Почему же мне так не хочется, чтобы большевики гладили меня по головке и чесали за ушком? Может быть, я не в состоянии воспринимать их всерьез? Скорее всего, я настолько чужой в их среде, что никогда не смогу стать одним из них, поскольку считаю самую сердцевину их жизни - заботу о ежедневном продвижении по службе - одним из проявлений социального идиотизма. Смешно, честное слово, смешно. Я не хочу быть одним из них, потому что не расталкиваю окружающих локтями и не стремлюсь стать начальничком над ними. В предложенной большевиками иерархии я никем не хочу стать. Точнее и правильнее, я хочу стать никем. Никем… Секретаришкой… Незаменимым никем. И мне нравится, что они делают то, что мне необходимо: заботятся о моей безопасности, содержат мою семью и обеспечивают возможность работы над монографией о диких муравьях. А от меня при не слишком обременительной работе получают что-то неуловимое и не слишком ценное. Однако это что-то завораживает их… Большевиков возбуждает, что в их канцелярии присутствует что-то невыразимое словами. Мы используем друг друга, словно бы подписав об этом невидимый договор. Казалось бы, несоизмеримые понятия - партия и я. Но оказывается, для противопоставления так мало надо - всего лишь правильно себя поставить, стараясь казаться в одно и то же время незаметным и незаменимым.
*
Время словно бы остановилось, подготовка к грядущему важному заданию протекала совершенно незаметно. Меня это вполне устраивало. Обычно, я крайне любопытен, но тайна предстоящей миссии оставляла меня равнодушным. Разбираться в фантазиях большевиков мне не хотелось, - они бы сами понимали, что задумали - и то хорошо. Можно было сделать вывод, пожалуй, лишь о том, что задание должно было быть каким-то образом связано с творческим развитием марксизма-ленинизма. Я, как сын подстреленного беляка, подходил для этой цели идеально. Умение произвольно поигрывать словами, подбирая наиболее звучные комбинации, по мнению руководителей партии, удачно дополнялось свойственной мне полнейшей социальной инфантильностью помноженной на решительное нежелание видеть свое имя хотя бы в малейшей степени связанным с подобными идеями. А если к этому добавить, что за свое усердие я не потребую ни чинов, ни наград, становилось окончательно ясно, чем это я им так приглянулся.
И вот, наконец, товарищ А. вызвал меня по делу. Я вздохнул с облегчением, фальстарт - когда дело дойдет до настоящего дела, вызов последует из более высоких сфер. А пока текущая работа, ее еще никто не отменял.
- Ага, пришел, - озабочено сказал товарищ А., когда я появился на пороге его кабинета. - Пошли, нас уже ждут.
Сопровождаемые охраной, мы отправились в доселе недоступные мне коридоры. К своему удовольствию я отметил, что любопытство вновь дало о себе знать, мне все еще казалось, что где-то в глубинах Кремля спрятаны потрясающие тайны… Однако ничего сногсшибательного в конце коридора не обнаружилось - столь тщательно охраняемые кабинеты предназначались для встреч наших сотрудников различных рангов с посетителями извне.
- Сейчас мы встретимся с Президентом Академии педагогических наук Союза ССР Петром Евгеньевичем Мальским, - прояснил ситуацию товарищ А… - Поговори с ним. Но постарайся не обижать, он очень боязливый. Товарищ Сталин говорит, что он настоящий интеллигент, и поэтому постоянно плачет. Впрочем, я подозреваю, что причины для слез он придумывает сам.
- Хорошо, товарищ А… Постараюсь проявить чуткость, - пошутил я.
Мы вошли в роскошный кабинет, превосходящий своим убранством любой из тех, что мне до сих пор доводилось видеть. И это было понятно - роскошь эти люди понимали довольно своеобразно, не обладая, в большинстве своем, изысканным вкусом, они оборудовали свои кабинеты согласно своим представлениям о достатке, что, конечно, было разумно. Посетителей в эти помещения не допускали, поэтому они не боялись быть смешными. А вот для представительства, как я теперь убедился, с интерьером работали профессионалы, чтобы у советских людей ни на минуту не пропадало чувство гордости за свою Родину.
