- Товарищи, больше молчать нельзя!.. - продолжал Арман. - Из живых людей мы с невероятной быстротой превратились в бездушные колеса какого-то мертвого механизма, который скрипит, трещит, но делает только видимость работы… Мы должны, наконец, восстать против извергов, захвативших власть… И мы должны честно признать, что и здесь мы потерпели крушение, и мужественно искать новых путей, путей спасения… Вспомните несчастного, без вины погибшего Макса, - он был тысячу раз прав: прежде чем строить светлое царство будущего, нам нужно было приготовить души свои к приятию его, а мы в старых лохмотьях пошли на брачный пир. И как мы обанкротились!.. Мы гордо потребовали себе всяких товаров из Европы, предлагая в обмен будущие произведения нашего вольного труда, но вот Европа свои товары прислала - вон они на рейде… - а что мы дадим в обмен? Все, что у нас есть, это слезы отчаяния, стыд и нищета да сотни товарищей, если не тысячи, которые окончательно изверились в нашем деле и некоторые - счастливцы! - получили уже разрешение покинуть остров… Вон стоит наша радиостанция, которую мы все никак не можем достроить, - мы хотели с высоты ее возвестить миру весть спасения, но что, что сможем мы сказать людям с этих башен, если мы когда достроим их? Только одно: сжальтесь над несчастными, спасите нас - мы погибаем…
- Правильно!.. - возбужденно загудело собрание. - Это не жизнь, а чистый ад. Мы все хотим уехать… Скатертью дорога трусам!.. Долой болтуна!.. Довольно!..
- Уехать? - покрывая шум своим звонким голосом, крикнул Арман. - Увы, это совсем не так просто, товарищи!.. Нас здесь очень много и нужно очень долгое время, чтобы вывести всех нас обратно в старый свет. Да и стыдно, по-моему, спускать знамя так скоро, - надо просто поправиться и попробовать по-другому. Итак, я предлагаю, во-первых, просить командира "Норфолька" взять временно власть в свои руки, арестовать наших правителей и - стараясь покрыть голосом аплодисменты, крики и свист, кричал он, - предать их в руки правосудия, как простых уголовных преступников: кровь их жертв и ограбление пещер вопиют к небу… Ведь, если туземцы догадаются, что это дело белых, это значит война без пощады из-за каждого куста, из-за каждой скалы… Правда, мы лучше вооружены, но и их отравленные стрелы тоже кое-что значат… И потом где же будет братство людей? И разве только это одно на совести у захватчиков власти?
Бурный шум возбужденного собрания некоторое время не давал ему продолжать.
- Второе, что мы должны сделать, - продолжал опять Арман, - это отказаться от коммунистического хозяйства и каждому завить свое собственное гнездо. Не можем же мы вечно сидеть на хлебах старой капиталистической и презираемой нами Европы! Духа коммунизма в людях не оказалось. Все наше время проходит в спорах и ссорах. Пастух не желает получать одинаковое вознаграждение с учителем, петому что он мокнет под дождем, в грязи, а тот "блаженствует в школе", дровосеки ропщут на музыканта, а работающие в угольных копях проклинают всех, но сами не вырабатывают и пятой доли того, что дает европейский углекоп. Лентяи у нас блаженствуют, а честные люди должны выбиваться из сил… Благодаря жестокости Рейнхардта среди нас местами - прямо стыдно сказать!.. - вспыхнула ненависть к евреям. На той неделе опять был бунт вегетарианцев, которые решительно не хотят ходить за общественным скотом… Прямо голова идет кругом от этой непрерывной смуты… И замечательно: те необъяснимые силы антипатии, взаимного отталкивания, которые так сказывались в старом обществе, здесь еще более резко обострились: нигде вражда между отдельными лицами и партиями не достигала такой силы, как на нашем острове, в этом зеленом, плодородном, солнечном аду!..
- Вот, вот… - зашумело собрание. - Вот он нашел имя нашему острову: Ад… Проклятый Остров…
- Бросьте, Арман… Вы очень рискуете… - тащил Армана с трибуны, седой, грустный коммунист. - Начальство уже засуетилось… Расходитесь, товарищи…
- Арман… милый… - стонала Джулиа. - Я умоляю тебя…
- Они уже опоздали, товарищи… - крикнул весело Арман и, вынув белый платок, махнул им к лесу и звонко крикнул: - Халло!..
