- Иди с миром, возлюбленнейший брат, пожар пощадит твою часовню! Что же до города, мы ничего не добьемся, так как на то уже есть Божья воля. Ибо грехи народа возросли и молва о его злодеяниях дошла до самого Бога; вот почему этот город будет предан огню… - двое в сияющих одеждах взирают на старика с высоты, отвечают - надменно, так кажется спящему.
Спящий знает: город уже был предан огню. Город Диводурум сгорел дотла, выживших почти не оказалось, но часовня - уцелела. Человек во сне ненавидит, остро, до боли, так, как наяву почти и не умеет, и молившегося, и ответивших ему: нашли, что спасать. Каменные стены да убранство. Люди погибли. Стены сохранились.
Обещание сбылось.
- Что же вы делаете, - хочется кричать спящему, - что же вы делаете, что?! Спасаете… камни, а не людей! Апостолы! Святые заступники… пропади вы пропадом! Божья воля? Я не верю, не верю, не-ве-рю-не-ве…
Толчок в плечо. Человек, заснувший в седле, открывает глаза, пытается осознать, на каком он свете. Потом понимает: жара, солнцем, наверное, напекло голову, вот и снится всякая пакость, к тому же, добравшаяся до них как раз вчера. Кто-то пересказывал. Сам слышал человека, который слышал человека, который женат на женщине, которая приходится двоюродной сестрой соседу человека, которому было видение со святым Стефаном и апостолами Петром и Павлом.
- Опять дурной сон? - во взгляде разбудившего легкое любопытство, привычное, оно там всегда.
- Да, - отмахивается Майориан, проводит рукой по скулам, стирает капли дождя. - Я… кричал?
- Нет.
Мелкая морось охлаждает горящие щеки. Никакого солнца, и голову не напекло, просто приснилось невесть что. Бывает, наслушался…
446 год от Р.Х., Равенна
Сначала Майориан не понимал, как можно работать в таком гвалте и мельтешении - да, света достаточно, да, все нужное рядом, только руку протяни, но все время ходят какие-то люди, кто-то гудит, щебечет, докладывает, объясняет, спорит, носится с табличками, шуршит какими-то старыми документами, скрипит новыми, и как ни пытайся, а краем глаза все время ловишь чье-то движение, и это еще секретари и штат, они хотя бы не грохочут по полу как все слоны Ганнибала в полном боевом воружении…
Через неделю он осознал, что стал замечать не шум, а отсутствие шума. Тишину или что-то приближенное к ней. Впрочем, это были уже сущие мелочи. Он работал как паровой автомат Герона Александрийского, сводил воедино сведения об урожаях и налогах, неизвестно как добытые людьми консула и очень отличавшиеся от того, что говорили официальные отчеты… и понимал, что жизнь, в общем и целом, кончена. Потому что просто война и даже победоносная война на этом фоне теряла всякий смысл. Западная империя расползалась, как кусок гнилой ткани.
Непосильные налоги, нищета, бездействие закона, полное бесправие внизу - да, даже в городах, где все еще как-то держалось - страх наверху. Конечно, Майориан и раньше знал, что дела не очень хороши - не восстают колоны от хороших дел - но не представлял себе, насколько плохи. Теперь он не считал ошибкой решение Констанция пустить готов в Аквитанию. Теперь он считал это решение близким к гениальному. Лучше раз в десять лет воевать с Теодерихом, чем каждый год - с багаудами.
По отдельности - все можно исправить. Кое-что даже сейчас. Если бы не необходимость отыгрывать две кампании в год. Если бы не необходимость тратить все, что есть, на войну. Мы знаем почти все почти обо всех - о земле, о людях, о дорогах, о товарах, о связях, о том, что кому мешает и что можно пустить в ход - и дай нам пять лет надежного мира… Пять лет мира и возможность применить силу.
В голове крутились мельничные колеса - большие, поменьше, еще поменьше, одно в другом… Объявить налоговую амнистию, восстановить плебеев в правах, сделать так, чтобы выборные лица не отвечали за сбор налогов своим имуществом - все это можно привести в систему и осуществить, если иметь на руках время, а за спиной армию. Землевладельцы-провинциалы уступят. Они согласны терпеть даже варваров, и с куда большей охотой будут терпеть нас.
