоминании о Павлуше-морфинисте, от любопытства при виде кожаного переплёта "Лосиной книги", судорожно пытался вникнуть в текст на случайно открытой странице:
"Приятно преступление, но безнаказанность, не отделённая от него, вызывает в человеке исступлённый восторг. Он переполняет разрушительную чашу, её содержимое бурлит в черепной коробке, и уже мало будоражащих слов, воля… воля… мышцы наливаются неукротимой энергией, и она выплёскивается в бессмысленное всесокрушающее действие.
Через минуту на тротуары Арбата полетели разбиваемые стёкла, сталкивались раздражённые пешеходы, вскипали драки. Троллейбус, шедший от Смоленского, вдруг остановился, в его окнах погас свет. Заревели клаксонами попавшие в тупик машины. Кто-то снял ролик с провода. На укатанном асфальте валялись раздавленные помидоры и огурцы.
- Царствую над городом! - прокричала Маргарита, и кто-то с изумлённым лицом выглянул из окна четвёртого этажа…"