Разом зарокотали на опушке барабаны и матросы с "Норфолька", с винтовками на плечах, стройно и быстро вышли на поляну. Необыкновенный восторг охватил всех и по поляне грянуло оглушительное "ура".
- Господин лейтенант, - крикнул Арман офицеру с трибуны, - собрание просит вас оказать нам защиту, арестовать узурпаторов и взять, хотя временно, власть в свои руки.
- Насильники будут арестованы… - отвечал молодой лейтенант с решительными усами. - Что касается до принятия власти, то я переговорю об этом с командиром крейсера. Продолжайте ваши дела, а мы поищем кого нужно…
Он отдал вполголоса какие-то распоряжения и часть отряда ушла.
- Теперь мы можем продолжать, товарищи, уже свободно беседовать о наших делах… - сказал Арман, возбужденный. - Я предлагаю вам героическое решение: немедленное уничтожение коммуны и переход к хозяйству индивидуальному. А затем, когда каждый из нас станет на ноги, мы будем осторожно, постепенно, - может быть, путем кооперации, - переходить к более совершенным и справедливым формам экономической жизни…
- Великолепно!.. Прекрасно!.. - весело кричали со всех сторон. - Давно пора… Нет, это решение слишком уж героическое: пусть, кто желает, теперь же организуется в маленькие коммуны, а кто хочет жить особняком, пусть живет особняком… Правильно… Свобода прежде всего!.. Слава Богу, кошмар кончился… Принято, принято!.. А всего лучше было бы назад, в Европу…
- А теперь передаю слово нашему другу, лорду Пэмб-року, благодаря помощи которого мы освободились от негодяев… - сказал Арман.
На трибуну среди горячих аплодисментов, поблескивая очками, поднялся лорд Пэмброк. И, когда шумные приветствия стихли, он сумрачно начал:
- Я рад, что я был полезен вам, господа, вовремя заготовив десант с "Норфолька", но… но я должен просить у вас прощения, господа: я был причиной большой смуты на острове. Благодаря мне, здесь погибло несколько человек. И я боюсь, что это не конец… - продолжал он среди насторожившегося молчания. - Я просидел в засаде у горы Великого Духа три ночи подряд: темные тени продолжают бродить там в надежде на сокровища священной горы. Господа, сокровища эти - моя работа. Все эти камни сделаны в моей лаборатории. Я могу их наделать сотни, тысячи тонн… Вот они. Это очень недорогой фабрикат…
И он бросил на поляну несколько горстей алмазов и сапфиров. И, хотя теперь все знали, что камни фальшивые, все же несколько человек бросились торопливо подбирать их, точно "на всякий случай", "а вдруг".
- Ничего не понимаем… - раздались голоса. - Для чего вы это сделали?… Это большая неосторожность…
- Я еще раз прошу прощения, господа… - повторил лорд Пэмброк. - Мне просто было очень интересно узнать… ну, силу старого искушения на новых людях… Увы, сила эта нисколько не уменьшилась!..
- Ни черта, что фальшивые… - тихо сказал высокий коммунист своему приятелю, маленькому зеленому чахоточному. - Если удастся вырваться отсюда, и на этих хорошо заработаем: сработаны на славу…
- Не голыми же уходить с этого проклятого острова!.. - сердито буркнул тот. - По пути сбудем где-нибудь…
- Но знаете, что больнее всего?… - дрожащим голосом, сквозь сдерживаемые слезы сказала Маслова, обращаясь к профессору Богданову, который смотрел на все происходящее со своей обычной улыбкой. - Это то, что находятся люди, которые смеются над нами… Вы, умный, образованный человек, не можете отрицать, что движение наше выросло из страдания человеческого. Вы не можете не согласиться, что, если усталым людям не удалось осуществить их мечты о земле обетованной, об отдыхе от вековой грызни, то все же простительно им было хоть на время отдохнуть на этой мечте. И все так кончилось… Нам больно, а вы… смеетесь…
- Сударыня, ради Бога… - воскликнул профессор. - Я вполне понимаю, как вам тяжело, - это просто дурная привычка… Ради Бога простите…
И вдруг среди шума на трибуне незаметно появился Петр.
