Увы, ребятки, никто не знает, куда сбываются ваши мечты. В смысле - есть повод вспомнить Беллмана: "Не знаю, как ты вляпался в это дерьмо, но если дальше пойдёшь к цели наилучшим путём…".
Фиг с ним, с наилучшим! Хоть каким-нибудь… Потому что за убийство князя - смерть. Однозначно. Это ж все знают!
А мне "все знают" - не нужно. Тренды, мейнстримы… - интересны, надо в них понимать, ориентироваться. Но живём-то не "вообще", а одну, собственную, личную жизнь. И как она с общими законами, правилами и закономерностями… Какой-то "стрим" - есть, а "мейн" он или не "мейн"… Люди - разные, каждый - уникален, я - особенно.
Что, Ванюша, "вляпался"? - Надо "выляпываться". А как? А… я вижу… три варианта… и ещё три… и, кажется, ещё два…
Отсекаем наиболее кровавые… и рисковые… и чудесные, они же - маловероятные и рояльные… Типа: а тут прискакала американская конница…
Блин! Факеншит! Забыл! Здесь же феодализм! О… а это меняет дело…
Решение о моей казни будет принимать Суздальский князь Андрей Юрьевич Боголюбский. Лично. Сам. Один. Без ансамбля. Как бы это ни было декорировано народными толпами, верховными собраниями и оракулами с пророками. На закон и обычай - ему плевать. Нет, он этим не хвастает, все обычные ритуальные притопы-прихлопы - исполняет, он даже сам себе - так не думает. Но… если бы не его… отмороженность, то и икону бы из Вышгорода не украл, и отца в Киеве не бросил, и прозвище Бешеный - к нему бы не приклеилось.
А уж здесь-то в походе он и вовсе… - царь, бог и самодержец.
Вывод: достаточно промыть мозги одной конкретной личности, и можно оставаться в справке пенсионного фонда. В смысле - "в числе живых".
Одну личность развернуть - это ж совсем не борьба со всей системой в целом!
Со здешними туземцами я уже как-то умею управляться. Кое-что о нём лично знаю. И из его нынешнего, и из его будущего. И он обо мне чего-то знает. И мы можем поговорить. Не обо мне и совершённом мною убийстве, а о нём. Человеку более всего интересен он сам.
Андрей - не девочка.
Какое глубокое в своей неожиданности утверждение!
Из которого следует очевидный вывод: гадать на ромашке - "любит - не любит, прибьёт - приголубит" - ему не интересно. Ему интересно его дело - "Святая Русь", его близкие, его собственная судьба. И что я тут могу интересненького рассказать-втюхать? Чтобы он меня… что? Простил? Отпустил? Наградил? Приблизил и возвысил?
Ваня! Будь реалистом!
Вокруг мешка на моей голове опускалась ночная темнота, воздух посвежел, где-то страстно квакали лягушки. Но я мало замечал мир вокруг: судорожно придумывать способ вытащить собственную головёнку из-под топора - очень захватывающее занятие.
"Дурень думкой богатеет". Посреди этого увлекательного занятия - размышления о способах обдуривания светлого, в будущем - Великого и посмертно - святого русского князя, поблизости внезапно появилось группа пыхтящих и пованивающих луком и алкоголем хомнутых сапиенсов. Которые начали мешать мне думать и "богатеть". Которые меня куда-то потащили, уронили, пнули, поставили на колени и сдёрнули мешок.
Я зажмурился. После пары часов темноты три свечи перед Богородицей, отражающиеся в почти сплошь закрывающем икону дорогом окладе, дрожащих, дробящихся, мелькающих и мерцающих в бесчисленном множестве граней драгоценных камней, чеканных и литых золотых узоров… просто слепили.
Не сразу увидел в стороне своего… судью.
Рок-производитель. В смысле: "рок судьбы", производит судебные решения.
Андрей сидел на деревянном кресле, похожем на трон, с подлокотниками. Одетый в шубу и шапку тёмного сукна, обшитые по краям тёмным дорогим мехом, он казался куском тьмы. Только белело пятно лица, поблескивали дорогие перстни на пальцах, да искрилось, как шар с осколками зеркал под потолком танцзала, изображающий цветомузыку на дешёвой дискотеке, навершие его княжеского посоха.
