* * *
1991 год
По улицам Москвы шли гвардейские бронеходы - элитная штурмовая дивизия "Сокол", рождённая в огне гражданской войны, получившая гвардейское знамя под Орлом, в "битве титанов", прошедшая с боями всю Европу до самого "последнего моря", а потом ещё добивавшая самураев в Маньчжурии, была переброшена в столицу "для наведения порядка". Дивизия стала последней надеждой людей, стоявших у власти, цеплявшихся за неё и не понимавших, что всё уже решено, и что на сцену к огням рампы уже выходят другие актёры, исподволь готовившие свой бенефис не один год.
Последняя надежда оказалась тщетной - солдаты "Сокола" отказались стрелять в народ, и вечевая власть за одну короткую летнюю ночь перестала быть властью. Никого уже не интересовало, что происходит в далёкой Бельгии, Польше или Германии - ветер перемен бушевал над городами России, превращая в мусор обветшавшие строения прошлого, ещё вчера выглядевшие поставленными на века. Наступало смутное время крушения идеалов, переоценки ценностей и неуверенности в завтрашнем дне - что будет завтра, сказать не мог никто, хотя в силу извечной человеческой привычки надеяться на лучшее, хотелось верить: завтра будет лучше, чем вчера.
О несостоявшемся военном перевороте Киреев узнал, будучи в рейсе, на подходе к Петрограду, и вернулся он уже в другую страну, хотя внешне в ту же самую. На улицах было людно, все куда-то спешили, суетились, и подрагивала над головами людей трепещущая аура встревоженной неопределённости: а что дальше? И мало кто мог дать ответ на этот вопрос.
Не мог сделать этого и Сергей, но по куда более тривиальной причине, казавшейся ничтожной на фоне социальных потрясений. Вернувшись домой, жены он дома не застал, а словоохотливая соседка (конечно же, из чисто альтруистических побуждений) сообщила Кирееву о том, что супруга ему неверна. Проинформировав мореплавателя о вступлении его в неформальный орден рогоносцев, добрая женщина ненавязчиво предложила себя взамен, мотивировав это предложение нехитрым тезисом "Серёженька, ты мне давно нравишься, а мой в отъезде". От сексуальной милостыни Киреев отказался, заметно огорчив этим фактом несостоявшуюся благодетельницу, и решил дождаться своей неверной благоверной. Он не собирался устраивать никаких разборок (рогоношение - это профессиональное заболевание моряков дальнего плавания, не он первый, не он последний): ему просто хотелось расставить точки над "и" - чего тянуть?
Блудная жена явилась под вечер. Запираться она не стала, а перешла в наступление (войны обороной не выигрываются) по принципу "А сам-то ты каков? Ведь ни одной юбки не пропускаешь, а то я не знаю!". Считаться лаврами, заслуженными на любовном поприще, Сергей не стал, предложив жене согласиться по части достижений в этой области на боевую ничью, собрал пару чемоданов и уехал к родителям, оставив все формальности на потом. Вот так и связались воедино в памяти Киреева два разновеликих события: конец страны, где он родился и вырос, и распад его какой-никакой, но всё-таки семьи.
До следующего рейса он жил у родителей, периодически навещая дочь и отклоняя попытки бывшей жены вступить в мирные переговоры, и дожил до зимы, когда практически незамеченным прошло известие о встрече в Беловежской Пуще трёх президентов - России, Украины и Белоруссии - и о прекращении существования могучей державы под названием Союз Вечевых Общинных Земель. Смерть Вечевого Союза была тихой: не было ни массовых демонстраций протеста, ни сколько-нибудь заметных выступлений, ни возмущений по этому поводу. Люди торопливо и как-то боязливо старались вычеркнуть из памяти семьдесят лет своей истории и всё связанное с этими десятилетиями: и плохое, и хорошее. Сообщили - и всё, словно и не было никогда могучей Империи, подмявшей под себя половину мира и на равных говорившей со второй его половиной.
Кончину Союза переживали немногие, и одним из этих немногих был отец Сергея. Услышав о беловежском некрологе, Киреев-старший сначала окаменел, а потом пошёл на кухню и долго пил, не пьянея, - Сергей дважды бегал в магазин за пополнением водочного запаса. Сунувшуюся на кухню и попытавшуюся прекратить "это безобразие" мать Василий Ильич шуганул матом, чего с ним раньше не случалось, а потом повернулся к сыну (Сергей старался не оставлять отца одного и сидел рядом) и тихо сказал, прозрачно глядя на него:
- А ведь я этой стране присягал…
Спать он лёг поздно, а утром не проснулся - умер во сне, умер тихо и спокойно, как та держава, которой он служил верой и правдой.