Президент Академии педагогических наук был застигнут нами врасплох. Он вскочил, разбрасывая стулья, антикварные столики и хрустальные графины.
- Здрасьте, - прошептал он, застывая в позе подобострастного слуги.
- Здравствуйте, Петр Евгеньевич, - ласково проговорил товарищ А.
- Здрасьте, здрасьте, здрасьте…
- Так что же вы хотите от нас? - товарищ А. не был расположен к сантиментам.
- Коллектив Академии педагогических наук поручил мне довести до вашего внимания результаты нашей работы…
- Так…, - ободряюще проговорил товарищ А…
- Нами разработан новый учебник по навыкам счета для самых маленьких, для первоклассников. Принес вам задачку на утверждение.
- Давай, Григорий, расспроси его, только по существу, - товарищ А. с удобством устроился в роскошном кресле, предоставив мне разбираться с Президентом Академии педагогических наук.
- Как называлась дисциплина "навыки счета" при царском режиме?
- По-моему, арифметика…
- Так… Давайте вашу задачу.
- Буржуй весит четыре пуда, а банкир на три пуда больше. Сколько весит большевик, если он тяжелее банкира на 4 пуда?
На лице товарища А. появилось радостное, счастливое выражение - ему пришлось по сердцу усердие Академии… Но я был вынужден подпортить его приподнятое настроение.
- Что-то вы тут, товарищ Мальский, напутали.
У Мальского моментально на глаза навернулись слезы, его крупное, матерое лицо вожака интеллигентских стад сморщилось и напряглось….
- Вы же нарушили постановление Совнаркома…
- Боже мой…, - невпопад выдохнул президент.
- В Союзе ССР введена метрическая система.
- Боже мой… Но товарищ… это же легко исправить. Вот, вот наша задачка. Буржуй весит четыре килограмма, а банкир на три килограмма больше. Сколько весит большевик, если он тяжелее банкира на четыре килограмма?
- Опять не получается. Каждый пролетарий знает, что буржуи и банкиры вдосталь попили народной кровушки. Так?
- Да…
- А у вас большевик чуть ли не вдвое толще буржуя. На что вы намекаете?
- Боже мой… Но товарищ… это же недоработка. А мы подправим. Большевик весит четыре килограмма, а банкир на три килограмма больше. Сколько весит буржуй, если он тяжелее банкира на четыре килограмма?
- Почему вы позволяете себе так безответственно играть словами? Вы пробовали думать, прежде чем говорить. У вас получилось, что большевик весит четыре килограмма. Он что, новорожденный несмышленыш? Намекаете, все время намекаете.
- Боже мой…
- Идите и все переделайте, - вмешался товарищ А… - Попробуйте еще разок.
Академик ушел, размазывая грязным кулаком потоки слез.
- А не слишком ли ты, Григорий? Мне задачка понравилась… Ладно, пусть еще поработает…
*
В среду у товарища А. возликовала душа - к нему в руки попал первый донос на меня.
- Ну вот, - радостно сказал он. - А то все - нет и нет. Ты у нас как не родной был. А теперь приняли ребята тебя в свой коллектив, за своего считают. Поздравляю, поздравляю… Нет, честно, я все никак понять не мог, почему так долго нет на тебя бумажки?.. В чем, по-твоему, наиболее полно проявляется особенность национального характера великороссов? Наши люди любят писать о своих надеждах, помыслах и просьбах на листке бумаги. И мы это дело на самотек не пускаем. У буржуев было принято писать письма и дневники, где они отдавались познанию своего, так называемого, внутреннего мира. А пролетарии не таковы - им не нужны башни из слоновой кости, они организмы общественные. Для настоящего пролетария общественный долг - превыше всего. Их жизни имеют смысл, когда они работают на общественное благо. Так и их тяга к бумаге имеет смысл, только когда преследует общественную надобность.
