Утром, оставив Ее наконец измученно уснувшей, я выбрался из нашей пещерки, привычно поискал глазами косу. Третий еще спит под нездешними березками, сон у него крепкий, ничего не скажешь. Нет, услышал меня, приподнял голову. Я показываю косой: пойдем, мол, поработаем. Только тихонько! Он тоже повращал глазами, догадливо кивая на пещеру, и мы удалились.
Что несколько усложняет и запутывает и споры наши, и вообще чувства к соседу и собрату по островной жизни, так это что он не просто американец (недавний противник), но еще и цветной (а значит, объект нашего с детства привитого сочувствия). Был бы он, как я, белый (хотя загар мой погуще, чем его природная смуглость), легче было бы выяснять и делить наше неразумное прошлое.
Нет, будь я на месте Ее - влюбился бы. В эту плывущую, плавную, как у зверя, пробирающегося по густой траве, походку. В эти по-особенному изящные руки, сухие и длинные ноги, гордую шею - не может быть, чтобы не замечала! Вот еще одно доказательство (в помощь науке), что начинался человек не где-нибудь, а в Африке. Лучшие лекала, еще не разбитые штампы господа бога употреблены были, истрачены на них, на первых.
Это все островные мои чувства и мысли, здешние, теперешние. Но есть еще и прошлые, воспитанные, во многом книжные. Мир двигался, усложнялся - и белый и цветной. А менять ничего не хотелось, так это было привычно.
В нас камнем никто не кинет. Не мы изобрели дискриминацию черных. Наоборот. Настолько наоборот, что возможны были, случались с нами такие вот нелепости.
Полная беловолосая дама, одна из наших, прямо в римском аэропорту, как только увидела чернокожего, сразу полезла в сумочку, извлекла бордовый значок, повертела, изучая как его прикреплять, и устремилась это сделать - приколоть к лацкану превосходно сидящего на чернокожем ослепительно белого костюма. Возникла непонятная какая-то борьба, мельтешение рук - белых, темных. Проще говоря, было яростное отпихивание темными мужскими благословляющих на братство белых женских. Мы еще увидели уносящиеся по перрону белые туфли, белые штаны и бегущих следом двух типов, клерков с виду, белолицых, возмущенно оглядывающихся. Встречавший нас земляк пояснил безнадежно-устало, как бы в сотый раз: "Ну зачем же вы сразу так? Это же американский миллионер!"
А что, если рассказать историю эту нашему цветному американцу!
Он слушал неожиданно серьезно, внимательно.
- Что я не миллионер - это уж точно. И вы, как я догадываюсь. Но вот в чем ирония: вы, белые, эту бомбу придумали и сами себя первых извели. А заодно и всех остальных, желтых, черных полосатых. (Впрочем, и у них кое у кого тоже было что швырнуть, добавить в общий котел.) И снова в выигрыше оказались вы. Вас - две трети теперь. А я - лишь одна треть. А было наоборот.
И только здесь он привычно зашелся смехом.
Вот они, проклятущие, снова за ночь их выперло, ступить некуда! Под ногами даже хлюпает от раздавленной грибной сырости - прямо какое-то цветочное болото. Я, отступив, принялся сбивать желтые жабьи головы. Ногами сдвигаю весь этот ненужный "сенаж" к ущелью, показываю Третьему: мол, давай помогай.
А он вместо этого по-утреннему потянулся, повертел руками как мельница, и снова смотрит на меня непонимающе. Ладно, справлюсь один. Он принимается рассказывать мне, какие тренажеры установлены в их аппаратах, интересуется, как занимались физкультурой мы.
Я все же подал ему свой вращательный агрегат (коса вся в молочайной слизи, липкой, чернящей руки).
Он инструмент взял, разглядывает: что за штуковина, зачем она? Попробовал вертеть не очень умело. Вопросительно посмотрел на меня. Я показываю на высокий ковер из цветов, а он все валяет дурака, будто не понимает или не видит. Но меня уже прохватил холод: а что, если их и правда нет? Не только запаха, но и их самих?!
- Да вот же! - прошептал я как крикнул, ковырнул ногой скошенное.