"Период полураспада сопровождается радиацией, - подумал Сергей на похоронах, - а радиоактивное излучение - штука опасная. От радиации умирают, вот ведь какое дело нехорошее…".
* * *
1994 год
- Я рад видеть в своём доме русского, - мсье Лико поднял тонкостенный бокал, на дне которого плескалось бренди. - Вы знаете, Серж, у меня ведь тоже русские корни, да, да, - мой далёкий предок был русским солдатом. С тех пор прошло двести лет, нет, больше, но в нашем роду бережно сохраняется память о прошлом. Ваше здоровье, мсье Кирье!
Встреча эта была случайной - в жизни человеческой много случайностей. Древний греческий сухогруз с гордым названием "Эгль", на котором пятый месяц плавал Сергей Киреев, ветром случайного фрахта занесло в Сан-Франциско. "Эгль" ходил под дешёвым флагом Либерталии, и экипаж его в основном состоял из филиппинцев, парней простых и неприхотливых, готовых работать годами - лишь бы шли заветные талеры да были в портах заходов недорогие проститутки.
Русские моряки были ещё редкостью на торговых судах мирового флота - этакой диковинкой. И поэтому неудивительным (и уже неслучайным) стало то, что Сергей привлёк к себе внимание представителя компании-грузоотправителя, наблюдавшего за погрузкой. Они разговорились, а вечером к трапу подъехала машина, и вышедший из неё мсье спросил "электрисьена рюс". Так Сергей познакомился с Антуаном Лико и оказался у него в гостях - времена, когда ходить в гости на чужом берегу запрещалось, канули в Лету: единственное, что требовалось от всех членов экипажа на борту греческих судов во время стоянки в порту - это вовремя (и в работоспособном состоянии) выйти на работу.
Хозяева встретили Киреева радушно - как говорится, "стол ёжиком" (роль "ежиных иголок" исполняли горлышки бутылок). Говорили по-французски - по-русски креолы знали всего лишь несколько слов, употребляемых ими к месту и не к месту. Впрочем, беседе это не мешало - Сергей свободно владел французским (и никто уже не спрашивал, зачем ему это нужно - наоборот, без знания международного языка общения Киреев вообще не получил бы место на иностранном судне).
- Мой отец воевал, - рассказывал Антуан, - ещё в ту, большую войну, с тевтонами. Он дошёл до Рейна и встретился там с вашими солдатами - жаль, у меня нет хороших фото.
"Интересно… - подумал Сергей. - Отец Юрки Лыкова тоже дошёл до Рейна и тоже встречался там - с франглами. Может, Антошин папаня и Пётр Игнатьевич видели там друг друга? А что - очень даже может быть… И ещё: "Лико" - это, часом, не переделанная на французский манер русская фамилия "Лыков"? Тогда получается, что в сорок пятом году на Рейне могли встретиться очень дальние родственники. Очень интересно…".
- Мы помним, - продолжал Антуан, наполняя бокалы. - Да, молодежь возраста моего сына и немного постарше - они уже другие. Они франглы, а не креолы, - мсье Лико заметно погрустнел. - Но всё равно: многие помнят - у нас тут много потомков русских поселенцев из Форт-Росса. И мы рады, что у вас теперь свобода. Выпьем, Серж!
- Спасибо за память, - ответил Киреев, смакуя коньяк ("хорош, зараза!"). - А насчёт свободы - не всё у нас так просто, Антуан: там, в России.
- Я знаю, - хозяин дома посерьёзнел. - Знаю, Серж. У вас там - как это по-русски? - пльёхо, да? И вот что я вам хочу сказать: а надо ли вам возвращаться в Россию? Оставайтесь здесь, у нас! У вас есть хорошая специальность - будете работать на американском судне и зарабатывать в несколько раз больше, чем у греков. Через пару лет у вас будет такой же дом, - он обвёл рукой гостиную, где они сидели, - и всё остальное. Вы мужчина в самом соку, женитесь, - он подмигнул, - на какой-нибудь хорошенькой креолке с русскими корнями, вырастите детей, и будете ждать внуков. Что ещё надо человеку? Оставайтесь, Серж. Мы вам поможем - мы люди одной крови.
"Заманчиво, - подумал Киреев, - весьма". В России его ничего не держало - бывшая жена вышла замуж за какого-то предпринимателя из Нуво-Руана и уехала в Объединённые Штаты. "Наконец-то я встретила мужчину, который оценил меня по достоинству, - сказала она с гордостью, - и наконец-то я буду жить по-человечески!". Сергей пожелал ей счастья (равнодушно - что было, то давно перегорело, да и было ли?) и дал согласие на то, чтобы она увезла с собой дочь - пусть ребёнок будет с матерью, а не с отцом, который бывает на берегу раз в год по обещанию. А в том, что заокеанский жених по достоинству оценил его бывшую супругу, Киреев не сомневался: американцы охотно женились на невестах из развалившегося Евразийского блока, в особенности на россиянках - в общем случае россиянки оказывались куда более покладистыми жёнами, чем франглинки, озверевшие от эмансипации.