Противно думать, что на это уйдет жизнь, но лучше так, чем ждать, когда оно рассыплется под руками.
А вокруг опять тишина… только что протопал курьер, а сейчас - упади волос, будет слышно.
- Какие новости? - спросил Майориан.
А ответил ему не курьер, а хозяин безумного улья:
- Хунерих, сын и наследник Гензериха, обвинил свою жену в том, что она сварила для него яд, отрезал ей нос и уши и отослал обратно к отцу.
Майориан кивнул. Говорить не хотелось, губы не расходились. Дай нам пять лет мира… ну вот они. Может быть, не пять, может быть, меньше - три, четыре года. Вот они. Бог ответил и дал, прямо сейчас.
Все стоят, застыли как на мозаике, только ветер колышет занавеску, только солнечный луч движется по полу…
Хунерих, сын и наследник Гензериха, короля вандалов и ныне хозяина Африки, был женат на дочери Теодериха Толозского, короля везиготов. Союз севера и юга… и западная империя между ними. А теперь - все. А теперь - нету. Провернулось колесо. И на чем… Хунерих и среди вандалов жестокостью славился, и нрав свой не только на чужих срывал - жену обижал, детей бил, это известно доподлинно - пока корабли ходят, а купцы торгуют, пока священники и епископы пишут друг другу, патриций империи будет знать, что делается хоть в Константинополе, хоть в Карфагене… Хунерих бил жену, а она сварила ему яду. До обидчика не дотянулась, а союз отравила вмертвую.
Отчеты из Норика щетинятся палочками цифр, теперь до них дойдет дело, может быть, не сразу - но дойдет. Потому что за два моря отсюда женщина не выдержала грубости мужа.
Нет, не сходится, есть прореха в рассуждении, дыра, пропуск, пустота там, где должен быть мостик. Если бы Хунерих, узнав о покушении, от злости разум потерял, его жену сейчас не живой к отцу везли бы, а в саване. Или, скорее, в сосуде.
А если бы не потерял, или если бы Гензерих вовремя вмешался, мы бы ничего не узнали вовсе, совсем ничего. Слишком важен союз и для везиготов, и для вандалов. А зайди дело чересчур далеко, так умерла бы жена наследника от какой-нибудь южной лихорадки, тихо. Провинция Африка жестока к северянам.
Но ее оставили в живых - и отослали отцу с позором, изувеченную. После этого между вандалами и везиготами миру не быть. Пока жив Теодерих и пока живы его сыновья. Понимают это на юге? Понимают. А ведь Гензерих в этот брак вложил много надежд, и от многого отказался - предлагали и мы, и восточные соседи.
Что же там случилось? Неужели это отец приказал ей тайком отравить мужа… нет, не может быть. Или Хунерику предложили более выгодный брак? Но куда уж выгодней - не императорскую дочь же ему сватать.
Да и Евдокии, дочери Валентиниана, семь лет всего…
Если бы молния ударила в пол, Майориан бы не заметил - хотя, казалось бы, смотрел вниз на рыжую плитку, на светлое солнечное пятно.
Евдокия… Вот что пообещали Гензериху, и пообещали твердо. У императора нет сыновей, престол вполне может унаследовать зять. Это не обязательно, но возможно. За шанс получить империю, пусть не для себя, а для сына или, скорее, внука, Гензерих разорвет любой союз, и как угодно громко.
Валентиниан поступил умно, просто удивительно умно для себя. Нам больше не угрожает опасность с юга, нам не нужно оглядываться на вандальский флот, Теодерих остался один, с ним проще будет иметь дело… погоди, опять пропустил. Евдокия-то не свободна. Сговорена Евдокия. Обещана Гауденцию, младшему сыну хозяина улья, патриция империи, главнокомандующего. Это его, Флавия Аэция, сын, или, скорее, внук, должен был унаследовать пурпур - а не потомки Гензериха. Значит Валентиниан вел переговоры за спиной командующего? Разве могло такое быть?
