* * *
Президент Польши забился в кресло и, насупившись, слушал, что говорил Александрович. Помимо президента СССР, в кабинете находились Госсекретарь Жехорский и председатель ГКО Сталин. Битый час они по очереди пытались добиться согласия Мостяцкого на создание в приграничных районах Польши гуманитарной пятидесятикилометровой зоны. Но этот очевидный вроде бы шаг не находил у того ни одобрения, ни, казалось, понимания. Впрочем, причина такого поведения Мостяцкого легко объяснима. Прибыв в Москву, президент Польши первым делом навестил британское посольство, куда был срочно приглашён и посол Франции. Там, очевидно, и выработали ту линия поведения, которой Мостяцкий сейчас упорно придерживался. Выразив благодарность за своё чудесное спасение, Мостяцкий отказался поддержать план, предложенный союзным руководством. То, что вы предлагаете, панове, сказал он, не что иное, как "мягкая" форма оккупации польских земель. Пока наши вооружённые силы в состоянии оказывать захватчикам организованное сопротивление, я считаю такой шаг неоправданным и преждевременным! Другое дело, если СССР вступит в войну с Германией. Тогда польские границы для прохода союзных войск будут открыты незамедлительно.
Самое противное, думал Жехорский, слушая возражения польского президента, что основания поступать именно так у Мостяцкого имеются. Вступление Англии и Франции в войну действительно резко изменило ситуацию. Обещание новых союзников в ближайшее время атаковать западные границы Германии делало положение сражающихся польских армий менее отчаянным. Даже если обещанное наступление английского экспедиционного корпуса, прибытие которого на континент ожидается со дня на день, и французский войск не окажется масштабным, в чём убеждал Мостяцкого Сталин, всё равно немцы будут вынуждены перебросить часть войск из Польши к своим западным границам, и тогда появится робкая надежда на более-менее длительный срок стабилизировать линию фронта. Пусть даже мнение польских военных на сей счёт не столь оптимистично. Васич, который теперь находится в Бресте и держит постоянную связь с генералом Холлером, говорил по телефону об опасениях Холлера, что занимающиеся сейчас перегруппировкой войск немцы вот-вот могут ударить по его войскам одновременно в нескольких местах, и тогда трагедии, скорее всего, не избежать. На вопрос Жехорского "А чего он тогда не объяснит это Мостяцкому?" Васич горько ответил: "Холлер попытался, но получил приказ держаться до конца. И как солдат, он этот приказ выполнит. Боюсь, в буквальном смысле слова".
Все уже смирились с мыслью, что переговоры, по крайней мере, на сегодня, надо заканчивать, когда в кабинет доставили разом две депеши: одну для президента СССР, другую для его польского коллеги. Мостяцкий и Александрович прочли бумаги почти разом и так же синхронно побледнели. В обоих сообщениях говорилось об одном и том же: германские войска после массированной артподготовки атаковали польские позиции. Фронт прорван одновременно в нескольких местах, польская армия на грани катастрофы.
– Вы и теперь не станете это подписывать?! – воскликнул Александрович, тряся в воздухе договором.
Мостяцкий поднялся с кресла.
– Мне необходимо проконсультировался, – пробормотал он. – Извините, панове, но мне надо идти…
Мостяцкий неуверенным шагом направился к двери, когда его догнал спокойный голос Сталина:
– Вы отдаёте себе отчёт, господин президент, что ещё немного, и всё для вас будет уже слишком поздно? Когда фронт окажется в непосредственной близости от наших границ, ваши отступающие войска могут попасть под обстрел нашей артиллерии, которая будет вынуждена открыть заградительный огонь.
Мостяцкий замер на месте. Медленно обернулся и обвёл взглядом недавних собеседников, словно пытался прочесть у них на лицах, что слова Сталина ему всего лишь послышались. Но нет, лица Сталина, Александровича и Жехорского были суровы, как суров сейчас к несчастной Польше весь мир. Вздрогнув от осознания безысходности, Мостяцкий вернулся к столу и скрепил подписью документ.
Когда за польским президентом закрылась дверь, Александрович строго взглянул на Сталина.