Забрал у него косу, и мы уселись на камни. Словно ничего не было, не произошло. Он, видимо, так и считает, ничего не понял, а во мне как будто что-то оборвалось. С трудом доходит, о чем он рассказывает. На ладонях каучукообразные липкие катыши, я их перетираю в пальцах, соскабливаю камешком (вот же, вот же они!). О чем он там толкует? А, об этой нелепости: ядерная засада, аппараты "последнего удара", "возмездие" - кому и за что собирались мстить? Недобитым обезумевшим живым существам, последней "биологической массе", когда уже нет принципиальной разницы между насекомыми, зверюшками, людьми!..
Возмездие настигло нас самих, громовое:
- Ах вы подлецы! Вот вы кто! Если я верно поняла, где-то еще летают и плавают ваши эти… И должны еще раз выстрелить.
Мы обернулись испуганно: Она стоит и, кажется, не замечает, что неодетая (костюм свой смяла в руках), глаза мечут искры.
- Гады вы, вот кто! Недобитые.
- Приказ такой, - виновато смеется Третий, - мы люди военные. А недобитые потому, что еще не выполнили приказ.
- Господи, и мне с вами тут быть! А еще эта гадость!..
Как я обрадовался Ее брезгливому движению, знакомой гримасе в сторону цветов! Она их видит, мы двое видим, все есть, ну а что с ним - это его забота.
Через десять минут мы уже весело дурачились по дороге к водопаду. Она привычно "подъезжала" на мне, внезапно повисая кошкой, нет, ни разу не ошиблась и не бросилась ему на шею. А что, полетать бы на таком "дельтаплане": плечи, торс! Он смешно и опасливо сторонится, Она это заметила - теперь-то и жди, выкинет какой-нибудь фокус. Нате, мол, вам и разбирайтесь!
Наперебой обыгрываем тему о женщинах-инопланетянках. Женщина не коренная землянка, она сброшена к нам из Космоса или вытолкнута из антимира. А может, по женскому любопытству, сама явилась. Ну а мы - коренные, аборигены-обезьяны, женщине ничего не оставалось, как поднять нас до своего уровня, очеловечить. Хорошо бы и нас, вояк, очеловечить!
- Малоинтересное занятие.
Она критически оглядела нас, тряхнула волосами и ушла вперед. Бросила через плечо:
- Вам надо еще родиться. Я еще подумаю, надо ли это делать.
И вдруг остановилась на крутом спуске, повернулась к нам.
- А помнишь…
И стала рассказывать притчу, от меня же услышанную, про двух женщин, которые горячо доказывали свое материнское, единоличное право на ребенка. И как мудрец испытывающе предложил "поделить пополам".
- Понимаете, живого пополам!
Истинная мать, конечно же, уступила все права ненастоящей. Ну а лжемать, она на что угодно готова была.
- Кто-нибудь из вас уступил? Только бы жили дети? - судяще вопрошает наша Женщина.
- Уступали! Многое! - хором.
- Ну а в большом поступиться? Раз уж так далеко зашло, Дети же, дети!
- Есть вещи, дальше которых политики пойти не могут потому именно, что они политики, - явно скучая, пояснил Третий.
- А что, мир состоял из одних политиков? Не было отцов, матерей?
- Были еще и эти, которые… - Третий дурашливо зарычал. - Президент бросил им кость, потом попытался забрать триллиончик, а они - грр, цап за руку! Не те ребятки, чтобы поделиться чужим!
- Мы уступали сколько могли, - пытаюсь растолковать, объяснить, да и сам понять, - но сколько же можно? Если они как глухие! Старые газеты если поднять, даже их…
- А мы, - Третий явно дурака валяет, с Женщиной всерьез о политике разговаривать - это не по нем - мы так: лучше детям умереть с богом в душе, чем все равно потом - коммунистами! Они же все атеисты.
- А вы?
- Мы, конечно, тоже, но про это вслух не говорили. И нам очень хотелось отгрохать Ноев ковчег, космический. Чтобы на нем только чистые спаслись, а нечистых - на распыл. Но в компьютерах господа бога какой-то сбой, ошибочка случилась - и вот мы тоже здесь.
Он вот так, но Она-то всерьез. Чуть не плачет.