Расплывается в глазах светлое пятно, пылинок не различить.
Не могло. Никто не посмел бы, даже император. И не вышло бы у Валентиниана до такого додуматься, не та у нашего богоспасаемого на плечах голова.
Значит, все, что произошло - не случайность, а вполне…
То, что отлетело в сторону - наверное, это был стол. Грохота Майориан не слышал, он вообще ничего не слышал, даже собственного голоса. Гулкая, звонкая, стеклянная пустота вокруг, и никак не получалось расколоть ее - даже словами, которых он не мог потом вспомнить. Они были правильные, слова: нельзя, несправедливо, недопустимо, не…
Они не попадали в цель, и от того было еще хуже.
- …как ты мог дойти до подобного?
Собственный голос казался чужим.
- Нос и уши были для меня неожиданностью, - спокойно сказал человек у окна. - Я бы не сообразил этого потребовать, недостаточно хорошо знаю вандалов. Это даже не Хунерих. Это Гензерих. Он так показывает, насколько польщен предложением императора и как далеко готов зайти в готовности служить ему. Если бы они ее убили или просто отправили назад, Теодерих все равно оскорбился бы, но через поколение союз можно было бы заключать снова. А теперь его сыновья, ее братья, тоже втянуты в дело. Кто бы из них ни стал королем, он не сможет переступить через то, что сделали с сестрой, да ему и не позволят.
Почему вокруг пусто? Куда все подевались, когда успели - и зачем? При свидетелях, при посторонних, может быть, проще было бы удержаться…
- Просто великолепно! Редкостная удача, верно?
Человек у окна кивает.
- Удача. Пока жив Валентиниан, можно много успеть.
Швырять тяжелый табурет бесполезно, но очень приятно. В стену, не в собеседника - в него бесполезно вдвойне и втройне. Эту замкнутую в себе уверенность в правоте не разбить, наверное, ничем. Насмешка - он говорит ровно о том же, о чем совсем недавно думал сам Майориан: успеть, выстоять, выиграть время. Вот так вот выиграть. Такой ценой.
- Для чего? Зачем? Мы стали хуже вандалов…
- Мы были лучше? - патриций отворачивается от окна, улыбается. - Как ты думаешь, что творилось в Вангионе, у бургундов, когда Аттила его взял? Я ему заплатил - ты теперь знаешь, откуда берутся эти деньги - а он его взял. Они отчитались мне за двадцать тысяч убитых, в этих вопросах гуннам можно доверять. После этого визита с бургундами стало можно договариваться. Я дал им землю, которую они способны удержать, а они платят за нее кровью. И если ничего не изменится, будут платить еще поколения два. Минерва и Мария, ты действительно считаешь, что это было лучше?
"Я плету чушь, - подумал Майориан. - Чушь, которую уместно нести лет в семнадцать от силы. Впрочем, тогда я ее как раз не нес. Я слушал. Вникал. Подчинялся…"
Легко и просто было бы сказать: да, ты прав, прости, я не знаю, что на меня нашло. Легко? Просто? Разве лгать когда-нибудь бывает легко или просто? Да бывает, конечно же, бывают те, для кого оно именно так. Не приходится заставлять себя, принуждать, каждый раз переступать через что-то важное.
Раз за разом, шаг за шагом, а это оказывается не дорога, а лестница, куда-то вниз, и когда останавливаешься, оглядываешься - уже не видно солнца, и впереди тоже ничего не разобрать. Дошли, называется. Наверное, давно уже дошли. Только один дурак заметил это не ко времени. Сейчас.
Так что же - если опомнился слишком поздно, так и вообще молчать?
- Нет, это не было лучше. Это было ничуть не лучше и тогда.