– Ответь, Иосиф, – потребовал президент, – о каком таком заградительном огне ты говорил?
Сталин, набивавший табаком трубку, отвлёкся от занятия и лукаво улыбнулся:
– А ты спроси об этом у Миши, он, похоже, обо всём догадался. Мои слова вовсе не означали, что за ними обязательно последуют реальные действия. Они были предназначены исключительно для ушей Мостяцкого, чтобы побудить его принять нужное решение.
– То есть никаких приказов на этот счёт у войск, расположенных на польской границе, нет? – уточнил, успокаиваясь, Александрович.
– Разумеется, нет, – подтвердил Сталин. – Войскам отдан приказ действовать по обстоятельствам.
…………………………………………………………….
Сообщение ТАСС. Сегодня в Берлине от имени СССР руководству Германии вручена нота, в которой говорится о достигнутом между СССР и Польшей соглашении об отводе польских армий на территорию СССР для их последующего разоружения. В целях обеспечения данного соглашения, а также для беспрепятственного прохода польского населения, пожелавшего покинуть территории, которым угрожает оккупация, будет создана гуманитарная пятидесятикилометровая зона сроком на тридцать дней, для чего на территорию Польши временно вводятся союзные войска.
…………………………………………………………….
Гитлера союзная нота застала в резиденции. Фюрер стоял у дубового стола, застеленного штабными картами, в окружении генералов вермахта. Заслушав сообщение, Гитлер посуровел лицом и распорядился:
– Покажите на карте!
Штабные офицеры быстро прочертили демаркационную линию. Стрелки, обозначающие наступающие немецкие части, в некоторых местах её почти коснулись. Но не это испугало Гитлера. Навстречу этим стрелками от союзной границы из-под карандашей штабных офицеров потянулись другие стрелки, обозначающие стремительно приближающиеся союзные части.
– Немедленно, от моего имени, прикажите Манштейну внести коррективы в план наступления! – распорядился Гитлер. – Пусть продолжает безжалостно преследовать поляков, но только до этой линии. Дальше – ни шагу! А русским передайте: мы принимаем их план.
Следующую фразу Гитлер произнёс очень тихо, так что слышали её немногие:
– Сейчас главное – Европа! Время азиатов ещё не пришло…
* * *
Генерал Холлер и маршал Абрамов рядом стояли на берегу реки. Сзади был мост, а за ним высились укрепления Брестской крепости. По мосту шли последние польские части; поток гражданских лиц, пожелавших покинуть Польшу, иссяк ещё вчера. Холлер, не отрываясь, смотрел туда, где ещё не прогнулась под гусеницами немецких танков родная земля. Но ему казалось, что гул моторов он уже слышит. Абрамов сочувственно поглядывал на него и не торопил. Лишь когда последний солдат пересёк изображающую границу черту, сказал:
– Пора!
Холлер кивнул, повернулся, и твёрдым шагом ступил на мост. Спросил вышагивающего рядом Абрамова:
– Кому сдавать пистолет?
Вместо ответа Абрамов протянул генералу бумагу, пояснил:
– Право на ношение оружия на территории Союза.
Холлер сдержанно поблагодарил.
Где-то через час, стоя на бастионе, оба наблюдали, как к мосту подкатывают мотоциклы и машины. Перед мостом прощались немецкие и союзные офицеры из числа посредников. После сдержанных рукопожатий союзные офицеры направились по мосту на свой берег, немцы провожали их глазами. Потом германские солдаты воткнули в польскую землю флаг со свастикой. Холлер отвернулся и пошёл с бастиона.
Абрамов вёз Холлера в Москву в своём штабном вагоне. Литерный поезд шёл почти без остановок, и всё равно путешествие заняло больше суток. Спали мало. Говорили много. Было о чём…
– Конечно, – пьяно твердил рассупонившийся Холлер, – всё, что вы для нас сделали, очень благородно, почти по-рыцарски, аж слезу вышибает. Но что-то я вам не верю…
– Чему? – спросил сидящий так же без кителя и с расстёгнутым воротом рубашки Абрамов. – Чему ты не веришь? Тому, что в наше время можно прийти на помощь бывшему противнику? А вы на нашем месте разве поступили бы иначе?