- Значит, поделили? Ребенка - пополам!
И провела рукой в сторону, где кончается наш остров, наш непонятно как существующий мирок. Там в кипящей от молний и штормов, заледеневшей саже погребено все - и правота одних и неправота других, все истины, все идеи, все слова.
"Я вас взвесил, и найдены легки…" - странно громко порой слышишь голос собственной памяти: вычитанное когда-то, из разговоров запомнившееся.
Ночью я проснулся оттого, что Она, прижимаясь, шепчет ласковые слова.
- Тише, - уже привычно предупреждаю, - он, может, не спит.
- Ушел. Куда-то ушел. Вот бы насовсем.
- Ну зачем же так?
- А вот так! И я хочу, пусть будет все, все, что когда-то было у вас!..
Нехорошо грубой, вызывающе требовательной была Она, как бы уличающей меня. Как бы пыталась смутить саму реальность (или как Ей кажется: Нереальность существующего), провоцировала ее выдать себя.
А потом сладко плакала и горячо, горячо убеждала:
- Ragazzo mio! Amore mio! Правда, правда, я люблю тебя, люблю!..
Утром куда-то исчезла, вернувшись, шепнула:
- Я тебе письмо написала.
Я промедлил.
- Сейчас пойду и сотру!
- Я тебе сотру!
Бегу читать.
Бывало, целыми днями этим занимались: один напишет на берегу на сыром песке, другой узнал и спешит туда - прочесть, сочинить ответ.
Крикнула вслед мне:
- Не беги так, разобьешься!
Искал, искал вдоль воды Ее письмена, следы есть и ничего больше. Вот тут что-то было, но затерто ногой. Сама же и стерла.
Когда вернулся и пожаловался, что нет там ничего, Она с готовностью откликнулась:
- Вот я и говорю: ничего!
Это "ничего", постоянно Ее мучающее, меня уже начинает раздражать. Ну как Ей доказывать?
В одно из утр Третий, увидев что я отправляюсь косить, спросил шепотом:
- На зарядку?
И присоединился. По дороге я решил действовать напрямик: заговорил про цветы, зачем их скашиваю.
- Прошу меня извинить, - Третий был заметно смущен, - но я, очевидно, еще не совсем отошел. Они веселящего сна мне вкатили хорошую порцию. Несколько раз наблюдал, как вы орудуете этой штуковиной, но не понимаю зачем.
Он тревожно оглядывается, смущенно смотрит мне в глаза.
- Да вот же они! - Я сделал резкий взмах-оборот своей косой, один, другой. - Вот! Вот!
И ногой отшвырнул скошенное.
- Да, конечно, конечно! - поспешно соглашается Третий, но смотрит на меня так, будто не ему, а мне вкатили того газа-наркотика.
Но не он моя главная забота. А вот что Она теперь порой не замечает своих врагов - цветы, это посерьезнее. Я наблюдал: когда они вдвоем спускаются вниз или сюда поднимаются, самые густые заросли Ее не пугают, как прежде. Да Она их просто не замечает.
Снова лезет в голову, как и когда они, проклятые эти цветы, впервые объявились у нас на острове. Сразу после той прекрасной ночи. Для тебя - прекрасной, ну а для Нее? А иначе почему так совпало?..
Я как-то заговорил с Нею об этом осторожно, исподволь, но Она будто только и ждала этого разговора, прямо-таки закричала:
- Ну что, ну чего ты от меня добиваешься? Теперь я уже хотела бы, чтобы были эти отвратительные цветы! Но только чтобы на самом деле! И даже крысы, пауки! О боже, я же и виновата! Нет моей вины. Потому что ничего нет. Неужели ты до сих пор не понял: ведь нас нет, нет, нет!..
11
Не прошло и минуты, как на ложе возлег супруг, появившийся немного раньше обыкновенного, и, обняв ее, плачущую, так ее вопрошает: "Это ли обещала ты мне, моя Психея? Чего же мне, твоему супругу, ждать от тебя, на что надеяться? И день и ночь, даже в супружеских объятиях, продолжается твоя мука. Ну, делай как знаешь, уступи требованиям души, жаждущей гибели".