Так что не было у Сергея Киреева в России особых зацепок - кроме самой России.
- Что я могу на это сказать? - сказал он. - Спасибо, конечно, но… Слушай, Антуан, давай на "ты", раз уж мы люди одной крови - мне так легче. Выпьем!
Хозяин кивнул, соглашаясь, и чокнулся с гостём. Выпили.
- Так вот, Антуан, - Киреев высмотрел на столе среди общего изобилия изящный корнишон и бросил его в рот. - Живёте вы, конечно, хорошо - аккуратно у вас всё налажено. Только знаешь, Антуан, - ты только не обижайся, ладно? - весь этот причёсанный ваш порядок мне напоминает ухоженное кладбище: мраморные памятники, надгробья, дорожки, цветы на могилках, кустики ровно подстриженные… Жизни нет - на кладбищах в основном зомби обитают, а правят упыри - те, которые по ночам вылезают и шастают. Я не знаю, что будет в России и с Россией через несколько лет, но я останусь с ней - до конца, каким бы он ни был. Понимаешь, Антуан?
- Понимаю, - ответил Лико, помолчав. - Не знаю, может быть, ты и прав… Выпьем?
…На отходе Сергей долго стоял на палубе, курил и смотрел, как тают за кормой огни Сан-Франциско. "Эмиграция из нашей страны всё больше похожа на эвакуацию" - думал он, и проворачивались в его голове стихотворные строфы:
Когда корабль, которым правят худо,
Истрёпанный в бессмысленных штормах,
Течёт, как проржавелая посуда,
Вода упорно поднимается в трюмахНасосы плохи, и качают скверно,
Команда сводит старые счета,
Самоуверен капитан безмерно,
Хотя и он не знает ни черта!Матросы (те, которые бойчее)
Уже поближе к шлюпкам норовят
Пройти на них бурунные качели,
А там куда-нибудь да вынесет пассатК тем берегам далёких стран цветущих,
Где сыты все, где отдых и покой,
К тем берегам, где мало неимущих,
Они хотят приплыть с протянутой рукойПо кубрикам вовсю сучат ножами,
Как дикий конь, не слушается руль,
Но те, кого стюарды ублажали,
Привычно верят в силу слов и пульСкорее в шлюпки, а не то верёвка
Петлёй на шею, в трюме течь рекой,
Но почему-то всё-таки неловко
Придти в их сытый мир с протянутой рукой…
"Надо было спеть эту песню Антуану, - подумал Сергей, швыряя за борт окурок. - Только по-русски он бы её не понял, а переводить стихи на французский - та ещё задача…".
* * *
Полураспад набирал силу.
Рушилось величественное здание; не успевшие отбежать оставались под обломками, и никто не спешил придти к ним на помощь - девяностые годы в России были наполнены борьбой за выживание и самыми настоящими человеческими трагедиями.
По всей территории бывшего Вечевого Союза шёл "парад суверенитетов" - всякий мало-мальский ушлый боярин (а то и просто мелкий служивый) спешил провозгласить себя "законно избранным" властителем отдельно взятой волости. Союзные общинные вечевые земли провозглашали свою независимость от "московского ига" - людям говорили, что так они наконец-то смогут жить для себя, а не кормить столичный центр, привыкший сгибать в бараний рог окраины. Эти красивые декларации имели мало общего с действительностью - удельные князья просто удовлетворяли свои властные амбиции, следуя античному принципу "Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме".
Лучше жить не становилось - единый экономический организм разрушался, а полукустарное производство не могло заменить мощи промышленных гигантов союзного значения. Да и не радел никто за восстановление промышленности: лукавый лозунг "Богатей собственным трудом!" обернулся стремлением разбогатеть сразу и быстро - продав то, что плохо лежит. Вся страна торговала - кто чем. Бабушки у метро продавали сигареты и носки домашней вязки, а воеводы сбывали людям с восточными чертами смуглых лиц оружие - от автоматов и гранатомётов до бронеходов и боевых самолётов. И - точно так же, как это было шестьдесят лет назад за океаном - росла преступность. Люди боялись выходить на улицы, а преступность организовывалась и матерела, и лезла во власть, и уже диктовала свои волчьи правила игры и чиновникам, и предпринимателям, образуя с ними жуткий симбиоз.