- Это как же?
- Доносы, Григорий, доносы… Информация, сообщения, критика…
- Анонимки?
- В первую очередь… Анонимки создают атмосферу безнаказанности и бескорыстия… Мы это одобряем, иначе за каждым не уследишь, а следовательно, и не построишь социализм. У нас каждый, кто хочет наверх пробиться, должен писать, и кто чаще пишет, тот быстрее и пробивается. А мы ведем учет и награждаем победившего за месяц ценным подарком.
- А как же вы узнаете, кто победил? Получаете-то вы анонимки.
- Нет ничего проще, чем определить, кто и с какой целью свою бумагу написал - легче всего это сделать по почерку. Наши работники так и не поняли, что каждый из них имеет свой неповторимый почерк. У нас, Григорий, неповторимость поощряется только в этом деле. А так - нет. Но тебя это не касается… Пока… А может, наши люди специально стараются писать разборчивее, чтобы их не перепутали. Тебе интересно, что про тебя написал наш бдительный доброжелатель?
- Не знаю…
- Не волнуйся, ничего нового, сообщил, что ты гад и белогвардейская рожа. Но ты ведь и сам это знаешь. Они всегда так пишут, когда не хватает добротного материала… А все-таки, почему взялись и за тебя? Хотелось бы это выяснить. Расскажи-ка поподробнее, как ты, сын белогвардейца, попал к нам на службу? Ты - шпион или, еще чище, террорист?
- Нет, конечно. Направлен к вам из аппарата Областного Совета. Тысячи раз проверен. Лоялен.
- Ты лоялен, потому что тебе наплевать на нашу борьбу, у тебя, видите ли, другие интересы.
- Так это же хорошо.
- Может быть, может быть… Иди, свободен.
*
Дома я никак не мог отделаться от воспоминаний о своей службе в аппарате Областного Совета. Должность у меня была по своему уникальная - помощник статистика. Поскольку я по образованию математик, то отчетность в отделе Учета местного опыта, где я устроился, чтобы в поте лица своего зарабатывать хлеб насущный, была поставлена на довольно высоком уровне. Надо отметить, что место помощника статистика меня полностью устраивало, я был доволен и рассчитывал задержаться на нем подольше. Штат состоял из заведующего - старого партийца Растопчина и пяти рядовых сотрудников, одним из которых был я. И сам Растопчин, и его сотрудники рассматривали свою работу как временную синекуру. Так что написание отчетов о распространении местного опыта полностью падало на мои плечи. Не бог весть какая работа… Раз в неделю в контору заходил Растопчин и, открыв очередную папку с моим отчетом, расцветал. "Неплохо, неплохо", - говаривал он и довольный уходил неведомо куда. Его контора процветала, а до тонкостей ему дела не было.
Повторюсь, место было замечательное - самое минимальное усердие с моей стороны оплачивалось щедро и без единой задержки, к тому же у меня всегда оставалось время для работы над монографией о диких муравьях.
Вскоре в среде малообразованных управленцев о моих заслугах в деле становления правильного оформления отчетности стали сами собой складываться настоящие легенды. А мое предложение фиксировать приходящие документы в специально предназначенной для этого тетради, окончательно создало мне репутацию корифея учета. Отныне к нам в отдел зачастили высокопоставленные выдвиженцы, чтобы посмотреть на меня. Так ходят в зоопарк, чтобы полюбоваться на обезьянку или зайчика, умело бьющего своими лапками по барабану.
Однажды зашел молодой человек приятной наружности. Мы поболтали, поладили. Молодой человек вежливо попросил разрешения заходить время от времени, если понадобится мое просвещенное мнение о какой-либо математической проблеме. Я разрешил.
Когда он ушел, ко мне подскочил бледный Растопчин.