- Ну хоть на чем-то сошлись… Да, для нас это удача. Возможность отыграть время небольшой ценой. Всего лишь погубив двух женщин. Двух, двух, ты Евдокию не посчитал, забыл, а девочке теперь идти замуж за этот образец добронравия. - Патриций подошел к опрокинутому столу, поднял табличку - воск вмялся, ничего уже не разобрать. Не страшно, это копия. - Я понимаю. Бургунды и франки - дикари, которые напали на нас первыми. Кто их считает? А это - женщина знатного готского рода, на которой и жениться можно, если кости так лягут… Моя первая жена, Карпилия, была такой.
"Понимаю?"
Вот это, пожалуй, лишнее. Совсем лишнее.
Закрыть глаза. Представить что-нибудь… приятное. Безобидное. Травку. Зелененькую. Одуванчики. Много… побольше.
Открыть глаза. Глядеть в сторону. Говорить тихо.
- Дело не в том, какого рода эта женщина. Совсем не в этом. Совсем… - тихо не выходит, почему-то вот не выходит, это проклятое "понимаю" мешает. - В том, что есть предел. Который никто не смеет… не должен переступать.
- Предел есть. И это сватовство - на лигу за ним. Что от этого меняется? Если мы не справимся сейчас, мы рухнем под собственным весом. Собирать осколки будет некому. Сил не хватит ни у кого, ни у готов, ни даже у востока. Они будут рвать друг друга, пока не останется ровное место. Так уже было. Я тебе советовал почитать "Илиаду". Ты прочел? После этой войны пошел обвал. Тьма - по всему побережью - от Египта до Британии. Нас даже завоевать некому, оцени иронию.
- Да все меняется, все!
Они делают. Мы пользуемся. Мы радуемся и пользуемся тем, что они делают. Они - варвары, полудети, полузвери, но кто тогда - теперь - мы?
Глупый спор. Бессмысленный. Так было раньше, и сам же делал, и радовался, что получилось, и гордился похвалой. Рухнет… да оно уже, кажется, рухнуло. Никто не заметил, даже мы сами, и теперь уже поздно хвататься за голову, наверное.
- Я прочел… Не заговаривай мне зубы! - грубо. Впрочем, куда менее грубо, чем поступили с одной женщиной, а, значит, годится. - Тьма - не снаружи, тьма уже здесь. Вот она, тьма, и куда же хуже, чем называть ее светом?! Видеть в ней пользу, выгоду…
- Видеть в ней пользу и выгоду. И делать из нее пользу и выгоду, если иной возможности нет совсем. А если есть, не делать. И называть вещи своими именами.
- Из тьмы можно сделать только тьму.
- Окрестности Тура ты видел…
И что тут сказать? Правда, видел. И от того, что он знал, откуда берутся мятежи и откуда берется людоедство, эти окрестности не выглядели ни на йоту лучше.
Да, все так. И - странное, отвратное ощущение, что мысли вращаются в десятке направлений сразу, и каждая плевать хотела на связность с соседней.
Что ему, собственно, далась именно эта несчастная покалеченная женщина? Мало, что ли, их было? Чем дочь короля Теодериха лучше других жен, дочерей, сестер? Только тем, что - последняя капля в чаше?
В чем вообще дело? В том, что главнокомандующий не прав, или только в том, что он вот так спокойно, удовлетворенно рассказывает о случившемся - а должен бы… что? Тоже табуретами швыряться? Тогда все было бы правильно и как подобает?
А желание согласиться со всем, просить прощения за дерзость, за вспышку - что это, верное решение или слабость?
Мост рассыпался под ногами, и - чувство падения, но вода далеко, слишком далеко… недостижима, остается только бесконечный полет, и кружится голова, слишком сильно.
К счастью, не все табуреты расшвырял; было куда сесть, вновь прикрыть глаза. Не помогло, только хуже стало, а комната плыла, расходилась тенями, становилась полупрозрачной.
Ну, хватит. Вот так уж точно - нельзя, недолжно. Нужно спорить - или признать, что нечего возразить.
Слов не было. Никаких.
Кто-то, да понятно кто, подошел и остановился рядом.