– Почти наверняка, – мотнул головой Холлер. – Да какое там "почти". Точно стояли бы на берегу и смотрели, как вас крошат в капусту. Врагам вашим, может, и не помогли бы, но и вас определённо спасать не стали!
– Выходит, такие мы разные, – не нашёлся, что ещё ответить Абрамов.
– Да нет, – усмехнулся Холлер. – Просто вы хитрее. Что-то задумали. Вот только что? Не пойму…
– А я не пойму вас, – решил перейти в словесную контратаку Абрамов. – Вот ты мне ответь, если бы немцы не на вас напали, а, наоборот, предложили вам вместе напасть на нас, вы бы согласились?
– Так ведь и согласились, – ответил Холлер. – Ну, чего ты так на меня смотришь? Был такой план совместного нападения на Пруссию. Да тебе наверняка про то известно. Только я в тот план никогда не верил, и оказался, как видишь, прав.
– Молодец, – похвалил польского генерала Абрамов и тут же спросил: – Но коли ты такой молодец, чего же у нас помощи просить не стал до того, как вам по мордасам надавали?
– Такое невозможно, – ответил Холлер. – Ни тогда, ни теперь, никогда, пока Мостяцкий у власти.
– Так, может, вам его, того… – предложил Абрамов, – от власти-то отстранить? – На недоуменный взгляд Холлера пояснил: – Ведь теперь у Мостяцкого, кроме армии, под началом и нет никого.
Холлер погрозил Абрамову пальцем:
– Не надо толкать меня на измену. Jeszcze Polska nie zginęła!
– Ну, ну, – примирительно произнёс Абрамов, и добавил: – Только если ждать, пока окончательно сгинет, кому вы будете нужны?
* * *
По мере приближения Ежова, группа офицеров распадалась, и когда маршал оказался в шаговой доступности от Судоплатова, их беседе помешать уже никто не мог. Поблёскивая нулЁвыми погонами, новоиспечённый генерал-майор вытянулся навстречу пусть и не непосредственному, но всё одно весьма высокому начальству. "Уже и нацепить успел? – подивился Ежов, имея в виду погоны, и усмехнулся. – Хват!" Впрочем, усмешку он спрятал внутри себя, тогда как Судоплатов, несмотря на все усилия, прямо-таки светился, как… "Медный самовар!" Спасибо за подсказку, Николай Иванович! Ну да, можно сказать и так…
– Поздравляю, Павел Анатольевич, – сурово, будто и не поздравлял, а отчитывал, произнёс Ежов, – с блестяще проведённой операцией!
Генерал-майор такой холодности вовсе не удивился. "Чует кошка, чьё мясо съела! – испытывая мстительное удовлетворение, думал Ежов, пожимая Судоплатову руку. – Интересно, как оправдываться за своё паскудство будет?" Похоже – никак. Не собирался обер-диверсант ни в чём оправдываться, ограничился кратким "Спасибо!" и стоял, почтительно глазами на начальство лупая . От растерянности Ежов не сразу нашёл, что сказать, а когда нашёл – было поздно. Сзади раздался знакомый голос со знаменитым кавказским акцентом:
– В и , я смотрю, посредством мысли общаетесь? Всегда завидовал такому умению…
Чего-чего, а подкрадываться незаметно товарищ Сталин умел. Ежов повернулся на голос и принял стойку "а-ля Судоплатов". Сталин спрятал усмешку в усах.
– Товарищ Судоплатов, – обратился он через плечо Ежова, – вы не будете возражать, если я ангажирую товарища Ежова, а вы поищете себе другого собеседника?
За спиной прозвучало: – Никак нет! – и тут же: – Разрешите идти?!
Сталин кивнул, проводил глазами отходящего Судоплатова (о чём Ежов, разумеется, мог только догадываться), после чего перевёл взгляд на Ежова:
– Повторюсь: я мыслями обмениваться не умею. Однако читать мысли мало-мало научился. Поэтому, если ты, конечно, не возражаешь, может, я тебе отвечу на вопросы, которые ты хотел задать Судоплатову?