- Товарищи… - сказал он. - Низвините: я складно говорить не умею… того… да говорить много и не о чем… Да… Я уезжаю вот и одно хочу сказать вам на прощанье: гордые все вы очень - все от того и пошло. Умнее всех мы себя посчитали… Покаяться надо и смириться, ничего не поделаешь… Да… У нас, у русских, поговорка есть: сердцем пня не сшибешь… А еще говорим мы и так: дашь сердцу волю, попадешь в неволю. И вот тут есть многие которые не понимающие по-нашему, по-русскому, так вот переведите, молю вас, на все языки… и всем скажите, что русский солдат, мол, Петра… убивец, грешник… так говорит: не серчайте ни на кого, окромя себя, покайтеся… Вот и все. Низвините, что нескладно сказал… Простите ради Христа… - заключил он и низко, по-старинному, поклонившись на все четыре стороны, затерялся в смутно галдевшей толпе, которая ничего не поняла да и внимания большого не обратила на него.
- Доктора… Ради Бога скорее доктора!.. - в ужасе крикнула молоденькая коммунистка, вбегая. - Скорее, скорее…
- Что случилось? - тревожно зашумело собрание. - Что такое?
- Еву убили!.. - задыхаясь, крикнула девушка. - Еще жива, но скорее доктора… Все перерыто, а она в крови плавает… Должно быть, камней ее искали…
- Боже мой!.. Да ведь они же фальшивые!.. - с отчаянием крикнул кто-то.
- Иду, иду… - сказал невозмутимо доктор Бьерклунд.
Лорд Пэмброк и смущенный профессор пошли было за ним, но вбежавший откуда-то Арман что-то тихо сообщил матросам и обратился к профессору:
- Не уходите, профессор. Лейтенант очень просил вас подождать его… Он сейчас придет… Товарищи!.. - крикнул он. - Большинство негодяев уже арестовано, но некоторые скрылись. Сейчас получено известие, что все эти господа со всего острова стянулись к горе Великого Духа и залегли там. Их окружает второй десант с "Норфолька".
Один из матросов, став на возвышение, быстро сигнализирует что-то флагами на крейсер. Оттуда отвечают такими же сигналами и чрез короткое время с крейсера гремит орудийный выстрел, потом еще и еще… И видно, как на горе Великого Духа рвутся снаряды.
- Боже мой, Боже мой!.. - схватилась за седую голову Маслова и вдруг мучительно зарыдала.
Смутный говор. Профессор смущенно потупился. Вдали ухают пушки…
Третий свисток
Очень бедная комнатка Евы. Видно, как маленькими женскими безделушками она пыталась создать себе уют, гнездо. Над рабочим столом потрет Макса, обвитый флером и уже увядшими цветами. А на убогой узенькой кровати лежит и тяжко стонет Ева. Голова ее забинтована вся, все лицо - один сплошной багровый кровоподтек, глаза запухли… Маслова в белом платье больничной сиделки сидит в плетеном кресле, а у окна на стуле понурился профессор Богданов, потухший.
- Боже мой… - печально и тихо говорила Маслова. - Да разве мы были недостаточно жестоки к себе эти последние годы? Вы скажете: и к другим. Да, и в этом наше несчастье… И мы за это платили, - не все, но многие, и очень платили, как ваш Петр.
Ева застонала и невнятно проговорила что-то нежное.
- И эта ваша теория коммунизма, как душевной болезни… - после небольшого молчания продолжала Маслова тихо. - Борис Николаевич, ведь это жестоко, это несправедливо и как это опасно!.. Если мы больны, то те, наши противники, значит, здоровы, да?.. С их тюрьмами, войнами, проституцией?.. Они здоровы?.. И скажите: удовлетворительно, сносно, терпимо было положение рабочих масс в мире? Не вырождались они от постоянных голодовок, не гибли миллионами бессмысленно и преждевременно от всяких болезней, темноты, жалкие, беспомощные? И на глазах у них этот вечный праздник победителей, которые не знали, как уж и беситься… И, когда, наконец, все взорвалось, все завопили, что народ жаден, гадок, ленив, хищен, что он зверь, - да, но откуда, где, как, у кого мог он научиться быть лучше?..