Похож. Иван Грозный - эз из. Прямо по Эйзенштейну. В варианте Николая Черкасова. Только морда лица - сильно по-площе. И бешеной дури со злобной хитростью - во взгляде нету.
- Ты убил князя русского. За что надлежит тебе быть казнимому. Нынче придёт к тебе священник. Исповедуешься. Поутру тебе отрубят голову. Перед войском. Хочешь ли сказать чего напоследок?
Во-от! Из всего сказанного - значение имеет только последняя фраза.
Какая прелесть! Никакой тягомотины будущих судебных заседаний! Никаких экспертиз, приобщений к делу, прений сторон, вызовов свидетелей, отводов судьям, очных ставок и перекрёстных допросов, апелляций и пересмотров… Одно "последнее слово" и сразу - бздынь.
Какое дешевой правосудие! В смысле расходов на судейских. Пара фраз одного не очень здорового человека, и я, из трепещущего в предожидании вердикта своей судьбы, нервно взвешивающего и тревожно перебирающего аргументы "за и против", подсудимого, превращаюсь в осужденного. Тоже трепыхающегося, но уже с куда более ясными и близкими перспективами. Топорно-отрубательного толка.
В средневековье людей убивают легко. А вот "правильной" казни обязательно предшествуют два действия: последняя исповедь и последнее слово.
И это важно: в русской истории есть персонажи, которые ухитрялись крикнуть знаменитую формулу - "Слов и Дело" - в своём последнем слове. Даже после предварительного вырывания у них языка.
- Дозволь спросить, княже. Кого ты казнить собрался?
Маразм. Да за такое меня в первой жизни…! Поправляли. Судье не задают вопросов! Это только он может спрашивать! Но, знаете ли, тёмное средневековье вокруг… Процедура не проработана, нормативы не прописаны… Да и вообще: князь-то он князь, но как судья…
Андрей… В обычных условиях он был очень сдержанным человеком. "Государь должен держать лицо" - это было ему свойственно изначально и позднее воспитано десятилетиями достаточно нервной дворцовой жизни. "Белый индеец". Желтоватого оттенка.
Но сам по себе он был человек весьма эмоциональный, очень живой и страстный. "Бешеный".
Иногда он позволял своим эмоциям прорваться сквозь скорлупу внешней сдержанности. Лицо, мышцы которого от неимения постоянной мимической практики, внезапно, и довольно страшненько, перекашивалось, дёргалось. Тело, в зависимости от текущего состояния больных позвонков, наклонялось или поворачивалось, весьма непривычным для стороннего наблюдателя образом.
Видеть, как сквозь величественный, строгий облик светлого князя, благочестивого государя, вдруг прорывается нечто… кикимора болотная? Неестественность его моторики и мимики в минуты ярости - внушали страх. А уж в сочетании с его бешеным норовом…
Вздёрнув выше лицо своё, так что я увидел даже внутренние части его ноздрей, Андрей презрительно прищурил глаза, осмотрел мою коленопреклонённую фигуру, хмыкнул, переглянувшись с державшимся за моей спиной Манохой, и, чуть искривив свои тонкие губы, выплюнул:
- Тебя.
Х-ха. Ответ верен, но не засчитан.
- Ага. А я - кто? Государь.
Весёлое презрение к попавшемуся преступнику, удовольствие от прихлопывания зловредной мошки в моём лице, сменилось некоторым недоумением. Быстро и привычно переходящем в нарастающее раздражение: "Опять?! Не того?! Бестолочи!".
Над головой раздался голос несколько взволновавшегося Манохи:
- Э-э… Тот самый, господине. Ванька-лысый. Боярич ублюдский. Э-э… смоленский. Который нынче Володшу… Ну…
- Посвети.
Маноха, не сразу сообразив, крутанулся на месте, подскочил к стоявшей справа от князя на подставке знаменитой и чудотворной иконе, вытащил одну из свечек перед ней и поводил вокруг моего лица.
- Вот же. Тот самый.