Сказал:
- Я не умею кричать. Извини, - это звучало очень смешно, когда нужно, патриций мог рявкнуть так, что кони шарахались. Наверное, он хотел сказать, что не умеет кричать от себя. - Мне было четырнадцать, когда готы взяли Рому. Это делал Аларих… Король не хотел дурного, ему просто нужна была земля для своих. Он старался. Он предупредил, что не тронет всех, кто укроется в церквях. И не тронул. Он пощадил женщин и детей. Он даже ничего не жег, единственный пожар начался случайно. Если сравнивать, то Город легко отделался. Очень, - он помолчал, позволяя Майориану представить это "очень". - Нам нужно время. Для своих. За ту цену, какая есть. Если бы ты посчитал эту цену добром… я бы очень огорчился.
…и поди теперь избавься от желания уговорить себя, что все это было очередным испытанием. Проверкой. Соблазн уж очень велик.
Майориан поднял голову, внимательно глядя на… все-таки собеседника. Очень хотелось спросить: ну и что ты увидел на сей раз? Я все правильно сделал, да?
Или я ничего не понял, совсем?
- Есть люди, которые чувствуют меру как птица - направление. Но в политике такие - редкость. А многие и не знают, что мера есть. И переступают тот предел, о котором ты только что кричал, слишком часто. А это не только дурно, но и, главным образом, очень опасно, потому что таким людям никто не верит, ни чужие, ни свои, - патриций опять улыбнулся. - Куда надежнее помнить, что предел есть - даже если ты с другой стороны.
- А я, значит, такая вот редкая птица, - и горластая. И дурная. Совсем дурная, наверное. И непонятливая. - Просто помнить? И переступать, когда вздумается? И считать, что помнить достаточно?
- Да… просто. Сейчас везиготам одним нас не дожать - мы хорошо нашумели и под Нарбоном, и под Толосой. Они и пробовать не станут, силы не те, а Теодерих умеет считать. Но если вандалы вцепятся в побережье - а помешать им в этом мы не можем, нам нечем прикрыть всю береговую линию… Гензерих уже держит острова - от Сицилии до материка пролив разве что курица вброд не перейдет. Мы не сможем защитить все, а пока мы будем пытаться, мы потеряем север. Потом Галлию. А потом… ну, ты и сам знаешь. А теперь из Африки снова пойдет хлеб. Гензерих пришлет Хунериха в Италию, заложником. Он затребует кого-то с нашей стороны. Я, наверное, пошлю к нему своего старшего сына, заберу у гуннов и пошлю. Просто, чтобы все спали спокойнее. И на юге будет мир. Надолго. Лет на десять, по меньшей мере.
Вот с этого и надо было бы начинать; нет, не надо - если уж с этого начинать, значит, Майориан не просто дурная, а исключительно дурная птица. Курица та самая. Потому что первым делом он должен, обязан был спросить: что мы купили этой ценой? Что на другой чаше весов? Себя спросить, не собеседника. Найти ответ… да что его искать-то? Он с самого начала прекрасно знал, что случится, останься союз в силе. Знал.
Найти ответ - и только тогда орать. Точнее, орать смысла уже нет. Разве что от понимания: вот так было и будет всегда, иначе быть не может, как бы тебе ни хотелось. Одна несчастная женщина - или сотня, тысяча таких же, но уже на твоей земле, на улицах Города. Орать от бессилия, от невозможности сделать так, чтобы подобного и вовсе не случалось, ни с кем и никогда; но это не выход, не способ, да и попросту неприлично.
Значит, нужно перестать умножать беспорядок и приниматься за дело. Без лишних воплей. Как хозяин улья. Делать дело… и помнить, где зло, где добро, и где граница между ними. И не называть одно другим. Никогда.
Как до сих пор и было. Просто раньше в одной глупой наивной голове какие-то мысли просто не встречались друг с другом, видимо от большого простора. Как легко и приятно было верить, что ты просто несешь порядок. Добро. Справедливость. Без цены. Без условий. Не за чей-то счет. Оставляя эти расчеты на консула.
Н-да, как-то некрасиво вышло. И мебель жалко.
- Прости. - Встать, отсалютовать, склонить голову. - Я был не прав. Но я понял, правда.