- Но революции только ухудшили положение рабочих масс… - сказал профессор.
- Да, в этом-то весь и ужас… - тихо прошептала Маслова и заплакала горько.
В дверь осторожно постучали. Маслова встала и осторожно отворила дверь. Вошел Гольдштерн.
- Профессор, скоро третий свисток… - шепотом сказал он.
- Я не приду: Еве очень плохо… - тихо отвечал профессор. - Очень кланяйтесь Петру от меня и передайте ему вот это на путевые расходы… - доставая из бумажника заготовленный чек, сказал он. - И всем там кланяйтесь. А увидите доктора, скажите, чтобы непременно заглянул к нам поскорее…
- Хорошо… А Еве совсем плохо?
- Плохо.
- Вот мерзавцы!.. - шепнул Гольдштерн. - Знаете, я готов своими руками передушить их всех… Какая гениальная идея, а они что сделали… Сейчас все это зверье провели под караулом на пароход… Ну, я бегу…
И, почтительно пожав руку знаменитому профессору, Гольдштерн озабоченно скрылся.
- Вашей теорией вы как бы выносите оправдательный приговор всем этим торжествующим… - продолжала тихо Маслова. - А ведь истинные виновники тяжкой общественной болезни все-таки они… Если бы хоть чуточку были они помягче к меньшим… если бы хоть изредка, хоть иногда вспоминали они о - Христе… - совсем тихо, как бы стыдясь чего, прошептала она.
- Своей "теорией" мне хотелось повлиять на ваших… - сказал профессор. - Мне хотелось раскрыть им глаза, предостеречь их от несбыточных надежд. Ведь, вы понимаете теперь, что ваши усилия, стоившие человечеству столько страданий и крови, бесплодные усилия, что надо искать каких-то новых путей к освобождению человека… если они есть…
- Путей этих нет… - тихо и скорбно сказала Маслова.
- Есть один путь, Христов, но вот уже 2000 лет прошло, а люди не приняли его. Этот несчастный тупой Рукин со своими толстовцами надеется, что то, что не удалось Христу, сделает он, но ведь это же только ограниченность!.. Вон Гольдштерн говорит: зверье… своими руками задушил бы… Да разве это поможет? Лучше будем нашим участием хоть чуточку смягчать вечное страдание человеческое… Да, - тяжко вздохнула она. - Жизнь человеческая это вечная кровоточащая рана, а любовь Христова - вечный утешающий боль пластырь, только утишающий, но не исцеляющий навсегда… Она тихо заплакала.
Ева вдруг быстро и легко приподнялась с подушек и чисто, внятно и нежно заговорила:
- Максик… миленький… Ах, как хорошо мне с тобой!.. Посмотри, какие веселые зайчики играют на волнах… И сколько, сколько!.. - нежно рассмеялась она. - И как журчит и лепечет под лодкой вода. А парус - точно грудь большого лебедя… Максик, любименький мой, как хорошо!..
На стене и на кровати загорелись теплые, золотистые зайчики от заходящего солнца и, вся одетая этим мягким сиянием, Ева говорила внятно и нежно:
- Ты не можешь себе представить, Максик, как я все люблю, - ну, все, все, все… Только бы вот ходить, смотреть, слушать… Цветы, развалины, людей, реки, песни, облака, - все!.. А потом - был бы у нас домик, веселенький, беленький, как, ты рассказывал, был у тебя в горах, и ты писал бы людям о прекрасной жизни… И были бы у нас детки - маленькие, розовенькие, в ямочках, с точно перевязанными ниточкой ручками и ножками. Хорошо, Максик?.. Ну, что же ты молчишь? - с укором сказала она и с все возрастающей тревогой, ища вокруг руками, звала: - Мак-сик… Макс, да где же ты?… Боже мой, опять отняли… Макс, милый, не пугай так меня… Ой, схватили, держат, бьют… За что, за что?… Ой, пустите… О-о…
И, трепеща руками, как подбитая птица крыльями, Ева тяжело, безобразно завалилась набок.
- Максик… - чуть слышно прохрипела она. - О-о!..