А я что, спорю? Опознали? - Мо-ло-дцы. А теперь - пудрим. Густо, многослойно и изначально:
- Тот-тот, Маноха. Да не тот. Ибо сказано в писании: видят, но не разумеют. Слышат, но не внемлят. Мда… Ты, княже, дал мне право на последнее слово - изволь его услышать. Но отпусти стражу - мои слова не предназначены для их ушей. Найдёшь ли ты пользу в услышанном, сочтёшь ли надобным пересказать слугам своим - решать тебе. Но - после, не нынче. Нынче же вели развязать меня, ибо члены мои затекли и тело страдает. И вели подать кубок вина, ибо горло моё пересохло. Сообщить же мне надо тебе важное.
Глупость и наглость? В рамках судопроизводства 21 века - абсолютный маразм. Но здесь нет разделения властей: князь есть не только исполнительная, но, в немалой степени, законодательная, и, безусловно - судебная власть. "Един аки господь на небеси".
Для судьи моего времени схема секретной базы подводных лодок вероятного противника, например - не интересна. Он её просто не поймёт. А вот государь-полководец-судья остаётся един во всех своих ипостасях. С полным спектром интересов из всех областей своей деятельности. При этом - он ещё и человек. Со свойственным этому виду обезьян любопытством, с тягой к секретам.
Судья моего времени не останется один на один с подсудимым. На то есть несколько причин: от нарушения регламента судопроизводства до опасения за свою жизнь и здоровье. Но здешний регламент таких запретов не имеет, а бояться моих взбрыков… Кому?! Андрею Боголюбскому?! Да он таких пачками рубил и в штабеля складывал! Да ещё оружных, бронных, доброконных и многолюдных.
Андрей кивнул Манохе и, отложив в сторону посох, вытянул сбоку от сидения, себе на колени, простой меч. Хмыкнул, любовно улыбаясь оружию:
- Узнаешь? Святого Бориса…
Он нежно погладил клинок, отложив в сторону снятые ножны, дождался, пока Маноха снимет с моих рук путы и поставит на ковёр рядом небольшой оловянный кубок с вином, кивком отпустил его, почти ласково спросил:
- И что ж у тебя за тайны такие? Что моему палачу и слышать нельзя. А?
- Кгхм… кгхм… И вправду горло пересохло. А тайны простые. Да ты и сам их знаешь. Не можешь ты отправить на плаху своего брата. Да и вообще: Рюриковичи - Рюриковичам головы топорами не рубят. А уж Юрьевичи - Юрьевичей…
- Эгх…
Его правая лежит на рукояти святыни. Чуть сжимаются пальцы, чуть отпускают. Ласкают меч. Хорошо и давно знакомый. Родной. Пальцы левой чуть касаются стали клинка.
Железка. Обычный каролинговский меч. В мире - тысячи таких. Есть и много лучше, много богаче. Но вот в этом - слава, в нём - святость. В нём привязанности, восхищение, почитание нескольких поколений Рюриковичей, любовь многих лет жизни этого человека. Металл одушевлённый. Одушевляемый. Фантазиями и мифами его владельца.
Талисман. Оберег. Святыня. Костыль для психики.
- Хороший у тебя меч, княже. Помнишь, как ты им передо мной в Рябиновке хвастался? А подержать - так и не дал. Обещал - в другой раз. А ведь он и мне принадлежит.
- Ась?! Ёгкх…
А что? Меч святого Бориса есть, без всякого сомнения, святыня куда более высокая, чем Газпром. А от-то - "достояние нации". Я - нация? - Значит, и меч тоже мой. Опять же - семейное имущество дома Рюрика. Я - Рюрикович? - Нет. Но сейчас убедим его в обратном. Не так! Позволим ему убедиться. Сам, пусть всё - сам. Как Володша.
- Вспомни, брат мой Андрейша, основание Москвы. Э… пиры в Кучково со Свояком. Семнадцать лет назад. Ты ж там был? Как папашка, князь Юрий Владимирович про прозванию Долгорукий, там с девками веселился - помнишь? А ведь от такого веселья - детишки рождаются. По батюшке - Юрьевичи. Тебе, стало быть, братья сводные. С одних яиц - отвар, на одной крови - настой.
- Что?! Так ты… ты ж смоленского боярина ублюдок!