Апулей, "Метаморфозы, или золотой осел".
- Милая, тихо, он услышит.
- И пусть. Если он правда здесь.
- А где же ему быть? Ну вот мы, ну вот же было только что!.. Ты не Венера Рождающаяся, ты - Буйствующая!
- Прости, - Она засмеялась, спрятав лицо, - ты делаешь меня такой, а сам тайком осуждаешь.
- Да, да, обязательно!
- А знаешь, какие теперь у меня сны? Скалы вокруг, скалы, я совсем одна, но мне хорошо, потому что я знаю - это не скалы, не камни. Выступают из скал, гроздьями кверху ползут ножки, ручки, попочки такие детские, головенки, я хлопочу возле них и совсем не удивляюсь, что они каменные, мои дети…
Ночью мы проснулись от голоса Третьего, он чему-то громко поражался, звал и нас посмотреть. В проеме пещеры странный льющийся свет, яркий, ярче, чем от немых молний. Выползли наружу и сразу точно под водопадом оказались - свет льется, падает с неба как бы обручами. Мерцающие обручи света, какого-то сухого, электрического, плавно сползают с неба, а другие им навстречу как бы взлетают. Северное сияние! Не раз наблюдали, всплывая, где-либо на Севере. Ну а где теперь не Север? Но что сделалось с нашими мрачными стенами? Женщина прямо зашлась от восторга. Игра, сумасшедшие переливы красок и цветов, богатства, никаким пещерам Аладина и не снившиеся! Точно все драгоценности Земли, да нет, Вселенной вдруг выступили, как роса. И самая чудесная капелька - Женщина, руками обхватившая житный сноп своих волос, прячась за него от наших взглядов. Она смотрит на "драгоценные" стены, мы таращим глаза на Нее и сообща охаем все громче и дружнее. Но только все вокруг - обман, игра света на кладбищенских стенах, и лишь Она - живая красота, единственная, последняя. Как тут не молиться? Не понимая, почему мы не смотрим, куда Она смотрит, сердито теребит нас:
- Да гляньте же, посмотрите!
И мы тоже оглядываемся на бездонные толщи зимней сажи, на которой, как на черном бархате, сияет обманная лавка джиннов.
- Драматург решил поразить световым эффектом, - объявляет Третий.
- Обычно это делается перед новым фабульным ходом.
- Да не болтайте вы, смотрите!
И вдруг я увидел что-то такое… Мы все трое не двигаемся с места - он, Она и я, конечно. Но я вижу (закричать готов, показать и Ей и ему!), как двое, отделившись, уходят от нас: голова и руки Женщины на плече ее спутника, а волосы падающей волной окутали их тела, ступают осторожно, как сомнамбулы, лунатики.
Я чуть действительно не воскликнул: "Смотрите, смотрите!" (Удержало только опасение, что как с желтыми цветами получится: кто-то видит, а кто и нет!) Но когда глянул на стоящих рядом Ее и Третьего, сражен был еще больше, голос мой пресекся. Я не просто глаза их видел ("Ты?" - "Это же я, я!.."), мог поклясться, что увидел два луча света, которые пересеклись и трепещут, как крылья мотылька.
Оглянулся - тех, уходящих, уже не было.
12
Женщины: ведь это как бы даже не люди, а какие-то совсем особые существа, живущие рядом с людьми, еще ничем никогда точно не определенные, непонятные, хотя от начала веков люди только и делают, что думают о них.
Иван Бунин.
Я здесь, наверху, а они вдвоем там, на берегу моря. Это так не соответствует ситуации: как раз меня сбросили вниз. Ей для этого и слов не понадобилось. Ушла, увела с собой Третьего, и все. Все дела. Теперь не он, а я - третий. Вот так. Немного времени понадобилось надорванному оборваться. Но только когда, когда это началось? Я уже готов думать, что в то самое утро, когда объявились проклятые цветы. Третьего тогда еще и в помине не было. Все и тянулось и даже считалось любовью, счастьем потому лишь, что Она себя еще не знала, не понимала. Просто хотела любить, сильнее всего хотела этого, но как и что оно означает - с чем Ей было сравнивать? Что теперь у Нее - тоже неизвестно. Хотел бы я, чтобы объявился еще кто-то, Четвертый, Пятый, тогда, может быть, и Третий узнал, испытал бы то, что испытываю я. Я уверен, что именно ему не хочу уступить, а если бы кто-то другой и, главное, если бы не было такого откровенного предательства…
Новая пара, семья перебралась вниз, к морю, там у них шалашик, стыдливо повернутый лазом от меня (хоть на этом спасибо!). Не сговариваясь, не подписывая "конвенции", поделили водопад и его дары, "последние дары природы": я хожу туда лишь после них, когда вижу, что молодожены приняли душ и спускаются к себе.