Она забилась в агонии и - все стихло. Маслова стояла над ней и тихо плакала. Профессор потупился у окна. Кротко и тепло сияла заря. И властно поднялся вдруг с рейда могучий рев парохода: раз… два… три…
Крейсер "Justice"
Прошло несколько лет. На том месте, где была раньше поляна Великой Беседы, теперь раскинулась площадь маленького, еще сонного городка. По ней чернокожие рабочие прокладывают линию трамвая. Под высокими деревьями виднеется широкая веранда, а над ней вывеска: Отель "Король Англии". Пред отелем прохаживается невозмутимый английский бобби, полисмен. Вдали с одной стороны по-прежнему виднеется прекрасная вершина горы Великого Духа, а с другой - рейд, на котором стоит крейсер, большой пароход и несколько мелких паровых, моторных и парусных судов.
На веранде в прохладе потягивают винцо владелец отеля, разжиревший, с золотой цепью по животу, Десмонтэ, и его приятель Нэн, серый, тупой, с крупными камнями на булавке и перстнях.
- Бьюсь об заклад, ты не догадаешься, кто прибыл сегодня с пароходом!.. - сказал Десмонтэ. - Профессор Богданов… Ну, тот, который был тогда в нашей чертовой коммуне представителем от конференции…
- Помню, помню… - рассмеялся Нэн. - Черт знает, иногда вспомнишь то время, так прямо себе не веришь: ведь может же вот забраться в голову человеку такая чепуха!..
- Да… - протянул Десмонтэ. - Хотя некоторые прекрасно заработали в конце концов, а кривой Скуйэ, так тот и совсем миллионщик. Одни каменноугольные копи здесь что ему дают… Да, кстати: видел ты сегодняшнее радио? Как шерсть-то в Лондоне махнула!..
- Да… Все Россия крутит… - сказал Нэн и задумчиво прибавил: - А ведь радиостанцию мы еще тогда начали строить…
- Но не кончили… - засмеялся Десмонтэ. - Тссс… Профессор… - шепнул он и, встав, почтительно поклонился вошедшему профессору, постаревшему, но по-прежнему корректному. - Пожалуйте, г. профессор. Вот здесь: и холодок, и вид на океан… Boy!.. - повелительно крикнул он и, когда быстро выскочил на веранду чернокожий лакей, почтительно спросил: - Чем прикажете служить, г. профессор?..
- Чего-нибудь холодненького… - сказал тот, садясь.
- Мороженое? Шербет? Кафе-глясэ?
- Прекрасно: кафе-глясэ… - сказал профессор.
- Живо кафе-глясэ!.. - строго сказал бою хозяин. - И чтобы первый сорт…
- Есть, милорд!.. - на ходу отвечал бой. Нэн тяжело приподнялся, сделал хозяину прощальный знак рукой и лениво вышел. Он производил впечатление человека довольного, которому от жизни больше ничего не нужно.
- А вы не постарели, г. профессор… - любезно заметил Десмонтэ. - Совсем еще молодцом…
- Да разве вы знали меня раньше?
- Да ведь я один из ваших пациентов, г. профессор! - вежливо смеясь, пояснил Десмонтэ. - Или лучше сказать: благодарных пациентов. Если бы не ваша гениальная мысль лечить нас практическим коммунизмом, может быть, большинство из нас и теперь еще бродило бы в дебрях этих нездоровых идей… Как же, много раз имел честь встречать вас здесь!.. И когда теперь попадается в газетах ваше имя, то - прямо скажу, - радуюсь. Конечно, все эти там ваши научные идеи не по моей части, тут я профан, но успех, так сказать, старого знакомого очень приятно видеть… Европейская знаменитость, так сказать…
- Очень рад встретить старого знакомого… - улыбнулся профессор. - Присаживайтесь… А я вот для отдыха решил прокатиться к вам и посмотреть, как вы тут живете… - прибавил он, когда Десмонтэ, взяв стул, сел на некотором почтительном расстоянии.
- Живем хорошо… Цветем, можно сказать… - отвечал Десмонтэ. - Огромное большинство наших тогда очень быстро разбежалось, ну, а те, которые поумнее, оценили место, остались и, как видите, привели остров в цветущее состояние. Теперь это маленький рай…