– Не совсем понимаю, о чём речь, – ответил Ежов, – но тебя, Иосиф, всегда готов слушать со всем вниманием.
– Хорошо, – кивнул Сталин. – Тогда давай пройдёмся до моего кабинета?
Обставлен кабинет председателя ГКО СССР скромно, но кресла были всё ж таки мягкими. Ежов наслаждался отдыхом и тихо сожалел, что по разным соображениям не поставил у себя в кабинете такие же.
Сталин меж тем закончил раскуривать трубку, сделал пару затяжек, потом заговорил:
– Состав группы я утверждал лично. По кандидатуре твоего сына, понятно, вопросов было больше всего. В первую очередь, не слишком ли он молод и неопытен, чтобы участвовать в такой серьёзной акции? По части неопытности Судоплатов меня быстро убедил в обратном, тебе эти аргументы и самому хорошо известны, правда? – Ежов кивнул. – Оставалась молодость. И тут Судоплатов разом положил меня на лопатки, сказав: нам и нужен такой "зелёный" на вид офицер, чтобы вызывал меньше подозрений. Другого кандидата с такой подготовкой и безупречным немецким у меня нет. Это он так сказал, а я поверил и согласился. Я поступил неправильно?
Сталин ждал ответа, и Ежов замешкался лишь на пару секунд, за которые успел подумать: "Такие ребята есть, но про них Судоплатов мог и не знать. А Николка его ученик. Так что всё правильно!"
– Нет, Иосиф, ты поступил верно, – твёрдо сказал Ежов. – И не в том мой вопрос к Судоплатову: должен или не должен мой сын участвовать в операции, а в том, почему меня об этом не поставили в известность?
– Я посоветовал Судоплатову напрямую этого не делать, – пояснил Сталин.
– Напрямую? – удивился Ежов. – Это как?
– План операции в конечной инстанции утверждал ты. Однако списочный состав группы к плану приложен не был. Есть у вас такое негласное правило, верно?
– Верно, – подтвердил Ежов, – из соображения пущей безопасности.
– Вот, – улыбнулся Сталин. – Однако если бы ты потребовал, то список лёг перед тобой на стол, это ведь тоже верно?
– Верно, – кивнул Ежов, понимая, куда клонит Сталин.
– Но Судоплатов меня уверил, что ты этого не сделаешь, и оказался прав. А просто сообщить тебе о сыне я ему запретил.
– Почему?
Прежде чем ответить, Сталин сделал очередную затяжку:
– Хорошая вещь, трубка, помогает брать паузу как бы незаметно. Почему, спрашиваешь? Я ведь, как ты знаешь, тоже отец. Взял и просто поставил себя на твоё место. Ну, знал бы, и что? Всё одно ведь отправил бы, скажи, отправил?
– Отправил, – подтвердил Ежов.
– Ну, так, а я про что? И мучился бы потом до конца операции: страх за сына плюс ответственность перед женой, если, не дай бог, что не так… Вот я и решил взять эту заботу на себя.
"И что мне теперь делать? – думал Ежов. – Встать, подойти, пожать руку, проникновенно поблагодарить? А вот хрен тебе!"
– Ладно, проехали! – сказал Ежов, с сожалением покидая уютное кресло. – Скажи лучше, Иосиф, с наградами-то моему отпрыску не переборщили?
– Да нет, – пожал плечами Сталин, которого, похоже, чёрствость Ежова всё-таки задела. – Роль твоего сына в операции – ведущая. Так что и орден Боевого Красного Знамени, и внеочередное воинское звание – всё по заслугам!
"Ну и фиг с ним! – думал Ежов, покидая кабинет, про обиду Сталина. – Не такой я ему уж и большой друг, не то, что Шеф".
* * *
Обида ли стала тому причиной, но вручать награды по закрытому Указу поручили Ежову (Обычно Сталин любил это делать сам). Из тех, для кого участие в операции по освобождению президента Польши Николая Ежова-младшего явилось неожиданностью, на церемонии присутствовали два человека: Госсекретарь СССР Жехорский, который олицетворял верховную власть, и генерал-инспектор ГКО СССР генерал-лейтенант Абрамова, представляющая ведомство товарища Сталина.