- Вы… знаете, кто это был?
- Нет. Он не представился.
- Это родственник товарища Кирова - Андрей, - взволнованно прохрипел мой начальничек, словно за эти несколько секунд у него развилась самая настоящая ангина.
Молодой человек вскоре действительно зашел.
- Не могли бы вы помочь нам разрешить одну математическую задачку?
- А почему бы и нет.
- Прежде всего, утолите наше любопытство. Солнце - это звезда или планета?
- Чего?
- Солнце - это звезда или планета?
- Звезда.
- Вот как… А можно ли подсчитать, за сколько времени солнечный свет долетает до Земли?
- Ему требуется для этого чуть больше восьми минут.
- Спасибо, - с этими словами вежливый молодой человек ушел.
Так я приобрел своего могущественного покровителя.
*
Жизнь моя в Отделе учета местного опыта протекала размеренно и безмятежно. И честно говоря, я рассчитывал, что смогу удержаться в системе Совета еще пару лет, пока не подвернется что-нибудь получше. Но обстоятельства распорядилась по-другому.
Стал к нам в контору заглядывать какой-то странный человечек. Этакая социальная пустяковина, если так можно сказать. Поначалу я не обратил на него никакого внимания - мало ли кого судьба забрасывает в систему учета местного опыта. Но вскоре мне пришлось изменить свое мнение о нем, особенно, когда заметил, что после его визитов товарищ Растопчин впадает в тихое помешательство. Было забавно наблюдать, как по телу руководителя пробегает целое полчище озверелых мурашек, а глаза начинают поочередно подмигивать сами по себе. Это влияние было тем более интригующим, что осуществлялось как бы на расстоянии, без прямого контакта. Мне ни разу не довелось застать их за разговором, но сомнений в том, что человечек имеет на Растопчина необъяснимое влияние, у меня не было.
Понять, как этот маленький, невзрачный и какой-то корявый субъект способен доводить до судорог испытанного в боях за Советскую власть ленинца, я не понимал. Но его значимость явно определялась не внешним видом, а той социальной ролью, которую он играл. Мои подозрения вскоре подтвердил сам Растопчин.
- Что-то к нам зачастили люди из ГПУ, - сказал он мне, даже не пытаясь скрывать, что один вид таинственного посетителя приводит его в полуобморочное состояние. - Ой, не к добру это, ой, не к добру….
Старый большевик знал, о чем говорит. И его слова стали немедленно претворяться в жизнь. Плюгавый человечишка очень быстро сообразил, что без моего участия не проходит ни одно событие, случающееся в отделе учета местного опыта. Я видел, как он провожает глазами посетивших меня начальничков из близлежащих отделов (интерес к зайчику, выбивающему дробь на барабане, не только не ослабевал, но и креп день ото дня). У него текли слюнки от предвкушения. И вот все произошло.
Выждав момент, когда мы остались в комнате с глазу на глаз, человечишка произнес ровным голосом:
- А не хотелось бы вам заняться более интересной работой? В настоящее время мы чрезвычайно заинтересованы в расширении сети добровольных помощников.
Мои решительные присутствует протесты он воспринял довольно равнодушно - надо полагать, привык. Не сомневаюсь, что первая реакция большинства людей на подобное предложение была стандартная - смесь страха и омерзения. Но в том-то и состояла его работа, чтобы добиться второй реакции, третьей, а если понадобится, и четвертой…
- Ты, конечно, можешь отказаться, - произнес он лишенным эмоций голосом, впрочем, поскольку он перешел на "ты", мое упорство его задело. - Но… не советую. Со службы ты вылетишь, а на другую устроиться уже никогда не сможешь. Знаешь, в каждом отделе кадров есть такой документ - список неблагонадежных. Попасть в него может каждый, но я еще никогда не слышал, чтобы кому-нибудь удалось вычеркнуться из него. История таких примеров не знает. Тебя и дворником не возьмут. Помрешь голодной смертью, и мальчонка твой помрет, и жена… Я тебя, конечно, не тороплю, подумай. А как же, подумай, подумай… Я к тебе через пару деньков загляну.