Ну не убивать же нам друг друга! Это-то хоть ясно - после всего, что было. Не одни только литосферные плиты-континенты от ядерной пальбы сдвинулись, по-крокодильи наползая друг на дружку, сдвинулось и в мозгах что-то, не полные же мы кретины! Тут все ясно. Но кто бы мне подсказал, как быть теперь мне и как жить втроем на этом островке? Теперь он не подарок судьбы, а западня, ловушка, с него не уйдешь, не уедешь, не уплывешь. А то бы (иногда детская такая мысль) поплыть, и вдруг окажется, что стены ядерной тьмы не настоящие, что горизонт отступал бы, отступал, как неизвестность перед Магелланом, Колумбом, и заново бы открылся мир, снова чистый, снова прекрасный, каким он был всегда, хотя люди этого не знали… О, как бы мы по-другому в нем жили, уже зная! Легко сказать, попробуй по-другому здесь, хотя бы на этом островке! И не шестью миллиардами, а втроем. А может, мы для этого и оставлены (каким-нибудь Автором какой-нибудь пьески), чтобы проверить лабораторно: есть ли смысл и надежда, не кончится ли все тем же?
Каждый день, каждый миг видеть их там, стирающих следы наших с Нею счастливых дней и ночей, - нет, это выше сил человеческих! Порой кажется, что я наблюдаю со стороны то, что было у нас с Нею и что как бы продолжается, - с ума можно сойти! Иногда слышу Ее голос, смех, обращенный ко мне, несколько раз сам откликался смехом, бешеными ударами сердца - и тотчас правда падала на меня камнем.
Вот они вернулись "домой" (все мои мысли о них какие-то закавыченные, мстительно не признающие прямого смысла), сбежали вниз, размахивая мешочками с рыбой, держась, как дети, за руки, шумно помогая и мешая друг другу. Швырнули добычу к костру, всегда дымящемуся возле шалаша, и побежали к воде, разгоряченные. Он хотя бы в своих розовых, Она же с себя всю одежду на бегу срывает, затаптывает ее, как последний стыд.
Мне уже не хочется и к водопаду идти, лежу на скале будто прикованный и смотрю на них неотступно. Вот так и будет всегда? Тут и орел не нужен, клюющий печень. Каким только богам слать Проклятья? Вот он выбрался на берег первый и направился к костру (будет готовить завтрак?). Она подобрала голубое трико (вижу, что посмотрела в мою сторону: вспомнила, вспомнила!), он вернулся и взял Ее за руку, легко подхватил и понес, а волосы, а руки и ноги Ее блаженно-мертво свисают к земле. Покрутил, поиграл в "мельницу" - детский сад!
И тут же, не успел я оглянуться, они уже за шалашом, и завтрак им не нужен - нырнули и исчезли. Только Ее костюм миротворчески голубеет на крыше.
Ну что, будешь наблюдать дальше? И ты себя не презираешь?..
Кто-то есть, есть за всем за этим! Большой, видимо, юморист этот ваш Великий Драматург, вон какие ходы и мизансцены! Да нет, не смешно, маэстро, скорее пошловато! Никто тебе этого не говорил? Так я скажу. Неплохо, однако, устроился: Сам - автор, Сам - режиссер, Сам - цензор. Что ни создал - Сам же себя и похвалил: "…и увидел, что это хорошо!" А если со стороны, то куда уж пошлее! И этот шалашик, и воровски заползающие в него на глазах у мужа любовники. Действительно гаденькое слово! Но теперь, конечно, таким Ей не кажется.