19-декабрь-39. И жизнь, и слёзы, и любовь…
Если подруга прячет глаза, значит, какая-то гадость вертится у неё на языке, но в лоб она её выговаривать не намерена, потому мямлит:
– Даже не знаю, как тебе сказать…
– Если тебе затруднительно произнести это по-русски, – пожала плечами Анна-Мария, – скажи по-английски, или по-немецки, я пойму. На худой конец, можешь изъясниться на французском…
"Теперь точно обидится и выложит всё разом", – подумала Анна-Мария, и не ошиблась.
– Твой отец и Евгения подали заявление в загс.
– Откуда знаешь?!
– Неважно. Меня просили не говорить. Только это правда. Извини, мне пора…
Подруга, так и не подняв глаз, встала и ушла, а Анна-Мария осталась сидеть на скамейке, переваривая услышанное. Первое, что пришло в голову: может, врёт? Но потом Анна-Мария вспомнила: подружка как-то обмолвилась, что её близкая родственница работает в загсе. Значит, правда. Но тогда, получается, самый близкий на свете человек предал её? Папка ведь обещал, что в ближайший год никаких свадеб не будет, а сам не продержался и полугода. Может, зареветь с досады? Она, верно, так бы и поступила, окажись рядом родное плечо. Упала бы в объятия мамы-Оли или мамы-Таты, и ревела в своё удовольствие, пока не выплакала всё горе до последней слезинки. И тогда, наверно, поступила бы иначе, чем намерена поступить теперь, когда глаза остались сухими…
Молодой курсант с лётными петлицами нетерпеливо озирался по сторонам.
– Василий! – окликнула его Анна-Мария, которая только что вышла из вестибюля станции метро "Парк культуры"
Курсант поспешил ей навстречу. Улыбка на его лице выглядела вполне искренней, но нетерпение в глазах сохранилось.
– Привет, Анюта! – воскликнул он. – Я не очень понял по телефону… у тебя ко мне какое-то дело?
– Здравствуй Васенька! – проворковала Анна-Мария: – Как ты, однако, возмужал. И эта форма… Может, погуляем? – Девушка кивнула в сторону Крымского моста.
Улыбка сошла с лица курсанта.
– Извини, – стараясь быть тактичным, произнёс он, – в другой раз обязательно тебе подыграю. А сейчас я спешу. За мостом меня ждёт девушка, которой на самом деле хочется провести со мной время. Поэтому…
– Это ты меня извини, Вася, – испытывая неловкость, сказала Анна-Мария. – Мне действительно нужна твоя помощь. Устрой мне встречу с отцом.
– С отцом… – протянул удивлённый Василий. – Даже не знаю… – Но увидев в глазах Анны-Марии мольбу, поспешил девушку обнадёжить: – Но я попробую. Как скоро тебе это нужно?
– Чем быстрее, тем лучше.
– Ладно, жди звонка.
С этого дня Анна-Мария, когда находилась вблизи телефонного аппарата, вступала с ним в вымышленный диалог.
"Ну?" – "Что ну?" – "Когда зазвонишь-то?" – "Да я вроде только этим и занимаюсь" – "Но это всё не то" – "Ну, это не от меня зависит. Наберись терпения, глядишь и дождёшься нужного звонка".
На территорию правительственного квартала, который в народе называли "золотым", вход без специальных пропусков был заказан, потому в гастрономе царило похвальное изобилие, при полном отсутствии очередей.
Рассчитавшись за покупки, Анна-Мария направилась к выходу, вот тут-то её и окликнули. С женой Сталина до того они пересекались не раз, и здесь и на улице, но всегда лишь вежливо раскланивались. Теперь Надежда Сергеевна манила её к себе.
– Я по поручению Иосифа Виссарионовича, – негромко сказала она. – Он готов вас выслушать, вот только время… Он не возвращается домой раньше девяти часов вечера.