Надо признать, что плюгавому человечку удалось меня озадачить. Но времени на заламывание рук у меня не было, необходимо было действовать решительно и молниеносно. Я набрал номер родственника Кирова и, стараясь не показывать волнения, довел до его сведения необходимую информацию.
- Андрей, это вы? Хочу сообщить вам, что решил покинуть место в аппарате Совете. Мне кажется, что я способен приносить Родине гораздо больше пользы, чем удавалось до сих пор. Так что, если вам опять понадобится моя скромная помощь, звоните ко мне домой.
Этого оказалось достаточно. Через два часа пятнадцать минут Андрей предложил мне занять место секретаря-референта товарища А… Я согласился. Все были страшно довольны. И товарищ А. (ему до боли в ушах хотелось подружиться кланами с товарищем Кировым), и товарищ Киров (этот спал и видел, чтобы его люди были внедрены ко всем без исключения видным деятелям партии), и Андрей (мечтающий создать из преданных людей свой собственный клан). Не сомневаюсь, что мое продвижение понравилось и товарищу Сталину. Хозяин был уверен, что такие люди, как я, способны скомпрометировать любого - даже члена Политбюро.
И вот прошел год. ГПУ мной больше не интересовалось.
*
Задание, которое товарищ А. приготовил на этот раз, удивило и насторожило меня. Конечно же, это было существенное приближение к той таинственной миссии, смысл которой оставался для меня скрыт, но которую мне все равно предстояло выполнить, поскольку решение об этом наверху уже приняли. Но по порядку…
Товарищ А. проявился только через три дня. Не сомневаюсь, что он доложил Хозяину о встрече с президентом Академии педагогических наук и появился в моем кабинете, только получив высочайшее одобрение. Внешне товарищ А. был спокоен и всем своим видом показывал мне, каково это - пребывать в хорошем настроении, но я прекрасно видел, что в его холодных глазах застыл первобытный ужас - час моей миссии неумолимо приближался. Неожиданно я понял, что товарища А. уже посвятили в тонкости предстоящего задания. И спокойствия ему это явно не добавляло.
- Вот, Григорий, в Политбюро пришло письмо. Ты должен ознакомиться с ним. Не горячись, разберись, как следует. А то я тебя знаю, у тебя все дураки. Вникни, а потом у же ругайся.
Он протянул мне мятый листок бумаги, на котором неряшливым почерком человека, которому не часто приходится пользоваться карандашом, было, в частности, написано следующее:
"В нашем Союзе ССР, товарищи, люди не родятся, родятся организмы, а люди у нас делаются: трактористы, мотористы, механики, академики, ученые и так далее, и так далее. И вот один из таких сделанных людей, а не рожденных - я. Я не родился человеком, я сделался человеком. И чувствовать себя, товарищи, в такой обстановке - больше, чем быть счастливым. Жить в такой век очень хочется. Я испытываю, как приятно быть ученым в наш век…"
Как говорится в одном прекрасном стихотворении: "Я хотел возразить и открыл было рот", но товарищ А. заговорил первым:
- Помолчи, Григорий, подумай… Это выписка из доноса на народного академика Трофима Денисовича Лысенко. На совещании в Кремле Лысенко высказал эти положения, и нам негоже с порога ругаться и отвергать его мнение. В первую очередь, это касается тебя. Тебе, Григорий, предстоит работать в тесном контакте с товарищем Лысенко и его людьми, мимо этого Трофима не проскочишь, стоит партии скомандовать - он всегда первый. Так что помолчи и подумай. И еще… товарищ Сталин очень заинтересовался деланием людей из организмов. Сейчас, может, это в нашем государстве - архиважное, наиважнейшее дело.
Я загрустил.
*