- А что делать-то, Андрейша? Деваться-то куда? Аким Яныч меня принял. Место в доме своём дал. Накормил, обогрел. Он-то - не ты, он-то человек добрый. Приветил, сыном назвал. Честью своей супружеской даже… Вот, выучил-выкормил. В люди вывел. А ты-то где был? А? "Большой брат"…? С весёлыми бабёнками ласкался-миловался? Честь-доблесть свою воинскую тешил-радовал? А? Сам-то ел сладко да спал мягко, а про родную кровинушку, сироту бездольную, неприкаянную и не вспоминал. Ну, конечно - у нас же заботы-дела государственные! Мы ж-то, князья достославные - должны обо всём вообще… радеть. В целом, в загали, овхо и… и инклюзивно! Где уж конкретным ребёнком-дитёнком озаботится! Экая мелочь мелкая! Хоть бы и родная кровь - а и тьфу на неё. А ведь именно тебе-то и головой подумать, сердцем почуять. Ведь семя отца твоего - не в холопку-подстилку безродную-безвестную пролилося. Ведь твоей жены сестру замуж за тридевять земель за старого мужа выдали. Ведь ушла невестушка не праздная, двенадцати годков, а уж с дитём под сердцем. А вы все… Все! И Юрьевичи и Кучковичи! - Ребёнка с души выкинули! Наплевать да растереть! Будто и не было. Ну, ладно батюшка твой. Он-то пить да гулять известный любитель был. Но ты-то, Андрейша! Как ты мог?! Про родную кровь позабыть, не озаботится…
- Что?! Ты мне выговаривать будешь?! Да у моего отца таких пащенков… в каждом придорожном селе по парочке! В Суздале такие, вон, толпами бегают…
- Ой ли? Такие да не такие. Ты ж, говорят, брата своего Ивана сильно любил-уважал.
Андрей, уже разозлившийся, уже ощутивший свою вину от небрежения своим сводным братом, да ещё - племянником по жене, раздражённый привкусом справедливости в упрёке, уже принявший позу отстранённого и грозного повелителя, уже, подсознательно реализуя свои желания, твёрдо, в охват, как перед ударом, взявший рукоять меча… вдруг остановился, замер. Распахнул глаза.
- Тебя… тебя как звать-то?
И замер, уже зная и понимая ответ, сводя вместе уже известное и получая в своём мозгу, загруженном религиозными, из разных концепций, священных текстов и преданий, обрывками и ошмётками, новое… ещё не знание, но подозрение, предположение…
Глава 342
- Именно так, брат мой Андреюшка. Иваном меня звать. Вы ж на сороковины смерти брата твоего, княжича Ивана Юрьевича, туда, в Кучково, съехались. Сороковины упокоенному Ивану отвели, нового… "ивана"… вот, стало быть, зачали.
Переселение душ?! Прямо здесь?! Души его собственного, хорошо знакомого и любимого брата?!
Душа человеческая сорок дней ходит по земле, подобно сыну божьему, бродившему по миру дольнему и учившему апостолов уже и после вокресения, но до вознесения. Так в Писании сказано, это ж все знают! Почему и поминают умершего на сороковой день.
Вот тут его проняло. Вот тут он перестал наглаживать меч, намертво вцепился в него пальцами. А в меня - глазами.
Я ласково, чуть покровительственно, как старший - младшему, как умудрённый - неуку, улыбнулся ему. И опустил глаза:
- Не взыскуй ложных истин, Андрей. Одна, та душа, пошла на небеса. Другая же послана была на землю. В тот же час. Встречались ли они у ворот святого Петра, беседовали ли, жребиями своими поменялись ли… Кто знает? Сказывают, что когда ангел, принёсший на землю новую душу, помещает её в дитя, то прикасается пальцем своим вот сюда. Дабы забыла душа человеческая, известное ей прежде.
Я ткнул себя пальцем в ямочку на подбородке.
Сам ангела за работой по формированию подбородочной кости младенцев - не видал, врать - не буду. Но в книгах - читал, могу сослаться на авторитетные источники. Связка: зачатие-душа - не синхронна. Душа, по канону, помещается в человека в момент рождения, а не зачатья. Но издавна есть и другие версии.
"Час зачатья я помню неточно" - было уже чем запомнить. Хоть бы и неточно.
- Видишь? - След глубокий. О былом… ничего не ведаю.
Как всегда у меня - ничего кроме правды: ямочка - есть, про покойного княжича Ивана Юрьевича - ничего не помню.