А самое страшное - бесплатно экспортированный в Россию девиз "Деньги - это всё!" разъедал святая святых: русскую душу, надёжу и опору народа в самые страшные лихолетья. Как-то очень быстро забылось, что деньги - это ещё далеко не всё, что не всё продаётся и не всё покупается, и даже издревле ироничное отношение русских к богатству и его носителям выветрилось из памяти. Молодёжь впитывала и принимала злую философию личного успеха любой ценой, не считаясь ни с чем - по трупам так по трупам. И немудрено: ведь на этой философии стояли могучие Объединённые Штаты, держава-победительница, первая страна мира! Молодежь стремилась к богатству, гоняясь за "символами престижа"; молодёжь учила французский язык, и многие юные россиянки начинали изучение этого языка с фразы "Вуле ву куше авек муа?", которую доморощенные лингвисты переводили как "За сотню талок на пару палок", - ведь каждый добивается успеха так, как умеет (и тем, чем может).
А за разноцветной рекламной мишурой, заполнившей улицы и экраны телевизоров, шла борьба за верховную власть между олигархистами и администратами - между двумя самыми сильными партиями, вокруг которых гиенами возле тигров суетились мелкие группы и партии, жаждавшие урвать если не жирный кусок, то хотя бы огрызок посочнее. Бурлило в чадном российском котле вонючее варево, разбрасывая жгучие брызги, и не хотелось думать о том, что будет, если оно выплеснется и зальёт всю страну…
Полураспад набирал силу, всё ближе подбираясь к той грани, за которой начинается полный распад.
А мир тем временем решал свои дела, уже не оглядываясь на Россию.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. ХОРОШО ЗАБЫТОЕ НОВОЕ
90-е годы ХХ столетия
Свято место пусто не бывает: не успела осесть пыль, поднятая колоннами русских армейских грузовиков и бронеходов, уходивших на восток, как в Европе появились войска франглов. До этого американские базы располагались только во Франции, Англии, Испании и Норвегии, но стоило образоваться вакууму, как военное присутствие ОША в Европе стало стремительно нарастать. Правительства (и особенно население) суверенных европейских держав не слишком охотно встречали бравых заморских парней, увешанных оружием с головы до ног, но предлогов для размещения новых баз на территории Бельгии, Германии, Польши, Дании, Чехии, Италии, Греции у франглов было предостаточно, начиная с "защиты от рецидивов красной угрозы" и кончая "необходимостью контроля над использованием американских инвестиций, предназначенных для возрождения национальных экономик по плану Маршаля".
И европейские страны, былые вассалы Вечевого Союза, послушно выстраивались в колонну по одному и шли в указанном направлении, следя за взмахом руки заокеанского капрала, отдававшего команды. Кое-кто ещё пытался сохранить подобие самостоятельности, но эти робкие попытки подавлялись в зародыше грозным окриком: "Равняйсь! Смир-р-рна!". Талер превосходно справлялся с ролью полицейской дубинки: запутавшись в кредитах "на восстановление экономики" как мухи в паутине, европейские "независимые державы", потрепыхавшись, смирялись со своей участью - прав тот, кто сильнее (и экономически, и в военном отношении). С упрямцами не церемонились - несговорчивая Югославия, жившая на особицу в рамках Евразийского блока и упорно не понимавшая своего нового счастья, стала объектом военной операции, была расчленена и прекратила своё существование как единое государство. Операция эта проводилась без наркоза: с жертвами среди мирного населения никто не считался. Генералы Объединённых Штатов заявили, что высокоточное оружие по определению не может поразить невоенные объекты, и поэтому все россказни досужих писак о разрушенных больницах и убитых детях - ложь, клевета и выдумки: этого не может быть, потому что не может быть никогда.
Доехав до границ бывшего Вечевого Союза, бронеходы франглов нажали на тормоза: командование сочло, что применение силы за этими границами преждевременно (пока) и связано с неоправданным риском - у правителей Новой России хватило ума не расстаться с атомным оружием, и это заметно охладило пыл американских полководцев. Помня слова Филиппа Македонского "Стены укреплённого города не перепрыгнет боевой конь, однако легко перешагнёт осёл, нагруженный золотом", франглы отложили в сторону своё хвалёное высокоточное оружие и вытащили другое, привычное и хорошо себя показавшее - деньги. За считанные годы талер стал в России чем-то вроде оккупационной марки - наподобие той, что имела хождение в сорок втором на землях, захваченных тевтонрейхсвером. Американцы щедро финансировали олигархистов, подкупали видных администратов, холили и лелеяли всех кричавших (кто по недомыслию, а кто и вполне сознательно) о "свободе и демократии", поддерживали сепаратистов всех мастей и подкармливали марионеточных удельных князей, алчущих "полной независимости". Лозунг "Roma delenda est!" не был снят с повестки дня - осаждавшие готовились к штурму и только выбирали подходящий момент для его начала.
Остановились американцы и у границ Турции: здесь они встретились с новой силой: вызревшей, поднявшей голову и заявившей о себе.