Андрей замер, приглядываясь в полутьме шатра к указанной мною части лица. Потом, оставив, наконец, непрерывное жмаканье святой железяки, инстинктивно пощупал свой подбородок. Понял, что на ощупь ничего не поймёт, зеркала здесь нет, разозлился за собственную глупость и "попёр буром":
- Лжа! Брешешь! Небылицы! Лишь бы из-под топора выскочить! Да где бы ты жил все эти годы..!
И - остановился. Под моим насмешливо-сочувственным взглядом.
- Не веришь? Не хочешь признать? Не нужен тебе живой брат Иван? Ну, бог тебе судья… А насчёт лжи… Спроси. Хоть Маноху того же спроси - у нас с ним дела были. Хоть в вотчину, в Рябиновку мою - сгоняй кого.
"Поезжайте! Поезжайте в Киев! И спросите: кем был Паниковский до революции?".
И в Киеве вам ответят: Паниковский был слепым. А в Рябиновке про лысого Ваньку-ублюдка каждый скажет: боярич-правдоруб.
- Я лжу говорить не могу. Заборонено мне. Вот ею.
Я кивнул на икону. И улыбнулся ей. Как давней хорошей знакомой. Нет, не подмигнул панибратски, просто чуть поклонился: приятно увидеться, поздорову ли…?
Вот так, приязненно улыбаясь Богородице, я продолжил:
- Сам-то посуди. Могу ли я волю Царицы Небесной порушить, не исполнить? Или я вовсе дурак-дураком? А как же тогда - нынешний приступ к крепостице с мостиком моим самобеглым? Ты глянь-то на меня. Без волос - не без мозгов. Радость ты наша.
Последняя фраза была обращена прямо к этой милой еврейской женщине с трудной судьбой. Напрямую. Игнорируя присутствующего здесь кое-какого… князя. "Собаки и ирландцы могут не беспокоится".
Но… вежество. И с теми же умильно-терпеливым выражением лица и интонацией голоса, я стал втолковывать Боголюбскому:
- Ты подумай сам. Ты вспомни-то. Или ты прежде не знал, что та девочка, сестра твоей Улиты Кучковны, замуж под Новгород-Северский выдана была? - Ведь знал же. Что муж её старый в тот же год в походе на Угре погиб? - Тоже тебе не новость. Что девчушка та в ту зиму умерла родами? - Поди, слух-то доходил.
- Сына! Сына у ней не было, с дитём она умерла!
- Ой ли? Тебе так и донесли? А ты и поверил? Андрей, ну ты будто дитё малое. Вспомни, какие раздоры в тот год шли на Руси. Или ты вправду думаешь, что сын Долгорукого в те поры на Черниговщине выжил бы? Если бы хоть кто со стороны о том знал?
- Лжа! Как малое дитё - в живых остаться могло?! Без отца, без матери?!
- Экий ты, Андрейша… одномерный. Мир-то не без добрых людей. И слуги верные бывают, и… Дела-то тогда творились страшные, кровавые. Ежели сболтнёт дитё по глупости… Не помню я её… даже и лица… даже и где могилка… Умерла младшая Кучковна в безвестности… И по сю пору не знаю всего. Потом… "Чужие дети - быстро растут" - слыхал такое? Ты ж, верно знаешь, когда отца… князя Юрия в Киеве убили… пошла замятня. Кого там Свояк на Киевскую сторону подсылал против Изи Давайдовича… Тебе прозвище Касьян-дворник по тогдашним делам знакомо?
Темновато, но Андрей слушает неотрывно, "вцепивши". Вглядывается меня, пытается найти в моих словах - несуразицы, на лице - хитрость, лживость. А мне… Как давно это было! Какой я был глупый, беспомощный, бестолковый…
Мне и притворятся не надо: воспоминания вызывают несколько стыдливую усмешку умиления. Собственным детством, удивительной наивностью, ложными надеждами, псевдо-мудрыми рассуждениями… Уже здесь, в "Святой Руси".
Андрей слышит… непривычное. Прозвища князей. Которые отнюдь не секретны, но и не повсеместны. Ибо подавляющему числу жителей на "Святой Руси" - и одного своего князя запомнить - уже много. Толку-то от них… в обычной крестьянской жизни. И некоторые подробности, которые и вообще широкой публике не должны быть доступны. О поддержке Свояком восстания смердов на Киевщине, о посылке им туда своих слуг, конкретно - с именами-прозвищами…